Там я чувствовал себя как в деревне: садики вокруг одноэтажных домишек, облепленных сараями, за ними — покосившиеся нужники, поленницы, смахивающие на барочные башни, колодцы, куры, кое-где пес, растянувшийся на солнцепеке у конуры. А между этими покосившимися домишками, беспорядочно разбросанными вдоль кривых, немощеных улочек,—огороды; но еще больше заброшенных пустырей, где паслись козы и коровы. Все здесь было естественным и настоящим: парное козье молоко пахло козой, дым — углем настоящих дров, воздух — всеми ароматами живой природы... Ранней весной на крышах целовались голуби и насвистывали перед своими будочками скворцы; по утрам кричали, вытянув шеи, петухи, эти барометры и куранты эпохи курных изб, и их звонкое пение со всех сторон наплывало в центр, вместе с первым лучом солнца лаская
и согревая каменное сердце города. Соскучившись по трелям жаворонка или соловья, ты приходил сюда и мог слушать не наслушаться. Совсем как в настоящей деревне, потому что в те годы сюда еще не вступила машинная цивилизация, надевшая на природу смирительную рубашку. Жверинас, начиная с Салтонишкес и до конца улицы Витаутаса, упирающейся в Нерис, поля Ужуписа за речушкой Вильняле, Бельмонтас, Панеряй — все это кольцо деревушек, облепивших город, которое позднее возьмут приступом железобетон и пластмасса, было исхожено мною с этюдником в руках. Но чаще всего я забредал в Антакальнис — тогда еще мощенный булыжником, где сразу же за костелом Петра и Павла кончался настоящий город, или, переправившись на лодке через реку, бродил по берегам и кружил по району Кальварии. Не потому, что мне особенно полюбились эти места, нет, были окрестности и поживописней, просто я жил неподалеку. Бывало приятно (особенно весной, да, весной, потому что именно тогда и нагрянула первая любовь) вытянуть на берегу реки подкошенные усталостью ноги и глядеть на монотонно струящуюся воду, вслушиваясь в крик ловящих рыбу чаек. Потом, когда глаза уставали от этой картины, можно было полюбоваться другим берегом, где сгрудились деревянные домишки с драночными, жестяными, черепичными крышами, выглядывавшими из-за зазеленевших уже деревьев. Вскоре на этот берег устремятся новостройки, в корне изменив пейзаж (зимний плавательный бассейн, Дворец спорта, а за ним — стадион «Жальги-рис»), но пока все это еще в проектах, кроме стадиона, и тебе не сорок шесть, а всего двадцать пять — та возрастная точка, которая все окрашивает в романтические тона. Ты видишь старика паромщика с одутловатым лицом пьянчуги, снующего на лодке туда и обратно по реке, — он словно сошел со старинных гравюр. Как и женщины, которые теплыми весенними вечерами по двое, по трое спускаются к воде со стиркой. В тихом воздухе слышен гомон голосов, смех, мягкий перестук вальков. Деревня... Да, сам того не ведая, ты убегаешь мыслью в родную деревню, видишь пруды, окаймленные зарослями аира, расстеленные у гумен беленые холсты, и эти женщины за рекой кажутся тебе родными, словно среди них находится твоя мать или сестра. Ты располагаешь на коленях картонную папку, достаешь карандаш. Конечно, все, что может взволновать сердца людей, давно уже изображено великими художниками, но ты тоже окажешься необходимым, не останешься лишь глухо повторяющимся эхом, если сумеешь показать мир таким, каким видишь его только ты один. Еще не знаешь, что получится из этого наспех сделанного наброска: линогравюра, которую, назвав «Весной», попробуешь всучить какой-нибудь редакции, если не спрячешь в папку и не забудешь о ней, или заготовка для будущей скульптуры, которая окончательно выкристаллизуется, когда много лет спустя ты случайно возьмешь в руки забытый юношеский набросок и взглянешь на него глазами опытного мастера. Не знаю я этого и знать не хочу; меня просто заинтересовали эти три стирающие женщины, до которых не более ста метров, и я буравлю их взглядом, деталь за деталью перенося на бумагу: тощая старуха, то и дело кашляющая, молчаливая, открывающая рот разве для того, чтобы отпустить непристойность; рядом с ней — невысокая толстушка в красном сарафане, которая болтает без умолку, хихикая после каждого второго слова, но руки ее работают с таким же проворством, как и язык; третья же — совсем еще молоденькая девушка. Расстояние не позволяет установить точно, что черты ее лица мягкие и правильные, что вокруг прямого носа рассыпаны веснушки, а волосы пышные, цвета меди, заплетенные в косы, скрученные на макушке. Она стройная, среднего роста, хорошо сложена; я убежден: ее ноги, открывающиеся до половины бедер, когда она наклоняется, изящны и красивы. Мне не надо, чтобы ветер дул с их стороны,—наблюдать удобнее по ветру, — но легкий юго-западный ветерок веет с того берега, и я слышу почти каждое их слово. «Опять расселся этот там напротив, в белой кепке,— по-польски тарахтит толстушка, заканчивая фразу хихиканьем. — Видать, нравимся, раз глазеет на нас, будто кот на сало...» Кашель старухи заглушает последние слова толстушки. «А как же, как же, — подхватывает старуха, отхаркавшись и сплюнув. — Вильнюс теперь вроде бардака — всяких понаехало, порядочному человеку повернуться негде. — Толстушка хохочет: ей-то чихать, пускай едут, Хеля побыстрей замуж выскочит.— Верно, Хеля?» Девушка поворачивает голову в сторону толстушки, отвечает что-то, но так тихо,
что ветер не доносит. Толстушка хихикает. Тощая старуха отпускает сальность. Изящная головка снова поворачивается к тем двум. Возражает? Просит перестать? Умоляет? Не знаю. Да и неважно это. Куда важнее, что я не могу представить ее иначе, как растерянной, покрасневшей до слез, с глазами затравленной сироты, бессильно умоляющей помочь. Сирота, бедная сирота... А эти две — ведьмы, на которых она должна тяжко трудиться за кусок хлеба и убогий кров. Мое воображение, с детства вскормленное мамиными сказками, уже рисовало картины жизни бедной девушки, одна другой страннее; я едва не плакал от жалости, не ведая того, что вскоре все это окажется чуть ли не чистой правдой. Но пока эта правда открылась мне, неожиданно возникала мысль взяться за дипломную работу (говорю, неожиданная потому что до защиты оставалось еще два года), и не за мелкую студенческую — сделать какой-нибудь барельеф для медали; нет, я замахнулся на скульптуру! Правда, скромную по размерам, но скульптуру, для которой было наготове даже название: «Юная прачка». Жизнь безжалостна, ничего не дает даром; человек под ее ногами вроде нежного весеннего ростка, который распустится и зацветет, если ему достанет сил и воли устремиться к солнцу. Вот о чем будет моя скульптура, моя будущая дипломная работа. Я уже знаю, как зовут эту девушку, — Хеля. Мне не нужны эти две бабы, но Хеля одна к реке не приходит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
и согревая каменное сердце города. Соскучившись по трелям жаворонка или соловья, ты приходил сюда и мог слушать не наслушаться. Совсем как в настоящей деревне, потому что в те годы сюда еще не вступила машинная цивилизация, надевшая на природу смирительную рубашку. Жверинас, начиная с Салтонишкес и до конца улицы Витаутаса, упирающейся в Нерис, поля Ужуписа за речушкой Вильняле, Бельмонтас, Панеряй — все это кольцо деревушек, облепивших город, которое позднее возьмут приступом железобетон и пластмасса, было исхожено мною с этюдником в руках. Но чаще всего я забредал в Антакальнис — тогда еще мощенный булыжником, где сразу же за костелом Петра и Павла кончался настоящий город, или, переправившись на лодке через реку, бродил по берегам и кружил по району Кальварии. Не потому, что мне особенно полюбились эти места, нет, были окрестности и поживописней, просто я жил неподалеку. Бывало приятно (особенно весной, да, весной, потому что именно тогда и нагрянула первая любовь) вытянуть на берегу реки подкошенные усталостью ноги и глядеть на монотонно струящуюся воду, вслушиваясь в крик ловящих рыбу чаек. Потом, когда глаза уставали от этой картины, можно было полюбоваться другим берегом, где сгрудились деревянные домишки с драночными, жестяными, черепичными крышами, выглядывавшими из-за зазеленевших уже деревьев. Вскоре на этот берег устремятся новостройки, в корне изменив пейзаж (зимний плавательный бассейн, Дворец спорта, а за ним — стадион «Жальги-рис»), но пока все это еще в проектах, кроме стадиона, и тебе не сорок шесть, а всего двадцать пять — та возрастная точка, которая все окрашивает в романтические тона. Ты видишь старика паромщика с одутловатым лицом пьянчуги, снующего на лодке туда и обратно по реке, — он словно сошел со старинных гравюр. Как и женщины, которые теплыми весенними вечерами по двое, по трое спускаются к воде со стиркой. В тихом воздухе слышен гомон голосов, смех, мягкий перестук вальков. Деревня... Да, сам того не ведая, ты убегаешь мыслью в родную деревню, видишь пруды, окаймленные зарослями аира, расстеленные у гумен беленые холсты, и эти женщины за рекой кажутся тебе родными, словно среди них находится твоя мать или сестра. Ты располагаешь на коленях картонную папку, достаешь карандаш. Конечно, все, что может взволновать сердца людей, давно уже изображено великими художниками, но ты тоже окажешься необходимым, не останешься лишь глухо повторяющимся эхом, если сумеешь показать мир таким, каким видишь его только ты один. Еще не знаешь, что получится из этого наспех сделанного наброска: линогравюра, которую, назвав «Весной», попробуешь всучить какой-нибудь редакции, если не спрячешь в папку и не забудешь о ней, или заготовка для будущей скульптуры, которая окончательно выкристаллизуется, когда много лет спустя ты случайно возьмешь в руки забытый юношеский набросок и взглянешь на него глазами опытного мастера. Не знаю я этого и знать не хочу; меня просто заинтересовали эти три стирающие женщины, до которых не более ста метров, и я буравлю их взглядом, деталь за деталью перенося на бумагу: тощая старуха, то и дело кашляющая, молчаливая, открывающая рот разве для того, чтобы отпустить непристойность; рядом с ней — невысокая толстушка в красном сарафане, которая болтает без умолку, хихикая после каждого второго слова, но руки ее работают с таким же проворством, как и язык; третья же — совсем еще молоденькая девушка. Расстояние не позволяет установить точно, что черты ее лица мягкие и правильные, что вокруг прямого носа рассыпаны веснушки, а волосы пышные, цвета меди, заплетенные в косы, скрученные на макушке. Она стройная, среднего роста, хорошо сложена; я убежден: ее ноги, открывающиеся до половины бедер, когда она наклоняется, изящны и красивы. Мне не надо, чтобы ветер дул с их стороны,—наблюдать удобнее по ветру, — но легкий юго-западный ветерок веет с того берега, и я слышу почти каждое их слово. «Опять расселся этот там напротив, в белой кепке,— по-польски тарахтит толстушка, заканчивая фразу хихиканьем. — Видать, нравимся, раз глазеет на нас, будто кот на сало...» Кашель старухи заглушает последние слова толстушки. «А как же, как же, — подхватывает старуха, отхаркавшись и сплюнув. — Вильнюс теперь вроде бардака — всяких понаехало, порядочному человеку повернуться негде. — Толстушка хохочет: ей-то чихать, пускай едут, Хеля побыстрей замуж выскочит.— Верно, Хеля?» Девушка поворачивает голову в сторону толстушки, отвечает что-то, но так тихо,
что ветер не доносит. Толстушка хихикает. Тощая старуха отпускает сальность. Изящная головка снова поворачивается к тем двум. Возражает? Просит перестать? Умоляет? Не знаю. Да и неважно это. Куда важнее, что я не могу представить ее иначе, как растерянной, покрасневшей до слез, с глазами затравленной сироты, бессильно умоляющей помочь. Сирота, бедная сирота... А эти две — ведьмы, на которых она должна тяжко трудиться за кусок хлеба и убогий кров. Мое воображение, с детства вскормленное мамиными сказками, уже рисовало картины жизни бедной девушки, одна другой страннее; я едва не плакал от жалости, не ведая того, что вскоре все это окажется чуть ли не чистой правдой. Но пока эта правда открылась мне, неожиданно возникала мысль взяться за дипломную работу (говорю, неожиданная потому что до защиты оставалось еще два года), и не за мелкую студенческую — сделать какой-нибудь барельеф для медали; нет, я замахнулся на скульптуру! Правда, скромную по размерам, но скульптуру, для которой было наготове даже название: «Юная прачка». Жизнь безжалостна, ничего не дает даром; человек под ее ногами вроде нежного весеннего ростка, который распустится и зацветет, если ему достанет сил и воли устремиться к солнцу. Вот о чем будет моя скульптура, моя будущая дипломная работа. Я уже знаю, как зовут эту девушку, — Хеля. Мне не нужны эти две бабы, но Хеля одна к реке не приходит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121