Радостно взволнованный, пьянеющий от слов, которые не раз слышал от своего приятеля.
— Твой талант ни для кого не секрет, Андрюс. Я рад, что ты наконец прочно станешь на ноги. Для людей нашей стихии главное — работать. Я понимаю, нельзя из-за этого не волноваться, мы не каменные, но надо держать себя в руках. Чего не в состоянии оценить по заслугам человек, оставим времени. Время — лучший судья, приятель.
Скардис ухмыляется. Не хочет обидеть Скирмони-са, но ведь должен сказать, что думает.
— Так может говорить только художник, не опередивший своей эпохи. «Оставим времени...» Да! Оставим, если произведение уже создано. А как с теми, которые еще в нашем чреве, дружище? Думаешь, после того как твою книгу смешали с грязью, очень хочется браться за другую? За такую, в которую ты веришь, о которой знаешь — это искусство, но еще лучше знаешь, что ее ждет судьба предыдущей? Плевал я на время! Я хочу прежде всего справедливости людской — я же для людей пишу!
Скирмонис обнимает Скардиса за плечи: нет настроения спорить, задевать друг другу сердце. Он весь преисполнен радостью, неутолимым желанием выговориться.
— По такому случаю не мешало бы по рюмочке, Андрюс? Посиди, послушай музыку, а я сбегаю в магазин. Твой роман спрыснем.
— По рюмочке! — Скардис хихикает в воротник. На губах добродушная улыбка, но глаза мрачны.— Роман, говоришь, спрыснем? Эту книгу, замусоленную дичпетрисами ? Нет уж, нет! Может, с кем-нибудь другим, но не с тобой, дружище. Не в твоем храме среди каменных богов, которые слишком уж благосклонны к своему создателю. Скардис пьяница, но не переносит, когда приличные люди считают его глотки.
Скирмонис растерян, но не оскорблен: не новость для него такая непоследовательность приятеля.
— Оставим пустые споры, Андрюс. Так редко встречаемся, а еще реже разговариваем как люди. Не хочешь — не надо. Я даже рад: никогда не одобрял твой разгул. Поставить еще кофе?
Скардис кивает. Потом долго сидит, обмякнув, в кресле, опустив голову, а когда поднимает глаза — в них слезы. Минуту смотрят друг на друга — смущенные, умиленные, словно вспомнили старый долг, который забыли вернуть.
— Ты человек, Людас, — наконец сипло выдыхает Скардис, охрипший от затяжной пьянки.— Ты человек, а я свинья. Скотина темная, значит. Гнида, навоз. Ничто! Не переношу, когда людям везет. Разве ты талантливей меня? Или Рамунайтис? Живете! Все у вас как по маслу. Деньги, слава. Творцы! А Скардис вечно застревает в воротах райских садов господних. Такой вот Теличенас — клоп по сравнению с вами. Каждый второй грамотный человек может навостриться писать, как он. Посредственность, серятина. Тоже живет! Раз в два-три года — обтекаемый, никого не задевающий романчик. Рецензии. Кебла из шкуры вон лезет, расхваливая каждую его блевотину, читать тошно. Почему? Не сбивается с шага. Умеет приготовить тесто не слишком соленым и не слишком сладким, значит. Кондитер высшего разряда. А я не умею писать, Людялис, вот в чем трагедия! Можешь ты быть черт знает каким талантом, но если не умеешь писать как нужно, так и останешься на всю жизнь неудачником. Скажешь, печатают роман, чего теперь хо-
чешь? Но сколько нервов потратил, пока настал этот счастливый — ха-ха-ха! — день?
Скирмонис отвернулся: неловко смотреть, как по щекам пожилого мужчины катятся пьяные слезы.
— Я тебя понимаю, Андрюс, — говорит через минуту, утешая приятеля. — Мы же не раз об этом говорили. Знаешь, давай не станем сегодня ломать головы над неразрешимыми проблемами. Когда-то ты обо мне сказал, что я «идеально сбалансирован». Нет, не завидуй, у меня в груди тоже сердце, а не кусок мороженой телятины. А если тебе кажется иначе, то потому, что я не привык ныть. А вот поговорить по душам с другом всегда готов. Бывает, столько всего в душе накапливается, что кажется, задохнешься, если не выплеснешь избыток в другого. Не ухмыляйся, я говорю о себе, Андрюс. Помнишь, ты был здесь месяца три назад? С того времени я ничего не сделал. Пробую подступиться, а результата никакого. Скажешь, творческий спад? Ничего подобного. Не чувствую себя ни опустошенным, ни измученным. Какой-то критический период, понимаешь? Переоценка ценностей, что ли. Умом понимаю, что главный источник счастья человека — работа, творчество, но какой-то дьявол во мне самом смеется и твердит, что все это иллюзия, выдуманная аскетом, что полного счастья от самоотречения во имя какой-то надуманной цели не жди; самому быть счастливым и знать, что благодаря тебе счастлив другой человек,—вот в этом наивысшее счастье!
Скардис внимательно смотрит на Скирмониса. На лице насмешливое удивление и сомнение. Хмыкает, качает головой, чешет пальцем подбородок. Никак не может свести концы с концами...
— Как же это так? — наконец решается.— Влюбился ты, что ли? А? Ну да, все ясно! Негр говорил, видел, как с ней катался.
— Негр — циник и болтун, Андрюс. Не пристало тебе подражать ему.
— Свихнуться каждый может. Накинет тебе нечистый на голову мешок и водит вокруг бабьей юбки, значит. А тебе уж и кажется, что в этой юбке ангел. Лепечешь всякие идиотские нежности — люблю, счастлив, жить без тебя не могу — и еще черт знает какую чушь, о которой потом вспомнить не можешь, не краснея. А она, ведьма, хихикает в кулачок, потому что твой детский идиотизм для нее тоже потеха.—
Скардис трясет головой, захлебываясь словами, плюется. — Страшное дело угодить женщине в лапы, дружище. Не связывайся. А уж если это случилось, то иди к ней не с открытым сердцем, преисполненным благородных чувств, а просто делай свое дело, а сделав, повернись к ней спиной и скажи: катись домой, я спать хочу. Наш идеализм превратил женщину в идола. Молимся, лебезим, паскудно унижаемся. А она злоупотребляет этим. Нет, дружище, я-то уже убедился, что такое женщина. Это олицетворение лисьего коварства и бессердечного эгоизма. Слабый пол! Плюнь в бороду каждому, кто это скажет. Эти два слова они сами придумали, чтоб мужиков дурачить. Маскировка. Они, бабы, намного нас сильнее. Только опусти иглы, мигом тебя проглотят и переварят, значит.
— Ну знаешь, Андрюс...— Скирмонис добродушно улыбается, но не соглашается со Скардисом. — Ты так обрисовал женщину, что... просто какое-то чудовище с окровавленным ножом в зубах. Разве только она виновата в несчастной любви? Почему женщина не может влюбиться искренне, хотя потом и видит, что ее партнер совсем не такой, какого требует ее природа? Вот тогда, по-моему, и появляется это зыбкое состояние. Рассудок предупреждает женщину: осторожно, не связывайся с ним, тебя ждет трагическое будущее; а сердце, взнузданное любовью, не позволяет порвать с любимым. Ты вот осуждаешь женщину, а как знать, вдруг она именно в таком тупике?
— Ты так думаешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
— Твой талант ни для кого не секрет, Андрюс. Я рад, что ты наконец прочно станешь на ноги. Для людей нашей стихии главное — работать. Я понимаю, нельзя из-за этого не волноваться, мы не каменные, но надо держать себя в руках. Чего не в состоянии оценить по заслугам человек, оставим времени. Время — лучший судья, приятель.
Скардис ухмыляется. Не хочет обидеть Скирмони-са, но ведь должен сказать, что думает.
— Так может говорить только художник, не опередивший своей эпохи. «Оставим времени...» Да! Оставим, если произведение уже создано. А как с теми, которые еще в нашем чреве, дружище? Думаешь, после того как твою книгу смешали с грязью, очень хочется браться за другую? За такую, в которую ты веришь, о которой знаешь — это искусство, но еще лучше знаешь, что ее ждет судьба предыдущей? Плевал я на время! Я хочу прежде всего справедливости людской — я же для людей пишу!
Скирмонис обнимает Скардиса за плечи: нет настроения спорить, задевать друг другу сердце. Он весь преисполнен радостью, неутолимым желанием выговориться.
— По такому случаю не мешало бы по рюмочке, Андрюс? Посиди, послушай музыку, а я сбегаю в магазин. Твой роман спрыснем.
— По рюмочке! — Скардис хихикает в воротник. На губах добродушная улыбка, но глаза мрачны.— Роман, говоришь, спрыснем? Эту книгу, замусоленную дичпетрисами ? Нет уж, нет! Может, с кем-нибудь другим, но не с тобой, дружище. Не в твоем храме среди каменных богов, которые слишком уж благосклонны к своему создателю. Скардис пьяница, но не переносит, когда приличные люди считают его глотки.
Скирмонис растерян, но не оскорблен: не новость для него такая непоследовательность приятеля.
— Оставим пустые споры, Андрюс. Так редко встречаемся, а еще реже разговариваем как люди. Не хочешь — не надо. Я даже рад: никогда не одобрял твой разгул. Поставить еще кофе?
Скардис кивает. Потом долго сидит, обмякнув, в кресле, опустив голову, а когда поднимает глаза — в них слезы. Минуту смотрят друг на друга — смущенные, умиленные, словно вспомнили старый долг, который забыли вернуть.
— Ты человек, Людас, — наконец сипло выдыхает Скардис, охрипший от затяжной пьянки.— Ты человек, а я свинья. Скотина темная, значит. Гнида, навоз. Ничто! Не переношу, когда людям везет. Разве ты талантливей меня? Или Рамунайтис? Живете! Все у вас как по маслу. Деньги, слава. Творцы! А Скардис вечно застревает в воротах райских садов господних. Такой вот Теличенас — клоп по сравнению с вами. Каждый второй грамотный человек может навостриться писать, как он. Посредственность, серятина. Тоже живет! Раз в два-три года — обтекаемый, никого не задевающий романчик. Рецензии. Кебла из шкуры вон лезет, расхваливая каждую его блевотину, читать тошно. Почему? Не сбивается с шага. Умеет приготовить тесто не слишком соленым и не слишком сладким, значит. Кондитер высшего разряда. А я не умею писать, Людялис, вот в чем трагедия! Можешь ты быть черт знает каким талантом, но если не умеешь писать как нужно, так и останешься на всю жизнь неудачником. Скажешь, печатают роман, чего теперь хо-
чешь? Но сколько нервов потратил, пока настал этот счастливый — ха-ха-ха! — день?
Скирмонис отвернулся: неловко смотреть, как по щекам пожилого мужчины катятся пьяные слезы.
— Я тебя понимаю, Андрюс, — говорит через минуту, утешая приятеля. — Мы же не раз об этом говорили. Знаешь, давай не станем сегодня ломать головы над неразрешимыми проблемами. Когда-то ты обо мне сказал, что я «идеально сбалансирован». Нет, не завидуй, у меня в груди тоже сердце, а не кусок мороженой телятины. А если тебе кажется иначе, то потому, что я не привык ныть. А вот поговорить по душам с другом всегда готов. Бывает, столько всего в душе накапливается, что кажется, задохнешься, если не выплеснешь избыток в другого. Не ухмыляйся, я говорю о себе, Андрюс. Помнишь, ты был здесь месяца три назад? С того времени я ничего не сделал. Пробую подступиться, а результата никакого. Скажешь, творческий спад? Ничего подобного. Не чувствую себя ни опустошенным, ни измученным. Какой-то критический период, понимаешь? Переоценка ценностей, что ли. Умом понимаю, что главный источник счастья человека — работа, творчество, но какой-то дьявол во мне самом смеется и твердит, что все это иллюзия, выдуманная аскетом, что полного счастья от самоотречения во имя какой-то надуманной цели не жди; самому быть счастливым и знать, что благодаря тебе счастлив другой человек,—вот в этом наивысшее счастье!
Скардис внимательно смотрит на Скирмониса. На лице насмешливое удивление и сомнение. Хмыкает, качает головой, чешет пальцем подбородок. Никак не может свести концы с концами...
— Как же это так? — наконец решается.— Влюбился ты, что ли? А? Ну да, все ясно! Негр говорил, видел, как с ней катался.
— Негр — циник и болтун, Андрюс. Не пристало тебе подражать ему.
— Свихнуться каждый может. Накинет тебе нечистый на голову мешок и водит вокруг бабьей юбки, значит. А тебе уж и кажется, что в этой юбке ангел. Лепечешь всякие идиотские нежности — люблю, счастлив, жить без тебя не могу — и еще черт знает какую чушь, о которой потом вспомнить не можешь, не краснея. А она, ведьма, хихикает в кулачок, потому что твой детский идиотизм для нее тоже потеха.—
Скардис трясет головой, захлебываясь словами, плюется. — Страшное дело угодить женщине в лапы, дружище. Не связывайся. А уж если это случилось, то иди к ней не с открытым сердцем, преисполненным благородных чувств, а просто делай свое дело, а сделав, повернись к ней спиной и скажи: катись домой, я спать хочу. Наш идеализм превратил женщину в идола. Молимся, лебезим, паскудно унижаемся. А она злоупотребляет этим. Нет, дружище, я-то уже убедился, что такое женщина. Это олицетворение лисьего коварства и бессердечного эгоизма. Слабый пол! Плюнь в бороду каждому, кто это скажет. Эти два слова они сами придумали, чтоб мужиков дурачить. Маскировка. Они, бабы, намного нас сильнее. Только опусти иглы, мигом тебя проглотят и переварят, значит.
— Ну знаешь, Андрюс...— Скирмонис добродушно улыбается, но не соглашается со Скардисом. — Ты так обрисовал женщину, что... просто какое-то чудовище с окровавленным ножом в зубах. Разве только она виновата в несчастной любви? Почему женщина не может влюбиться искренне, хотя потом и видит, что ее партнер совсем не такой, какого требует ее природа? Вот тогда, по-моему, и появляется это зыбкое состояние. Рассудок предупреждает женщину: осторожно, не связывайся с ним, тебя ждет трагическое будущее; а сердце, взнузданное любовью, не позволяет порвать с любимым. Ты вот осуждаешь женщину, а как знать, вдруг она именно в таком тупике?
— Ты так думаешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121