Уже подходил к аппарату, протягивал руку, прикидывая, что скажет, но в последний миг восставала мужская гордость, и он поворачивался к телефону спиной, говоря себе: «Подожду еще денек. Если любит, то позвонит сама».
И позвонила.
— Прости, если помешала, — говорила она, словно они виделись вчера, а вечернего звонка и не было.— Как твои великие творения?
Скирмонис не понял.
— Ты же говорил, что изменились обстоятельства... А эти обстоятельства, как я поняла,— вдохновение, днем и ночью не дающее тебе спать...— терпеливо объясняла она, и Скирмонис не понял, издевка это, наигранная наивность или искренние слова.
— Да какое там вдохновение...—промямлил он, видя, что без лжи не обойтись.— Работаю, пытаюсь... Такое уж наше ремесло... Вчера тебе звонил, но никто не подошел.
— Правда?
— Да...
— А я-то думала, твое сердце принадлежит только портрету Тялкши.
— Что ты сегодня делаешь, Рони?
— После обеда почти свободна, а завтра-послезавтра уезжаю в деревню.
— Уезжаешь?!
— Да. Осталось две недели летних каникул, хочу погостить у родителей.
Раз так, сказал он, не в силах совладать со своими чувствами, то сегодня им обязательно надо встретиться. В мастерской или еще где-нибудь. Удобнее всего, конечно, было бы в мастерской.
Она согласилась. По радостно зазвеневшему голосу он точно мог воссоздать выражение ее лица — озорные огоньки в глазах, раскрывшиеся в кокетливой улыбке губы, за которыми виднелись мелкие серые зубки с щелкой между передними зубами.
Дня через два она действительно уехала в деревню. Вскоре оттуда пришло письмо, полное нежных ласковых слов. Скирмонис прочитал его несколько раз, стараясь найти неверную, режущую слух ноту, но так и не мог расшифровать, в чем тут дело. Написано ласково, нежно, и все-таки... Как чай, подслащенный сахарином: сладко, но все-таки без сахара... «Слишком уж я стал мнителен», — выговорил он себе.
Она вернулась в Вильнюс, пробыв у родителей добрую неделю, и тут же позвонила Скирмонису.
Вечером они уже попивали кофе с коньяком в мастерской. На другой день после обеда — то же самое.
Скоро сентябрь, в городе уже пахнет приближающейся осенью.
Они почти каждый второй вечер попивают кофе с коньяком в мастерской.
Добровольное самозаточение на три-четыре часа. Выползают на свет (если еще светло) по отдельности, сонно щурясь от солнца. Счастливые? Нет, счастье осталось там, в заплесневелом полуподвале. Может, Вероника и уносит с собой свое, но Скирмонис уходит с пустыми руками. Только отупляющий хмель и разочарование. И та же разоряющая душу пустота, которую временно заполнили ласки Вероники.
— Встретились бы как-нибудь в ресторане, — говорит он однажды.—Как люди среди людей.
Она согласна. Только подальше от центра, где-нибудь на краю города.
— А почему не в «Вильнюсе» или «Паланге»? Потанцевали бы, послушали музыку...
На ее лице ужас. С ума он, что ли?.. Ведь там знакомый на знакомом!
В укромном кафе они забиваются в угол. Ужинают. Болтают о том о сем.
«Как заговорщики», — желчно думает он. И чувствует, что в эту минуту Вероника совсем чужая для нега. Нет, более того — он начинает ее ненавидеть.
— С того дня как ты впервые зашла ко мне в мастерскую, я так ничего и не сделал, — говорит он, сопровождая эти слова тяжелым вздохом.
— Ты хочешь сказать, что я виновата. — Вероника надувает губки, как обиженный ребенок.
— Если бы ты меня любила, начистоту все выложила бы Суопису. Неужели не понимаешь, что такое лицемерие перед близкими нас самым постыдным образом унижает?
— Смотрите, ну просто восемнадцатилетний парнишка ! — потешается Вероника. — Вчера познакомились, а завтра беги с ним в загс. У Суописа хватило ума и терпения ждать два года.
— Разве тут годы важны...—говорит он неискренне, опрокинув рюмку. — Работа стоит! Время идет, а я как паразит какой-то. Недавно даже приснилось, что я червяк. Увидел меня скворец и цапнул...
— Никуда твоя работа не сбежит, — успокаивает Вероника, поглаживая его лежащую на столе ладонь. — Еще есть время, сделаешь. Да если б даже и не сделал ничего больше, все равно ты знаменит, уже прочно вошел в историю искусства.
Скирмонис сердито отнимает руку.
— В историю! Может, добавишь еще: в архив? Я хочу жить не историей, а творчеством, уважаемая!..—Некоторое время, тяжело дыша, он смотрит в упор на растерянную Веронику, а потом продолжает, понизив голос: — Своему Суопису ты так не говорила бы, Рони, ох, не говорила бы... Но на мое творчество тебе наплевать. Ты равнодушна к нему, как кукушка к своим яйцам.
— Тсс... Нас слушают...
— У твоего тела нет души! — повышает он голос, уже под хмельком. — Я люблю твое тело. Как глину, как гипс, как камень, из которого высекаю скульптуру. У камня тоже нет души, но я могу ее вдохнуть. А кто в тебя может вдохнуть душу? Суопис?
Вероника, покраснев, встает. Он тоже. Они хватают первое попавшееся такси и мчатся в Лаздинай. Сидят на заднем сиденье в полуметре друг от друга. В груди клокочет, кипит, но увы, это не теплые чувства.
Но вскоре они помирятся. А если этого и не случится, то наутро Вероника обязательно позвонит. С ласковым упреком, разбавленным незлобивой иронией, полная благородного снисхождения и надежды, что ее добрая воля будет оценена по заслугам.
Снова часы на колокольне собора. Шесть. Нет, теперь он уже не заснет. Еще один такой удар, и Уне выкатится из постели готовить завтрак, даже не подозревая, что он целый божий день проваландается в мастерской; голова будет полна всем, только не работой.
«Холодный душ, портфель под мышку. Иду! Куда? Слоняться по этой вонючей экс-мясницкой, пока не придет Вероника. Нет, перед тем будет подан завтрак. Кофе, бутерброды или два яйца всмятку. Или даже котлета. Уне изобретательная хозяйка, она уж постарается, чтобы ее Людялис ушел творить после вкусного и сытного завтрака... («Творить! Ха-ха-ха!») Усядемся друг против друга и зададим работу желудкам. Боже мой, как было бы славно, если б глаза в это время были на затылке, в спине, а то и вообще их бы не было бы!.. Ей-богу, бывают минуты, когда хочется ослепнуть! Но я вижу. Все! Не только глазами, каждой клеточкой своего тела чувствую обращенный на меня тревожный вопрошающий взгляд, слышу испуганный шепот, эти непроизнесенные слова, которые однажды все равно будут сказаны. Но теперь ее губы молчат, и я должен смотреть на эти губы, которые вскоре лицемерно поцелую, уходя в мастерскую. А потом, когда она принесет туда никому не нужный обед, я торопливо проглочу свою часть и паскудно привру, что чертовски занят, потому что, «кажется, начинаю трогаться с места, надо пользоваться редкими минутами вдохновения...». Уне одобрительно покивает — волнующее воплощение преданности и кротости — и, убрав со столика, уйдет домой, а через час раздастся условный стук в дверь, и я пойду встречать Веронику Бутылка шампанского, фрукты, пирожное (я лично на эти мерзости с кремом смотреть не могу).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
И позвонила.
— Прости, если помешала, — говорила она, словно они виделись вчера, а вечернего звонка и не было.— Как твои великие творения?
Скирмонис не понял.
— Ты же говорил, что изменились обстоятельства... А эти обстоятельства, как я поняла,— вдохновение, днем и ночью не дающее тебе спать...— терпеливо объясняла она, и Скирмонис не понял, издевка это, наигранная наивность или искренние слова.
— Да какое там вдохновение...—промямлил он, видя, что без лжи не обойтись.— Работаю, пытаюсь... Такое уж наше ремесло... Вчера тебе звонил, но никто не подошел.
— Правда?
— Да...
— А я-то думала, твое сердце принадлежит только портрету Тялкши.
— Что ты сегодня делаешь, Рони?
— После обеда почти свободна, а завтра-послезавтра уезжаю в деревню.
— Уезжаешь?!
— Да. Осталось две недели летних каникул, хочу погостить у родителей.
Раз так, сказал он, не в силах совладать со своими чувствами, то сегодня им обязательно надо встретиться. В мастерской или еще где-нибудь. Удобнее всего, конечно, было бы в мастерской.
Она согласилась. По радостно зазвеневшему голосу он точно мог воссоздать выражение ее лица — озорные огоньки в глазах, раскрывшиеся в кокетливой улыбке губы, за которыми виднелись мелкие серые зубки с щелкой между передними зубами.
Дня через два она действительно уехала в деревню. Вскоре оттуда пришло письмо, полное нежных ласковых слов. Скирмонис прочитал его несколько раз, стараясь найти неверную, режущую слух ноту, но так и не мог расшифровать, в чем тут дело. Написано ласково, нежно, и все-таки... Как чай, подслащенный сахарином: сладко, но все-таки без сахара... «Слишком уж я стал мнителен», — выговорил он себе.
Она вернулась в Вильнюс, пробыв у родителей добрую неделю, и тут же позвонила Скирмонису.
Вечером они уже попивали кофе с коньяком в мастерской. На другой день после обеда — то же самое.
Скоро сентябрь, в городе уже пахнет приближающейся осенью.
Они почти каждый второй вечер попивают кофе с коньяком в мастерской.
Добровольное самозаточение на три-четыре часа. Выползают на свет (если еще светло) по отдельности, сонно щурясь от солнца. Счастливые? Нет, счастье осталось там, в заплесневелом полуподвале. Может, Вероника и уносит с собой свое, но Скирмонис уходит с пустыми руками. Только отупляющий хмель и разочарование. И та же разоряющая душу пустота, которую временно заполнили ласки Вероники.
— Встретились бы как-нибудь в ресторане, — говорит он однажды.—Как люди среди людей.
Она согласна. Только подальше от центра, где-нибудь на краю города.
— А почему не в «Вильнюсе» или «Паланге»? Потанцевали бы, послушали музыку...
На ее лице ужас. С ума он, что ли?.. Ведь там знакомый на знакомом!
В укромном кафе они забиваются в угол. Ужинают. Болтают о том о сем.
«Как заговорщики», — желчно думает он. И чувствует, что в эту минуту Вероника совсем чужая для нега. Нет, более того — он начинает ее ненавидеть.
— С того дня как ты впервые зашла ко мне в мастерскую, я так ничего и не сделал, — говорит он, сопровождая эти слова тяжелым вздохом.
— Ты хочешь сказать, что я виновата. — Вероника надувает губки, как обиженный ребенок.
— Если бы ты меня любила, начистоту все выложила бы Суопису. Неужели не понимаешь, что такое лицемерие перед близкими нас самым постыдным образом унижает?
— Смотрите, ну просто восемнадцатилетний парнишка ! — потешается Вероника. — Вчера познакомились, а завтра беги с ним в загс. У Суописа хватило ума и терпения ждать два года.
— Разве тут годы важны...—говорит он неискренне, опрокинув рюмку. — Работа стоит! Время идет, а я как паразит какой-то. Недавно даже приснилось, что я червяк. Увидел меня скворец и цапнул...
— Никуда твоя работа не сбежит, — успокаивает Вероника, поглаживая его лежащую на столе ладонь. — Еще есть время, сделаешь. Да если б даже и не сделал ничего больше, все равно ты знаменит, уже прочно вошел в историю искусства.
Скирмонис сердито отнимает руку.
— В историю! Может, добавишь еще: в архив? Я хочу жить не историей, а творчеством, уважаемая!..—Некоторое время, тяжело дыша, он смотрит в упор на растерянную Веронику, а потом продолжает, понизив голос: — Своему Суопису ты так не говорила бы, Рони, ох, не говорила бы... Но на мое творчество тебе наплевать. Ты равнодушна к нему, как кукушка к своим яйцам.
— Тсс... Нас слушают...
— У твоего тела нет души! — повышает он голос, уже под хмельком. — Я люблю твое тело. Как глину, как гипс, как камень, из которого высекаю скульптуру. У камня тоже нет души, но я могу ее вдохнуть. А кто в тебя может вдохнуть душу? Суопис?
Вероника, покраснев, встает. Он тоже. Они хватают первое попавшееся такси и мчатся в Лаздинай. Сидят на заднем сиденье в полуметре друг от друга. В груди клокочет, кипит, но увы, это не теплые чувства.
Но вскоре они помирятся. А если этого и не случится, то наутро Вероника обязательно позвонит. С ласковым упреком, разбавленным незлобивой иронией, полная благородного снисхождения и надежды, что ее добрая воля будет оценена по заслугам.
Снова часы на колокольне собора. Шесть. Нет, теперь он уже не заснет. Еще один такой удар, и Уне выкатится из постели готовить завтрак, даже не подозревая, что он целый божий день проваландается в мастерской; голова будет полна всем, только не работой.
«Холодный душ, портфель под мышку. Иду! Куда? Слоняться по этой вонючей экс-мясницкой, пока не придет Вероника. Нет, перед тем будет подан завтрак. Кофе, бутерброды или два яйца всмятку. Или даже котлета. Уне изобретательная хозяйка, она уж постарается, чтобы ее Людялис ушел творить после вкусного и сытного завтрака... («Творить! Ха-ха-ха!») Усядемся друг против друга и зададим работу желудкам. Боже мой, как было бы славно, если б глаза в это время были на затылке, в спине, а то и вообще их бы не было бы!.. Ей-богу, бывают минуты, когда хочется ослепнуть! Но я вижу. Все! Не только глазами, каждой клеточкой своего тела чувствую обращенный на меня тревожный вопрошающий взгляд, слышу испуганный шепот, эти непроизнесенные слова, которые однажды все равно будут сказаны. Но теперь ее губы молчат, и я должен смотреть на эти губы, которые вскоре лицемерно поцелую, уходя в мастерскую. А потом, когда она принесет туда никому не нужный обед, я торопливо проглочу свою часть и паскудно привру, что чертовски занят, потому что, «кажется, начинаю трогаться с места, надо пользоваться редкими минутами вдохновения...». Уне одобрительно покивает — волнующее воплощение преданности и кротости — и, убрав со столика, уйдет домой, а через час раздастся условный стук в дверь, и я пойду встречать Веронику Бутылка шампанского, фрукты, пирожное (я лично на эти мерзости с кремом смотреть не могу).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121