Решение пришло внезапно, словно сорванцу, которому вдруг стрельнуло в голову разбить окно. А может, он решил уже в ту минуту, когда отказался от приглашения Вероники, только не хотел себе в этом признаться?
8
Он поднимался, поднимался по лестнице, и с каждым шагом все больше охватывал страх, что эта лестница никогда не кончится и путь будет отрезан, когда придется вернуться назад, потому что каждую ступеньку, которую он оставляет за собой, тут же вынимали чьи-то невидимые руки. Ему стало жутко. Испугавшись мелькнувшей мысли (а вдруг вынут ступеньку раньше, чем он подставит ногу?), он схватился за перила, но они так закачались и затрещали, что казалось, вот-вот рухнут, увлекая за собой в пропасть и его, Скирмониса. Вперед, только вперед, другого выхода нет! Он поднял глаза, стараясь собраться с духом. Насколько видит взгляд — лестница, лестница, лестница. Она похожа на уходящие вверх шпалы железной дороги, а по обеим ее сторонам — двери квартир с номерами и глазками волчков. Сверху по этому бесконечному, повисшему над пропастью коридору дул холодный, пронизывающий до костей ветер, сметая вниз сухие листья.
Ветры золото швыряли — Листья осенью мели Вчетвером на плечи взяли Гроб — на кладбище несли.
С этим четверостишьем, наполнившим все его естество печальной, едва слышной музыкой, Скирмонис и проснулся. Его тряс озноб, он задыхался; мечась сбросил все с себя на пол, а форточка, как обычно, была открыта, хотя именно с той стороны дул ветер. Поначалу он не понял, каким образом оказался в своем кабинете, на диване: правда, аккуратно раздетый, но без простыни под боком, а вместо одеяла накрытый пальто. Шатаясь, добрел до туалета, потом вошел в ванную, сунул голову под кран. Голова не болела, но была пустая и тяжелая, как бы набитая горячим песком. Все-таки вчера перебрал. Не напился, старался держаться (некоторые накачались куда больше), но рюмка за рюмкой, пускай и без спешки, за восемь часов набрался так, что не меньше суток пройдет, пока все испарится. Злосчастное литовское гостеприимство! Зайдешь посидеть с людьми, рассеяться, а тебя из великой любви так накачают («Ну, еще капельку, еще, неужто вам неприятно за нашим столом?»), что не разберешь, где ноги, где голова. Шотландского виски уже отведали? Да. Тогда попробуем из другой бутылки... А в заключение непременно коньяк. С кофе. Чтоб освежиться. Чтоб можно было, у кого еще остались силы, начать сызнова. Ну и замашки же: коньяк, кофе у тех, кто еще вчера, можно сказать, щи хлебал? Порази приспособляемость. А еще говорят, что литовский крестьянин консервативен, цепляется за традиции. Чепуха! Пригласить нужных людей и сожрать колбасы, привезенные матушкой, — вот что осталось от этих традиций.
(« — Как жаль, товарищ Скирмонис, что вы не пришли раньше, — сказал Суопис. — Здесь был товарищ... Тялкша с супругой. Подумать только — с супругой! Пообщались бы, поговорили. Очень приятные люди... Такие знакомства, сами понимаете...
— Роби, нашего гостя больше интересуют люди искусства, — заблокировала своего мужа Вероника. — Присоединяйтесь к миру искусства, уважаемый Лю-дас, просим вас, чувствуйте себя как дома».)
«Мир искусства» здесь был представлен тремя мужьями с женами и одним холостяком, не считая хозяев.
Микас Кебла, универсальный художественный критик; тридцатипятилетний мужчина незапоминающеися внешности; средний рост, стандартные пропорции лица, множество раз виденная улыбка, ну и, разумеется, очки в тяжелой роговой оправе, какие носит половина близоруких Вильнюса; густые брови, ярко-красные губы, волосы цвета воронова крыла, зачесанные вверх
и подстриженные так, что у многих появилась мысль, не обрезает ли Кеблу овечьими ножницами сама жена, насадив ему на голову горшок. Эта деталь внешности немного выделяла его из других. И еще тембр голоса — теплый, сладкий, напевный, который врезался в память. В художественных кругах незлобиво шутили, что жалко человека, — мол, мог выбрать консерваторию, отшлифовать свой талант, занялся бы общественно полезным делом... Но Кебла только скалил зубы в своей стандартной улыбке, слыша такие вещи, потому что критику он считал вершиной в иерархии искусства, не признавать которую — то же самое, что построить дом без фундамента и утверждать, что он переживет египетские пирамиды. Он свято верил: не критика должна идти за искусством, а, наоборот,— искусство следовать за критикой, и для обоснования этого суждения призывал на помощь историю литературы. «Да, да,—говорил он, авторитетно кивая стриженной под горшок головой, — может, это кое-кому и неприятно, но факты остаются фактами: у нас есть Жемайте потому, что был Вишинскис, а у русских — Гоголь, потому что у них был такой великан литературной критики, как Белинский. Эту истину, само собой, можно доказывать и с другого конца — большое искусство рождает большую критику; можно спорить, само собой, анализировать, отрицать или соглашаться, но одно ясно: без основ искусствоведения, без теоретической подкованности (особенно в живописи) сейчас трудно себе представить значительного художника».
Пранас Вайзбунас, штатный редактор издательства — высокий тощий человек с рыжими бакенбардами и такого же цвета козлиной бородкой, не доживший до сорока лет, но уже с голым как барабан черепом, с серым и мятым, словно побывавшая во многих руках купюра, лицом и холодными, хитрыми глазами столетнего старца, для которого почти нет тайн на белом свете. Писатели любили Вайзбунаса, так как он знал свое место у колыбели произведения, непритязательно полагая, что дело редактора — исправить грамматические ошибки и расставить запятые (кстати, даже из-за этих запятых иногда случались недоразумения), а за все прочее отвечал сам автор.
— Вы, писатели, вроде народных мастеров, резчиков по дереву: выстругали свое произведение и швыряете в кучу. Наша, редакторов, обязанность — взять его с заваленного стружкой верстака и осторожно, с любовью почистить, чтобы полнее раскрылась художественная мощь произведения. Заметьте: только подчистить, а не скрести ножом да подрубать, где зацепилось лезвие, как делают некоторые коллеги, убежденные в том, что литература создается не в рабочем кабинете писателя, а в редакциях.
Но как менялись принципы Вайзбунаса, когда на его стол попадала рукопись начинающего писателя! Тогда редактор, под напором ему самому непонятных сил, вдруг поворачивался иным углом: хватал осужденный им самим нож и начинал так скрести да подчищать рубанком, а случалось, и тесал топором, что молодой автор, взяв в руки вышедшую в свет книгу, не узнавал своего произведения.
Никого не удивляла такая непоследовательность Вайзбунаса, потому что кто-то видел (конечно, случайно) в С1 о записной книжке пять «золотых правил», которыми он руководствовался как компасом, ведя свой корабль к облюбованной гавани:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
8
Он поднимался, поднимался по лестнице, и с каждым шагом все больше охватывал страх, что эта лестница никогда не кончится и путь будет отрезан, когда придется вернуться назад, потому что каждую ступеньку, которую он оставляет за собой, тут же вынимали чьи-то невидимые руки. Ему стало жутко. Испугавшись мелькнувшей мысли (а вдруг вынут ступеньку раньше, чем он подставит ногу?), он схватился за перила, но они так закачались и затрещали, что казалось, вот-вот рухнут, увлекая за собой в пропасть и его, Скирмониса. Вперед, только вперед, другого выхода нет! Он поднял глаза, стараясь собраться с духом. Насколько видит взгляд — лестница, лестница, лестница. Она похожа на уходящие вверх шпалы железной дороги, а по обеим ее сторонам — двери квартир с номерами и глазками волчков. Сверху по этому бесконечному, повисшему над пропастью коридору дул холодный, пронизывающий до костей ветер, сметая вниз сухие листья.
Ветры золото швыряли — Листья осенью мели Вчетвером на плечи взяли Гроб — на кладбище несли.
С этим четверостишьем, наполнившим все его естество печальной, едва слышной музыкой, Скирмонис и проснулся. Его тряс озноб, он задыхался; мечась сбросил все с себя на пол, а форточка, как обычно, была открыта, хотя именно с той стороны дул ветер. Поначалу он не понял, каким образом оказался в своем кабинете, на диване: правда, аккуратно раздетый, но без простыни под боком, а вместо одеяла накрытый пальто. Шатаясь, добрел до туалета, потом вошел в ванную, сунул голову под кран. Голова не болела, но была пустая и тяжелая, как бы набитая горячим песком. Все-таки вчера перебрал. Не напился, старался держаться (некоторые накачались куда больше), но рюмка за рюмкой, пускай и без спешки, за восемь часов набрался так, что не меньше суток пройдет, пока все испарится. Злосчастное литовское гостеприимство! Зайдешь посидеть с людьми, рассеяться, а тебя из великой любви так накачают («Ну, еще капельку, еще, неужто вам неприятно за нашим столом?»), что не разберешь, где ноги, где голова. Шотландского виски уже отведали? Да. Тогда попробуем из другой бутылки... А в заключение непременно коньяк. С кофе. Чтоб освежиться. Чтоб можно было, у кого еще остались силы, начать сызнова. Ну и замашки же: коньяк, кофе у тех, кто еще вчера, можно сказать, щи хлебал? Порази приспособляемость. А еще говорят, что литовский крестьянин консервативен, цепляется за традиции. Чепуха! Пригласить нужных людей и сожрать колбасы, привезенные матушкой, — вот что осталось от этих традиций.
(« — Как жаль, товарищ Скирмонис, что вы не пришли раньше, — сказал Суопис. — Здесь был товарищ... Тялкша с супругой. Подумать только — с супругой! Пообщались бы, поговорили. Очень приятные люди... Такие знакомства, сами понимаете...
— Роби, нашего гостя больше интересуют люди искусства, — заблокировала своего мужа Вероника. — Присоединяйтесь к миру искусства, уважаемый Лю-дас, просим вас, чувствуйте себя как дома».)
«Мир искусства» здесь был представлен тремя мужьями с женами и одним холостяком, не считая хозяев.
Микас Кебла, универсальный художественный критик; тридцатипятилетний мужчина незапоминающеися внешности; средний рост, стандартные пропорции лица, множество раз виденная улыбка, ну и, разумеется, очки в тяжелой роговой оправе, какие носит половина близоруких Вильнюса; густые брови, ярко-красные губы, волосы цвета воронова крыла, зачесанные вверх
и подстриженные так, что у многих появилась мысль, не обрезает ли Кеблу овечьими ножницами сама жена, насадив ему на голову горшок. Эта деталь внешности немного выделяла его из других. И еще тембр голоса — теплый, сладкий, напевный, который врезался в память. В художественных кругах незлобиво шутили, что жалко человека, — мол, мог выбрать консерваторию, отшлифовать свой талант, занялся бы общественно полезным делом... Но Кебла только скалил зубы в своей стандартной улыбке, слыша такие вещи, потому что критику он считал вершиной в иерархии искусства, не признавать которую — то же самое, что построить дом без фундамента и утверждать, что он переживет египетские пирамиды. Он свято верил: не критика должна идти за искусством, а, наоборот,— искусство следовать за критикой, и для обоснования этого суждения призывал на помощь историю литературы. «Да, да,—говорил он, авторитетно кивая стриженной под горшок головой, — может, это кое-кому и неприятно, но факты остаются фактами: у нас есть Жемайте потому, что был Вишинскис, а у русских — Гоголь, потому что у них был такой великан литературной критики, как Белинский. Эту истину, само собой, можно доказывать и с другого конца — большое искусство рождает большую критику; можно спорить, само собой, анализировать, отрицать или соглашаться, но одно ясно: без основ искусствоведения, без теоретической подкованности (особенно в живописи) сейчас трудно себе представить значительного художника».
Пранас Вайзбунас, штатный редактор издательства — высокий тощий человек с рыжими бакенбардами и такого же цвета козлиной бородкой, не доживший до сорока лет, но уже с голым как барабан черепом, с серым и мятым, словно побывавшая во многих руках купюра, лицом и холодными, хитрыми глазами столетнего старца, для которого почти нет тайн на белом свете. Писатели любили Вайзбунаса, так как он знал свое место у колыбели произведения, непритязательно полагая, что дело редактора — исправить грамматические ошибки и расставить запятые (кстати, даже из-за этих запятых иногда случались недоразумения), а за все прочее отвечал сам автор.
— Вы, писатели, вроде народных мастеров, резчиков по дереву: выстругали свое произведение и швыряете в кучу. Наша, редакторов, обязанность — взять его с заваленного стружкой верстака и осторожно, с любовью почистить, чтобы полнее раскрылась художественная мощь произведения. Заметьте: только подчистить, а не скрести ножом да подрубать, где зацепилось лезвие, как делают некоторые коллеги, убежденные в том, что литература создается не в рабочем кабинете писателя, а в редакциях.
Но как менялись принципы Вайзбунаса, когда на его стол попадала рукопись начинающего писателя! Тогда редактор, под напором ему самому непонятных сил, вдруг поворачивался иным углом: хватал осужденный им самим нож и начинал так скрести да подчищать рубанком, а случалось, и тесал топором, что молодой автор, взяв в руки вышедшую в свет книгу, не узнавал своего произведения.
Никого не удивляла такая непоследовательность Вайзбунаса, потому что кто-то видел (конечно, случайно) в С1 о записной книжке пять «золотых правил», которыми он руководствовался как компасом, ведя свой корабль к облюбованной гавани:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121