— Странно...
— Что именно?
— Что скульптор должен кому-то добывать квартиру.
— Точнее будет сказать: помочь восстановить справедливость. Тебя это унижает, а? — Скардис вонзает в Скирмониса насмешливый взгляд. — Раз так, то не надо, человек не должен делать того, что его унижает. А ну их к чертовой матери, эту квартиру и эти чужие трагедии, всему миру действительно не поможешь. Но сходить туда тебе имеет смысл, дружище; художнику не пристало отгораживаться от людей. Увидишь любопытные лица, неожиданные детали, которые подхлестнут воображение. И в самом деле, почему бы тебе не создать цикл портретов, обобщающий идею многонационального Вильнюса? Премия гарантирована.
Скирмонис обижен: вот черт, не может рта раскрыть, чтоб не наплевать тебе на башмаки!
— Говоришь, премия? Гарантирована? — ухмыляется он, почти с презрением глядя на Скардиса.— Чудесно. Ради такого дела Скирмонис может отправиться хоть в преисподнюю. Бесконечно благодарен тебе за то, что подсказал тему, друг любезный. Благодарю, благодарю, тысячу раз униженно благодарю.
— К чему эти театральные поклоны, Людас? — Скардис встает, застегивает пальто. Верхняя губа дергается, как у взнузданной лошади.— Я сказал то, что,
по-моему, надо было сказать; ты тоже — в свою очередь. Давай переварим друг друга не морщась, значит, и квиты.
Скирмонис мягко пожимает ладонь Скардиса. Досадно и неприятно, он чувствует непонятную вину перед приятелем. «Не помню уже, когда в последний раз мы расстались друзьями? Старые времена, старые времена...»
— Откровенно говоря, люблю пошляться по городу,—говорит он, провожая гостя до двери.—Нет в Вильнюсе улицы, которую я не исходил. В принципе я согласен как-нибудь вечерком побродить по укромным кварталам, где давно не бывал.
Лошадиное лицо Скардиса осклабилось — неужто заржет?.. «Друзья, все-таки друзья, хоть каждый тянет в свою сторону».
— Ты знаешь, Людас, что я люблю работать по вечерам, но как-нибудь приспособлюсь. Можем хоть завтра встретиться в условленном месте и отправиться в... Ну, скажем, в район Калварийской улицы.
— Отстаешь от жизни, Андрюс: уже четверть века, как эта улица переименована в Дзержинскую.
— Пускай. Но вспомни, было время, когда ты говорил, что прежнее название этой улицы больше соответствует драматическому состоянию твоей души, дружище.
Скирмонис глубоко вздыхает, молчит, глядя поверх плеча Скардиса в приоткрытую дверь комнаты. На крепко сжатых губах застыла тусклая улыбка.
— Прости, Людас, не хотел тебя обидеть.
— Чепуха. Эти твои знакомые, те, что без квартиры, там, в районе улицы Дзержинского?
Скардис кивает, он вдруг стал чрезвычайно вежливым. Да, да, где-то около базара, между улицами Фино и Даугелишкю. Но не обязательно туда заходить, совсем не обязательно, если нет настроения, художник обязан беречь хорошее настроение, от этого ведь зависит успех его работы.
— Хорошо,—наконец-то решительно говорит Скирмонис. — Давно не бывал в этом районе, может, и впрямь интересно. Знаешь что? Позвони завтра, договоримся.— И вдруг вспоминает, что завтра суббота, вечер картофельных колбас у Суописов. Правда, не обещал прийти, но в последние дни все чаще думал об этом, понимая, что не решил твердо; достаточно ма-
лейшего изменения настроения, незначительного внутреннего толчка, и он может оказаться там, куда идти не советуют ни чутье, ни рассудок.—Или нет! Зайди завтра прямо в мастерскую — у меня свободный вечер, пошляемся по этому району улицы Дзержинского.
6
«...вспомни, было время, когда ты говорил, что прежнее название этой улицы больше соответствует драматическому состоянию твоей души». Да, не стану спорить, Андрюс Скардис, было такое время; оказывается, ты еще не пропил своей памяти. Но еще раньше было и то, что мы называем счастьем, не задумываясь, что скупердяйка судьба может перерешить и за свою нечаянную щедрость потребовать высшую плату. Я, кстати, не верил в такой исход, я вообще не думал о том, что ждет меня завтра; главное, что сегодня человека счастливей меня нет на свете, что без колебания отдам всю жизнь за минуту любви.
Я любил! Да! В первый раз в своей короткой жизни, хотя, что греха таить, у меня и раньше были девушки. Но все это, по сравнению с глубиной моих чувств к Хеле,—мимолетные приключения, «любовь с первого взгляда», как говорят поэты о чувствах периода созревания. А Хеля вошла в мое сердце исподволь, незаметно, против всех эротических правил Афродиты; не помню даже, думал ли я о ней как о женщине, увидев впервые. По правде, женщины тогда меня почти не занимали: я был по горло загружен институтом, да еще массу времени отнимали халтуры для редакций (большинство рисунков, увы, оказывались в корзине), которые я настойчиво атаковал, чтобы свести концы с концами. И еще: как дитя деревни, я подозрительно, с опасливым недоверием смотрел на всех городских женщин, которые издавна были олицетворением всех зол для крестьянина. Я ведь вообще не любил город: все, связанное с его урбанистической природой, угнетало меня, отталкивало и возбуждало безграничную тоску по родной деревне. А что и говорить о городе, две трети которого обращены в развалины,— редко найдешь улицу, где на тебя не глядели бы глазницы закоптелых оконных проемов, страдальчески осклабившиеся пасти подворотен — черные тоннели, ведущие во дворы с горами битого кирпича, заросшего бурьяном, в котором зияют коварные провалы подземелий, бродят одичавшие кошки и спят нашедшие пристанище бродяги. И это — тот самый Вильнюс, красоту которого вдохновенно воспевали поэты? Город королей, за двадцать лет превратившийся в нашем воображении в мифологическую обитель богов, ждущую своего сказочного королевича-освободителя? Извечная столица Литвы, о которой в школе, в печати, в произведениях искусства нам рассказывали одно только прекрасное, — и это скопление разностильных зданий, эклектика архитектуры разных эпох с двумястами тысяч жителей чудилась нам одухотворенной субстанцией. Нет, такого города я не увидел, нечто подобное можно было уловить разве что с холма Трех Крестов или другой высокой точки — волнистую, изломанную, мягкую, как бы отлитую из расплавленного воска линию крыш, то разорванную (у разрушенных кварталов), то снова сцепленную и взлетающую древними башнями, которые высились повсюду, придавая пейзажу разоренного города суровое величие. Но я очень редко поднимался на эти холмы над Вильнюсом — с них город казался еще более чужим и отталкивающим, а разрушенных домов в нем оказывалось так много, что потом я долго не мог стряхнуть грусть. Меня больше влекли предместья, где были зеленый простор и высокое небо, совсем как в родных местах, напоенное щебетом птиц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121