—Да пускай он хоть сто лег с гонг, мы бы не жаловались, если б в нем простора было побольше. Кроме нашей в этом доме еще три квартиры, люди тоже ворчат, что тесно, но разве сравнишь? Тут-то две семьи в один карман засунуты!
— А их там это не заботит,— говорит Стундис, сопровождая свои слова потешными ужимками, от которых всем сразу становится весело.—Зашел как-то в прошлую пятницу, дабы навести справки. Как дела товарищей Стундисов, спрашиваю, много ли подвинулись за год к ключам новой квартиры? Порылся он в бумагах, полистал — такой-то, мол, номер очереди. Как же это так, глубокоуважаемый товарищ, говорю, в прошлом году были шестнадцатые, а в этом двадцать шестые? Жизнь идет вперед, а квартирные дела Стундисов катятся назад. Это ведь вопреки закону диалектического материализма. Не может быть, слепому ясно, что в ваши бумаги вкралась ошибка. Обиделся этот листатель заявлений; подумалось, выгонит меня в шею. Как вы смеете, мол, наводить тень на
серьезное учреждение? Никакой ошибки у нас нет и быть не может, сами вы сплошная ошибка. В первую очередь квартиры мы даем людям заслуженным. А вы кто такой, позвольте спросить, товарищ Стундис? Есть ли у вас хоть одна медаль или почетная грамота, в доказательство того, что за этот год подвинулись вперед? Нету! Вот видите: все идут вперед, а вы стоите на месте. А стоять на месте, по железным законам логики, значит, шагать назад, теперь вам ясно, почему ваши квартирные дела катятся не в ту сторону? Ясно, говорю, глубокоуважаемый товарищ, понимаю и сокрушаюсь. Виноват, бью себя в грудь. Если не исправлюсь, в будущем году Стундисы окажутся на тридцать шестом месте.
— Герой нашелся! — говорит Данге, со злостью глядя на мужа. (Скирмонис в ее тоне уловил нотку презрения.) — Этим своим длинным языком все на свете портишь. Думает, раз актер, так ему все можно. А таких актеров, извиняюсь... На сцене надо играть, а не в кабинетах начальства.
— Данге, Дангуте, любовь моя, — принужденно улыбается Стундис, с трудом переварив колкость жены, — ты самый требовательный театральный критик в мире. Не сомневаюсь, что, имея под боком такую безжалостную ценительницу актерского мастерства, я сумею подняться до вершин театрального искусства.
— Поднимешься, а как же, уже видно: четыре года, как кончил студию, а серьезных ролей тебе не дают. То слуга-придурок, то неудачник, которого раз-другой за весь спектакль выталкивают на сцену. Ну, еще дают за кулисами покукарекать петухом, собакой полаять. Да, как петух или собака ты безупречен, просто незаменим.
— Ку-ка-ре-ку-у-у! — затягивает Стундис, по-птичьи вытянув тощую шею, бойко и голосисто, но Скирмонис в этих ужимках клоуна слышит затаенный плач.
— Я не раз видел вашего мужа на сцене, — говорит он, укоризненно глядя на Данге. — И скажу откровенно — его игра оставила у меня отличное впечатление. Думаете, легко создать эпизодическую роль, когда тебе дана о дна-другая реплика? Бесталанный актер в таком случае погиб, публика забудет его, хотя он еще не успел скрыться за кулисами, а интерпретации Стунди-
са надолго остаются в памяти. Вы говорите, Данге, ваш муж не получает серьезных ролей? Все роли серьезны, надо только уметь создать образ. Наконец, каждый актер ждет своей роли; больше терпения и веры, уважаемая, путь в искусство это не прогулка в ателье мод, чтоб заказать новое платье.
Стундис сияет как луна, выглянувшая из-за туч. Он обводит глазами застолье, посылая улыбки и взгляды: благодарные (Скирмонису), ликующие и злорадные (Данге и Градовскому). Данге, съежившись, шепотом разговаривает с Ядвигой: не так уж просто притвориться, будто ее ушей не коснулось то, что слышали все.
— Выпьем, что ли,— пользуется неловкой тишиной Градовский. — Не бойтесь, не обеднеем, коньяку полные магазины. Правда, разве не чудо произошло с коньяком-то: бывало, появится изредка, пару подметок сдерешь, пока бутылочку отыщешь, а сейчас хоть телегами вози. Вот что значит в два раза повысить цены! Почему бы не сделать так с квартирами? Хочешь получить ключи — плати, не на что — майся, пока не сколотишь нужный рубль. А теперь лезут все наперебой, строчат заявления...
— Ты про казенные? — нахохлился Стундис.
— Да хоть и про казенные. А что?
— Бредни капиталиста! — сердится Стундис.
— Почему капиталиста? — гнет свою линию Градовский. — Все работаем на одного хозяина — на государство, следовательно — на себя. Кто больше, лучше работает, тот больше и загребает. Нельзя баклуши бить и деньги при этом иметь. Это я, конечно, не про всяких спекулянтов, воров, а про людей, которые честно свой хлеб зарабатывают.
— Тебе не кажется, Ежи, что ты дал маху? — вставил Скардис.
— Маху? Как это маху, Андрюс? Мои же деньги не ворованы? Правда, имею больше, чем другой. Ну и что? Значит, больше и лучше работаю. А кто больше работает, от того и государству пользы больше. Так вот, скажите теперь, у кого больше прав на квартиру: у меня, с моими честно заработанными рублями, или у безденежного симулянта, который только и глядит, как бы у государства задарма жирный кусок отхватить?
— Но в нашем обществе немало таких, которые
работают не меньше и не хуже тебя с Ядвигой, а не получают и половины того, — говорит Скардис. — Возьмем хотя бы Стундиса. Человек каждый день занят по шесть — семь часов в театре — спектакли, репетиции. А дома тоже не сидит сложа руки, надо читать литературу, расширять кругозор, совершенствоваться. А по зарплате он тебе до колен.
Градовский вяло пожимает плечами: до колен так до колен, что поделаешь. Вот-вот добавит: Стундис! Ха! Петухом кукарекать... тоже работу нашли... Но чутье подсказывает более нейтральную фразу:
— Работа работе рознь.
— Вы думаете, товарищ Градовский, что легче сработать ножку для стула, чем создать роль? — не выдерживает Скирмонис.
— Думаю? Ничего я не думаю. Государству виднее.
— Вы называете работой лишь процесс изготовления осязаемых предметов. А почему творчество не работа? Думаете, искусство необходимо человеку, только когда он уже сыт и по уши в вещах? Для приятного времяпрепровождения, так сказать. Нет, уважаемый, искусство не для игры, не для баловства, оно необходимость, как пища. Не было еще тех вещей, которыми мы так любим хвастаться, всей этой механизации, автоматики, человек жил в пещере, но искусство уже служило ему. Искусство — наша вторая душа, без которой человек оставался бы мыслящей скотиной.
— Да? — Градовский улыбается с хитрецой, хотя видно, что он оскорблен. — Выходит, кто не делает искусства... Ладно, пускай мы будем мыслящей скотиной. Выпьем.
— Я не говорю: кто не делает искусства, — терпеливо уточняет Скирмонис. — Я хотел сказать: если б вообще не существовало искусства. Но оно, на наше счастье, существует, как и любой другой жизненно важный элемент, без которого человечеству угрожала бы гибель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
— А их там это не заботит,— говорит Стундис, сопровождая свои слова потешными ужимками, от которых всем сразу становится весело.—Зашел как-то в прошлую пятницу, дабы навести справки. Как дела товарищей Стундисов, спрашиваю, много ли подвинулись за год к ключам новой квартиры? Порылся он в бумагах, полистал — такой-то, мол, номер очереди. Как же это так, глубокоуважаемый товарищ, говорю, в прошлом году были шестнадцатые, а в этом двадцать шестые? Жизнь идет вперед, а квартирные дела Стундисов катятся назад. Это ведь вопреки закону диалектического материализма. Не может быть, слепому ясно, что в ваши бумаги вкралась ошибка. Обиделся этот листатель заявлений; подумалось, выгонит меня в шею. Как вы смеете, мол, наводить тень на
серьезное учреждение? Никакой ошибки у нас нет и быть не может, сами вы сплошная ошибка. В первую очередь квартиры мы даем людям заслуженным. А вы кто такой, позвольте спросить, товарищ Стундис? Есть ли у вас хоть одна медаль или почетная грамота, в доказательство того, что за этот год подвинулись вперед? Нету! Вот видите: все идут вперед, а вы стоите на месте. А стоять на месте, по железным законам логики, значит, шагать назад, теперь вам ясно, почему ваши квартирные дела катятся не в ту сторону? Ясно, говорю, глубокоуважаемый товарищ, понимаю и сокрушаюсь. Виноват, бью себя в грудь. Если не исправлюсь, в будущем году Стундисы окажутся на тридцать шестом месте.
— Герой нашелся! — говорит Данге, со злостью глядя на мужа. (Скирмонис в ее тоне уловил нотку презрения.) — Этим своим длинным языком все на свете портишь. Думает, раз актер, так ему все можно. А таких актеров, извиняюсь... На сцене надо играть, а не в кабинетах начальства.
— Данге, Дангуте, любовь моя, — принужденно улыбается Стундис, с трудом переварив колкость жены, — ты самый требовательный театральный критик в мире. Не сомневаюсь, что, имея под боком такую безжалостную ценительницу актерского мастерства, я сумею подняться до вершин театрального искусства.
— Поднимешься, а как же, уже видно: четыре года, как кончил студию, а серьезных ролей тебе не дают. То слуга-придурок, то неудачник, которого раз-другой за весь спектакль выталкивают на сцену. Ну, еще дают за кулисами покукарекать петухом, собакой полаять. Да, как петух или собака ты безупречен, просто незаменим.
— Ку-ка-ре-ку-у-у! — затягивает Стундис, по-птичьи вытянув тощую шею, бойко и голосисто, но Скирмонис в этих ужимках клоуна слышит затаенный плач.
— Я не раз видел вашего мужа на сцене, — говорит он, укоризненно глядя на Данге. — И скажу откровенно — его игра оставила у меня отличное впечатление. Думаете, легко создать эпизодическую роль, когда тебе дана о дна-другая реплика? Бесталанный актер в таком случае погиб, публика забудет его, хотя он еще не успел скрыться за кулисами, а интерпретации Стунди-
са надолго остаются в памяти. Вы говорите, Данге, ваш муж не получает серьезных ролей? Все роли серьезны, надо только уметь создать образ. Наконец, каждый актер ждет своей роли; больше терпения и веры, уважаемая, путь в искусство это не прогулка в ателье мод, чтоб заказать новое платье.
Стундис сияет как луна, выглянувшая из-за туч. Он обводит глазами застолье, посылая улыбки и взгляды: благодарные (Скирмонису), ликующие и злорадные (Данге и Градовскому). Данге, съежившись, шепотом разговаривает с Ядвигой: не так уж просто притвориться, будто ее ушей не коснулось то, что слышали все.
— Выпьем, что ли,— пользуется неловкой тишиной Градовский. — Не бойтесь, не обеднеем, коньяку полные магазины. Правда, разве не чудо произошло с коньяком-то: бывало, появится изредка, пару подметок сдерешь, пока бутылочку отыщешь, а сейчас хоть телегами вози. Вот что значит в два раза повысить цены! Почему бы не сделать так с квартирами? Хочешь получить ключи — плати, не на что — майся, пока не сколотишь нужный рубль. А теперь лезут все наперебой, строчат заявления...
— Ты про казенные? — нахохлился Стундис.
— Да хоть и про казенные. А что?
— Бредни капиталиста! — сердится Стундис.
— Почему капиталиста? — гнет свою линию Градовский. — Все работаем на одного хозяина — на государство, следовательно — на себя. Кто больше, лучше работает, тот больше и загребает. Нельзя баклуши бить и деньги при этом иметь. Это я, конечно, не про всяких спекулянтов, воров, а про людей, которые честно свой хлеб зарабатывают.
— Тебе не кажется, Ежи, что ты дал маху? — вставил Скардис.
— Маху? Как это маху, Андрюс? Мои же деньги не ворованы? Правда, имею больше, чем другой. Ну и что? Значит, больше и лучше работаю. А кто больше работает, от того и государству пользы больше. Так вот, скажите теперь, у кого больше прав на квартиру: у меня, с моими честно заработанными рублями, или у безденежного симулянта, который только и глядит, как бы у государства задарма жирный кусок отхватить?
— Но в нашем обществе немало таких, которые
работают не меньше и не хуже тебя с Ядвигой, а не получают и половины того, — говорит Скардис. — Возьмем хотя бы Стундиса. Человек каждый день занят по шесть — семь часов в театре — спектакли, репетиции. А дома тоже не сидит сложа руки, надо читать литературу, расширять кругозор, совершенствоваться. А по зарплате он тебе до колен.
Градовский вяло пожимает плечами: до колен так до колен, что поделаешь. Вот-вот добавит: Стундис! Ха! Петухом кукарекать... тоже работу нашли... Но чутье подсказывает более нейтральную фразу:
— Работа работе рознь.
— Вы думаете, товарищ Градовский, что легче сработать ножку для стула, чем создать роль? — не выдерживает Скирмонис.
— Думаю? Ничего я не думаю. Государству виднее.
— Вы называете работой лишь процесс изготовления осязаемых предметов. А почему творчество не работа? Думаете, искусство необходимо человеку, только когда он уже сыт и по уши в вещах? Для приятного времяпрепровождения, так сказать. Нет, уважаемый, искусство не для игры, не для баловства, оно необходимость, как пища. Не было еще тех вещей, которыми мы так любим хвастаться, всей этой механизации, автоматики, человек жил в пещере, но искусство уже служило ему. Искусство — наша вторая душа, без которой человек оставался бы мыслящей скотиной.
— Да? — Градовский улыбается с хитрецой, хотя видно, что он оскорблен. — Выходит, кто не делает искусства... Ладно, пускай мы будем мыслящей скотиной. Выпьем.
— Я не говорю: кто не делает искусства, — терпеливо уточняет Скирмонис. — Я хотел сказать: если б вообще не существовало искусства. Но оно, на наше счастье, существует, как и любой другой жизненно важный элемент, без которого человечеству угрожала бы гибель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121