»
— Хеля, — говорю я почти шепотом, — родная, разве тебе не странно, что мы с тобой здесь? Мы с тобой, понимаешь? Я и ты. Ведь еще полгода назад мы были незнакомы, да и вообще какое у нас знакомство? Несколько часов пробыли вместе. Но мне кажется, еще до рождения я знал тебя. Удивительно, правда?
— Как в сказке,— шепчут ее губы.— И мне страшно, да, страшно, Людас, потому что сказка, какой бы длинной и чудесной она ни была, однажды кончается.
— Все кончается, милая. Для того природа придумала смерть. Давай не будем об этом. Любовь, которая приходит так, как наша с тобой, не на один день, не на год,—ее может убить только смерть. Мы созданы друг для друга, Хелюня. — Я ласкаю ее пальцы, перебирая по одному. Ласковые, добрые пальцы.
Мы встаем, будто договорившись. Я уверен, что
обоих на ноги поставила одна мысль: здесь тепло, вино приятно пьянит, но мы ведь еще ни разу не целовались...
(« — У твоей души высокая температура; по глазам видно, дружище, что ты на грани кризиса, — скажет мне потом Скардис.
— Я болен, Андрюс, неизлечимо болен. Ах, мой друг, какая чудесная болезнь — любовь! Впервые в жизни начинаю понимать, что значат слова поэтов — умереть от любви. Я чертовски счастлив, Андрюс.
— Что ж, замечательно. Я рад,— добродушно улыбается Скардис. — Счастливые минуты под забором не валяются, пользуйся щедростью солнышка, пока не настал вечерок.
— Не каркай, для нас вечерок никогда не настанет, Андрюс,— рассержусь я.— Мы с Хелей рождены друг для друга. Еще не были знакомы, а уже любили.
— Бывает, бывает, — буркнет Скардис, — судьба иногда любит подкинуть кое-кому лотерейный билет с крупным выигрышем. Мне бы хотелось, Людас, чтоб ты оказался среди этих счастливчиков.
— Я уже оказался, Андрюс; смейся, кусай локти от зависти, но я уже!..— закричу я, со злорадством глядя ему в глаза.
А года через два буду бродить, будто пес с переломленным хребтом, по этим кварталам с козами и огородами. Будет жаркое лето, солнце, воздух будет трепетать от буйствующей вокруг жизни, но мне покажется, что везде унылая пустота, а облупленные коробки домишек похожи на надгробья, окруженные деревьями, корни которых удобряет смерть. «Хеля, Хеля! — горестно заплачу я. — Почему ты так поступила? Разве нельзя было найти другой выход?» Я буду знать: надо все забыть. Навеки! Незачем копаться в этих руинах счастья. Но все равно каждый день буду ходить по тропинкам, исхоженным нами, и воображение будет вызывать воспоминания (здесь мы целовались, здесь обнимались, а там поклялись умереть, но не расстаться), безжалостно раня сердце.
— Так и рехнуться недолго,—скажет однажды Скардис, испугавшись не на шутку. — Будь мужчиной, возьми себя в руки. Да пропади она пропадом вместе со всей этой шляхтой. Попьянствуй две недели до потери сознания, чтоб даже на карачках не мог проползти по мосту на Дзержинского, и увидишь — все как рукой снимет.
— На Дзержинского... — печально вздохнул я, опять погружаясь в свое прошлое, как в бездонную яму.
Хеля не могла привыкнуть к новому названию этой улицы. Все Кальвария да Кальвария... Иногда я подшучивал над ней: выходит, мы гуляем по местам, где легендарный Христос терпел страстные муки? Если его Кальвария была такой, как наша, ему было за что умереть на кресте.
Да, Андрюс Скардис, было такое время, признаюсь, когда я говорил, что прежнее название этой улицы как бы символизирует драматическое состояние моей души... Было такое время!»)
7
— Человек во всем находит оправдание смысла своей жизни, — разглагольствует Скардис, шлепая рядом со Скирмонисом башмаками сорок четвертого размера. — Когда-то он, соорудив этот залатанный домик, знал, что исполнил свой долг перед детьми, а сейчас испытывает то же чувство, разрушив его, дабы составить из панелей многоэтажную коробку, в которой меньше чистого воздуха и покоя, но больше удобств. А когда и в ней ему станет тесно, опять уничтожит то, что создавал с великим энтузиазмом, и ничуть не будет чувствовать себя несчастнее, разрушая, чем чувствовал, созидая. Разрушать и строить, строить и разрушать. Эти два противоположножных полюса вросли в нас.
Скирмонис машинально останавливается. Немощеная улочка немного изогнулась влево; напротив открылся старый деревянный двухэтажный дом, за которым должен находиться просторный сад с огородом. «Однажды ночью мы с Хелей забрались в него и просидели на лавочке до утра. Была сказочно теплая ночь; мир казался цветущей оранжереей — невероятно маленькой и уютной».
— Этой части города меньше всего коснулась рука человека — разрушителя-строителя, если говорить твоими словами, — отвечает Скирмонис, унимая ше-
1 Кальвария — одно из названий Голгофы.
вельнувшееся сердце, взбудораженное воспоминаниями.—С самолета она, наверное, похожа на островок с искромсанными краями, в который клиньями врезаются новые многоэтажные дома.
— Вильнюсский Гарлем. С ним может сравниться разве что привокзальный район. Граждане всех возможных национальностей и профессий; местные и нахлынувшие после войны; из любви к другу, товарищу, брату, забредшему сюда за полночь, помнут кости, если нечаянно не вышибут души из тела, оставив валяться где-нибудь под забором. Когда закрывают рестораны, здесь можешь получить через знакомых «Московскую» за пять-шесть рублей или сахарный самогон, попивая который подыщи место на кладбище; ну и шлюху, значит, если есть охота и не боишься подцепить «генерала». Так что, дружище, и в нашем древнем Вильнюсе есть еще райские уголки, где человек может так-сяк удовлетворить свои низменные наклонности.
— Как вижу, ты здесь частый гость. И тебе, судя по всему, везет: покамест успешно избегаешь всех ловушек этого Гарлема,—не выдерживает Скирмонис, не поддев приятеля: склонность Скардиса вульгаризировать и сгущать краски всегда выводит его из себя.
— Да грех жаловаться, пока еще выходил сухим из воды, — добродушно соглашается Скардис. — Просто везет мне, да и знают меня тут. Конечно, не могу ручаться, что однажды не наткнусь на каких-нибудь проезжих хиппаков и не вернусь домой в одном исподнем.
— Бедный Андрюс! Какое множество опасностей подстерегает его, а он все равно рвется сюда, несмотря ни на что. Герой! Откуда у тебя столько поразительного самопожертвования, приятель? — усмехается Скирмонис.
Скардис кряхтит и отплевывается — доказательство, что насмешка приятеля попала в цель.
— Природа полна парадоксов,—наконец говорит он, выдавив тяжелый вздох. — Возьмем хотя бы художника. Не рядового, а серьезного художника, которому уже удалось пробиться в школьные хрестоматии. Кому-кому, а такому творцу более или менее должны быть понятны извивы духовного мира человека. Во всяком случае, его должны хотя бы не удивлять отклонения от нормы в климате души.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
— Хеля, — говорю я почти шепотом, — родная, разве тебе не странно, что мы с тобой здесь? Мы с тобой, понимаешь? Я и ты. Ведь еще полгода назад мы были незнакомы, да и вообще какое у нас знакомство? Несколько часов пробыли вместе. Но мне кажется, еще до рождения я знал тебя. Удивительно, правда?
— Как в сказке,— шепчут ее губы.— И мне страшно, да, страшно, Людас, потому что сказка, какой бы длинной и чудесной она ни была, однажды кончается.
— Все кончается, милая. Для того природа придумала смерть. Давай не будем об этом. Любовь, которая приходит так, как наша с тобой, не на один день, не на год,—ее может убить только смерть. Мы созданы друг для друга, Хелюня. — Я ласкаю ее пальцы, перебирая по одному. Ласковые, добрые пальцы.
Мы встаем, будто договорившись. Я уверен, что
обоих на ноги поставила одна мысль: здесь тепло, вино приятно пьянит, но мы ведь еще ни разу не целовались...
(« — У твоей души высокая температура; по глазам видно, дружище, что ты на грани кризиса, — скажет мне потом Скардис.
— Я болен, Андрюс, неизлечимо болен. Ах, мой друг, какая чудесная болезнь — любовь! Впервые в жизни начинаю понимать, что значат слова поэтов — умереть от любви. Я чертовски счастлив, Андрюс.
— Что ж, замечательно. Я рад,— добродушно улыбается Скардис. — Счастливые минуты под забором не валяются, пользуйся щедростью солнышка, пока не настал вечерок.
— Не каркай, для нас вечерок никогда не настанет, Андрюс,— рассержусь я.— Мы с Хелей рождены друг для друга. Еще не были знакомы, а уже любили.
— Бывает, бывает, — буркнет Скардис, — судьба иногда любит подкинуть кое-кому лотерейный билет с крупным выигрышем. Мне бы хотелось, Людас, чтоб ты оказался среди этих счастливчиков.
— Я уже оказался, Андрюс; смейся, кусай локти от зависти, но я уже!..— закричу я, со злорадством глядя ему в глаза.
А года через два буду бродить, будто пес с переломленным хребтом, по этим кварталам с козами и огородами. Будет жаркое лето, солнце, воздух будет трепетать от буйствующей вокруг жизни, но мне покажется, что везде унылая пустота, а облупленные коробки домишек похожи на надгробья, окруженные деревьями, корни которых удобряет смерть. «Хеля, Хеля! — горестно заплачу я. — Почему ты так поступила? Разве нельзя было найти другой выход?» Я буду знать: надо все забыть. Навеки! Незачем копаться в этих руинах счастья. Но все равно каждый день буду ходить по тропинкам, исхоженным нами, и воображение будет вызывать воспоминания (здесь мы целовались, здесь обнимались, а там поклялись умереть, но не расстаться), безжалостно раня сердце.
— Так и рехнуться недолго,—скажет однажды Скардис, испугавшись не на шутку. — Будь мужчиной, возьми себя в руки. Да пропади она пропадом вместе со всей этой шляхтой. Попьянствуй две недели до потери сознания, чтоб даже на карачках не мог проползти по мосту на Дзержинского, и увидишь — все как рукой снимет.
— На Дзержинского... — печально вздохнул я, опять погружаясь в свое прошлое, как в бездонную яму.
Хеля не могла привыкнуть к новому названию этой улицы. Все Кальвария да Кальвария... Иногда я подшучивал над ней: выходит, мы гуляем по местам, где легендарный Христос терпел страстные муки? Если его Кальвария была такой, как наша, ему было за что умереть на кресте.
Да, Андрюс Скардис, было такое время, признаюсь, когда я говорил, что прежнее название этой улицы как бы символизирует драматическое состояние моей души... Было такое время!»)
7
— Человек во всем находит оправдание смысла своей жизни, — разглагольствует Скардис, шлепая рядом со Скирмонисом башмаками сорок четвертого размера. — Когда-то он, соорудив этот залатанный домик, знал, что исполнил свой долг перед детьми, а сейчас испытывает то же чувство, разрушив его, дабы составить из панелей многоэтажную коробку, в которой меньше чистого воздуха и покоя, но больше удобств. А когда и в ней ему станет тесно, опять уничтожит то, что создавал с великим энтузиазмом, и ничуть не будет чувствовать себя несчастнее, разрушая, чем чувствовал, созидая. Разрушать и строить, строить и разрушать. Эти два противоположножных полюса вросли в нас.
Скирмонис машинально останавливается. Немощеная улочка немного изогнулась влево; напротив открылся старый деревянный двухэтажный дом, за которым должен находиться просторный сад с огородом. «Однажды ночью мы с Хелей забрались в него и просидели на лавочке до утра. Была сказочно теплая ночь; мир казался цветущей оранжереей — невероятно маленькой и уютной».
— Этой части города меньше всего коснулась рука человека — разрушителя-строителя, если говорить твоими словами, — отвечает Скирмонис, унимая ше-
1 Кальвария — одно из названий Голгофы.
вельнувшееся сердце, взбудораженное воспоминаниями.—С самолета она, наверное, похожа на островок с искромсанными краями, в который клиньями врезаются новые многоэтажные дома.
— Вильнюсский Гарлем. С ним может сравниться разве что привокзальный район. Граждане всех возможных национальностей и профессий; местные и нахлынувшие после войны; из любви к другу, товарищу, брату, забредшему сюда за полночь, помнут кости, если нечаянно не вышибут души из тела, оставив валяться где-нибудь под забором. Когда закрывают рестораны, здесь можешь получить через знакомых «Московскую» за пять-шесть рублей или сахарный самогон, попивая который подыщи место на кладбище; ну и шлюху, значит, если есть охота и не боишься подцепить «генерала». Так что, дружище, и в нашем древнем Вильнюсе есть еще райские уголки, где человек может так-сяк удовлетворить свои низменные наклонности.
— Как вижу, ты здесь частый гость. И тебе, судя по всему, везет: покамест успешно избегаешь всех ловушек этого Гарлема,—не выдерживает Скирмонис, не поддев приятеля: склонность Скардиса вульгаризировать и сгущать краски всегда выводит его из себя.
— Да грех жаловаться, пока еще выходил сухим из воды, — добродушно соглашается Скардис. — Просто везет мне, да и знают меня тут. Конечно, не могу ручаться, что однажды не наткнусь на каких-нибудь проезжих хиппаков и не вернусь домой в одном исподнем.
— Бедный Андрюс! Какое множество опасностей подстерегает его, а он все равно рвется сюда, несмотря ни на что. Герой! Откуда у тебя столько поразительного самопожертвования, приятель? — усмехается Скирмонис.
Скардис кряхтит и отплевывается — доказательство, что насмешка приятеля попала в цель.
— Природа полна парадоксов,—наконец говорит он, выдавив тяжелый вздох. — Возьмем хотя бы художника. Не рядового, а серьезного художника, которому уже удалось пробиться в школьные хрестоматии. Кому-кому, а такому творцу более или менее должны быть понятны извивы духовного мира человека. Во всяком случае, его должны хотя бы не удивлять отклонения от нормы в климате души.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121