— Простите, товарищ Скирмонис...
— Прошу вас, прошу.
— Как спектакль?
— Разве вам так необходимо мое мнение? — раздраженно отрезал Скирмонис.
— Н-нет, извините... я просто так... Мне всегда приятно переброситься с вами словом-другим.
— Я вас слушаю. Но предупреждаю: забудем про квартирные дела.
— Нет, нет, не о квартире. Ни в коей мере! Мне очень неприятно, что причинил вам столько хлопот и неудобств. Простите...
— Что ж, слушаю вас.
Стундис растерян. Краснеет, густо моргая рыжими ресницами, его губы подрагивают. Ни следа от деланной бодрости, с которой он начал разговор.
— Хм... хм... Как это вам объяснить...—бормочет под нос, хмыкая через каждое второе слово.— Видите, бывает так... хочешь с человеком поговорить... надо... ясно, не с каждым... а когда начинаешь, вроде и не о чем... Разговору много, а не знаешь, с какого конца начать... Настроение, товарищ Скирмонис... Разговаривать с приятелем на улице, толкаясь среди людей, — одно дело, а если спокойно посидеть за кружкой пива — другое... Вы уж не обижайтесь, что я так, запанибрата... никакой я вам не приятель, разумеется... стадо вместе не пасли... я только потому, что уважаю, ну и вообще, вы такой человек...
Скирмонис смотрит поверх подрагивающего плеча Стундиса на стеклянную дверь, за которой идет сверкающий парад туалетов. Пара за парой (кое-где по трое и по четверо в ряду) движется непрерывная цепь. Много знакомых лиц. Из университета, институтов. Художники, журналисты, оруженосцы ее величества техники. Один-другой студент, пробившийся на премьеру благодаря положению родителей в обществе. А вот и Теличенасы. Опять они! А может, только показалось? Нет, правда Теличенасы. За ними, едва не наступая на пятки, Вероника со своим Робертасом. Оборачиваются, кивают головами. И улыбки, улыбки, улыбки... Блеск зубов, лоск празднично холеных лиц. Губ не видать, только зубы, зубы, зубы... Здоровые, с гнильцой или холодно сверкающие стертыми протезами. Шествие скелетов...
«Рони... Роните... Ха! Идет под руку со своим манекеном. Да, вцепилась ниже локтя. И так щебечет что-то своей Теличенене в затылок, что Суопис даже морду отворачивает. Вот олух! Ей-богу, надо быть последним идиотом, чтобы не понять, принадлежит тебе женщина вся или ты ее с кем-то делишь. Мастерица водить за нос, да, в этом она мастерица...» Последнее он, по-видимому, сказал вслух.
— Не понял...—с удивлением бормочет Стундис.
— А-а, вы...— вздрагивает Скирмонис— Мне хотелось... мне просто интересно, почему вы в этом спектакле не заняты?
— Я дублирую одного из главных героев. Неужели не заметили в программе? — Стундис немного задет такой невнимательностью обожаемого скульптора.— Жаль, что вы поспешили на премьеру; послезавтра в этой пьесе увидели бы меня.
— Виноват. И радуюсь. Поздравляю, поздравляю, товарищ Стундис. — Скирмонис крепко пожал ладонь Стундиса.—Я никогда не сомневался в вашем таланте.
Опять Теличенене с Суописами. Возвращаются, сделав круг. Суопис теперь с краю. Смеется над чем-то, наклонясь над Теличенасом. Этот тоже сияет, как фестивальный факел. Счастливы! Притворяются или на самом деле счастливы? Наконец, какая разница, если люди умеют так радостно себя настроить?
Скирмонис поеживается, словно за шиворотом оказался кусок льда. Настроение Стундиса теперь ему очень даже понятно. Его ведь придавила такая же тяжесть невыплеснутых чувств, желание отгородиться от всех и, закрывшись вдвоем с таким же несчастливцем, распахнуть сердце. Нет, не обязательно трогать рану голыми руками. Можно говорить совсем о другом. Или ни о чем не говорить. Главное, что перед тобой такая же игрушка судьбы, у которой хватит таланта сыграть что угодно, только не равнодушие к оскорбленному достоинству человека.
— Я счастлив, товарищ Скирмонис, что вы так высоко цените мои способности,—с печальной улыбкой говорит Стундис.
Скирмонис отвечает ему такой же, добавляя, что после спектакля он не торопится домой, и если у уважаемого артиста есть настроение посидеть часок за рюмкой, то мастерская для этого, надо думать, самое подходящее место.
4
Наверное, авария в электросети. А может, пробки перегорели? «К черту все эти капризы техники, посидим лучше при свечах!»
Задевая в потемках за мебель, Скирмонис добирается до стола, нашаривает в ящике свечи, но не спешит зажигать. «Темнота успокаивает нервы, чувствуешь себя смелее и безопаснее, человек был бы куда счастливей, если б природа не приспособила его для жизни при свете». Минутку сидит в кресле, прищу-рясь, со свечами в руках. Свыкшиеся с темнотой глаза уже различают светлые щели в ставнях, в которые вместе с сизой осенней ночью проникает глухой рокот автомашин, несущихся по старому городу. «Да, хорошо в темноте — слышишь, но не видишь грязи жизни. Да и сам как бы таешь, переходя в небытие. Блаженное состояние душевной летаргии».
«Событие в театральной жизни... Что именно? Этот спектакль? Болтовня снобов! Такой же серый общипанный воробей, как и другие. Герои пьесы — тоже. Теличенасы с Суописами куда ярче. Ни одна сцена не застряла в памяти. Самая яркая — как Вероника вихляла задом. Вот это настоящая жизнь. Живут, а как же! Как положено образцовой супружеской паре, педагогам. В эту минуту оба мчатся к себе в Лаздинай. Уже примчались, если удалось поймать такси. Да и на автобусе могли успеть, пока я пешком дотопал до мастерской. Поставили на газовую плитку чайник, поужинают, поглядывая друг на друга,—и в постель... Ей-то ведь все равно: в своей спальне со своим или здесь, в мастерской, с чужим. Главное, чтоб мужчина был, не козел. А может, сошел бы и козел, если б можно было ввести его в общество да потешить свое тщеславие. Интриганка, кокотка».
Вскакивает, возвращенный к действительности звонком. Телефон? Или Стундис наконец явился? Неужели он задремал? Несколько мгновений прислушивается, затаив дыхание. Тишина. Чиркнув спичкой, ставит свечу на стол, подогрев конец, чтоб приклеилась. Рядом с ней — другую. Противный стол. Завален бумагами, фотоснимками. Мерзко воняет под носом пепельница, набитая окурками. На полу настоящая помойка — пустые бутылки, газеты, раскиданные по всей комнате поленья, куски каменного угля, принесенные когда-то для камина... Свинарник! А раньше здесь все блестело... Уне... Да, Уне, она навела бы порядок. Но ей строжайшим образом запрещено переступать порог. «Нора летучих мышей. Влюбленных летучих мышей. Нет, играющих во влюбленность...»
Ноги шуршат по мусору, меряя эту нору. Стол, диван, камин и опять стол. Его тень блуждает по стенам, словно привидение, сливаясь с тенями предметов, со свечой в руке выходит из комнаты в мастерскую. В ноздри шибает запах тления. Скульпторы прячутся друг за дружку, как настигнутые преступники.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121