тов. Скирмонис, одновременно выражая искреннее сожаление по поводу его дерзкого поведения той ночью и покорнейше умоляя Вас простить великодушно. Сейчас, когда я пишу эти строки, я уже сожалею, что тогда говорил с Вами лишь в полрта, хотя перед этим твердо решил повести прямой и достойный разговор. В тот раз я особенно нуждался в моральной поддержке, в разумном совете, чего и ждал от Вас, прекрасно понимая, что для этого необходима полная откровенность, однако не обладал ни капелькой смелости, дабы открыть дверь в грязную лужу своей души. Мне все еще не верилось, что Донге мне изменяет. Сплетни? Конечно, нет дыма без огня... Но все эти сплетни идут от ревнивицы Ядвиги, а та в припадке слепой ненависти легко вылепит из мухи слона. Более веским доказательством были перемигивания да переглядывания Градовского и Данге, нечаянно срывавшиеся реплики, которые ничего не говорили мне, а на их лицах вызывали заговорщическое оживление. Ядвига шипела: успокой свою кобылу, если иначе не можешь с ней совладать. Градовский ухмылялся: не обращайте на нее внимания, у бабы климакс, вдобавок с юности не переносит красивых женщин. За такие слова, конечно, оплеуха. Бум. Градовский, схватившись за щеку, с идиотским хихиканьем выбегает в дверь. Ядвига замахивается на Данге, и та, только и ждавшая этого, — вслед за Елей. А там на лестнице оба целуются. Бум, бум.
Поначалу я и не подозревал об этом, но сейчас, когда все всплыло, даю голову на отсечение, что целовались... Однако, как только что отмечалось, без особых усилий умел внушить себе вместо горькой истины сладкую ложь, сваливая всю вину на необузданный язык Ядвиги, причем не раз подумывал, что стоило бы проучить эту истеричку на суде. Вот видите, маэстро, до какой степени человек может себя одурачить, дабы выкрутиться из затруднительного положения!
Тогда мне еще не было ясно, но сейчас, когда перед расставанием с этим светом в голове прояснилось, я вижу полушария своего мозга так отчетливо, будто они законсервированы в лаборатории ученого. Одно полушарие почернело, догнивая от лживого самообмана, а другое на пути к разрушенной материи еще испещрено островками здоровых клеток, которые отчаянно сражаются, силясь отсрочить приближающуюся кончину. «Стундис, Стундис, бедняга Стундис, — стыдил я себя за свою мягкотелость. — Где глаза твоей души, если не видишь, что твое золотце, твое сокровище нежное изменяет тебе?»
И что я мог ответить? Тем паче что однажды, вернувшись из театра раньше положенного, наткнулся на запертую изнутри дверь комнаты, которая отворилась лишь после того, как я добрых полчаса пробродил вокруг дома, Данге была взъерошенная, красная и злая, — дескать, так сладко спала, а я, паршивец этакий, разбудил! — однако, хоть я и был последним идиотом, такому ее объяснению не поверил, потому что глаза у нее бегали, а Градовский, единственный из его семейства находившийся тогда дома, полураздетый бродил по нашей коммунальной кухне. Бум, бум, бум.
Так видите, уваж. тов. Скирмонис, какие чудесные дела творились. Скажете, надо было взломать дверь и вышвырнуть обоих блудодеев на улицу. Нагишом. Бум! Бум! В тот день как раз была слякотная погода. Правда, была бы красота. Ну, а что дальше? Разве после такого позора мы смогли бы жить с Данге? О, маэстро, я слишком хорошо ее знаю, эту самолюбивую гордячку, эту пустозвонку, знаю, как она поступила бы в таком случае! Да и я сам,.. Нет, лучше уж смести себя с лица земли, чем испытать подобную моральную пощечину. Ничего не видел, не знал, не слышал — вот он, наилучший выход. Для оправдания своей мягкотелости я даже сочинил для собственного употребления своеобразную философскую трактовку любви. Нет на свете женщины, которая не изменяла бы своему мужу, если не действием, то мысленно, думал я. И где тут трагедия ? Вся сила любви не в физическом общении полов, а в гармоническом слиянии двух духовных миров, двух душ. Нет уж, говорите, что вам угодно, но я не могу жить без своей милочки, а мое золотце любит меня; итак, наши с ней души неразрывно слились воедино, что подтверждено пятью годами совместной жизни. Это неважно, что Данге иногда со мной грубовата, кое-кому со стороны может показаться, что она презирает или даже ненавидит меня, но мало ли в жизни примеров, когда под личиной дикобраза скрывается нежно любящее сердце?
Бред последнего идиота, не так ли, маэстро? Особенно если добавим те дурацкие увещеванья, которые я пережевывал изо дня в день, бесстыдно втирая себе очки: «Что в этом страшного, если она из женского любопытства с этим мебельщиком... Бум, бум... Э-э, пожалуй, даже лучше: увидит, чего стоит эта дрянь, больше будет дорожить своим мужем...» В довершение всего я вбил себе в голову и такую идиотскую мысль, что положение Градовского гораздо печальнее, чем мое: он прикладывается к Дате украдкой, от случая к случаю, а я абсолютный ее властелин. Согласно народной поговорке, свою имею, когда желаю. Дате моя, Дате моя, говорите что хотите, а Дате моя. Бум, бум, бум!!!
И знаете, маэстро, чем кончилось такое самоувещеванъе? Сам не понимаю, то ли я потерял голову от безнадежной любви и ревности, то ли слишком вжился в роль героя пьесы, рабски любящего свою жену, которую мне дали в новой постановке, черт знает, в чем тут дело, но со мной начало твориться такое, что и признаться стыдно. И, можно сказать, каждую ночь. Едва только Дате нисходит с недоступных вершин тщеславия в нашу двуспальную кровать, едва только рядом со мной оказывается ее жаркое тело, как мое сердце захлестывает такое буйство чувств, что в хаосе вдруг охватившего меня безумия я уже не отличаю слепую ярость от ненависти, желание от любви, все в этот миг во мне переплетается, вскипает, и лишь после спада этого урагана страстей я начинаю осознавать, что все это стихийное извержение было направлено к одной-единственной мысли: оскорбить и унизить Дате. Но покамест я не вникаю в такие психологические нюансы. Достаточно того, что Дате задыхается в моих объятиях, и в этот короткий миг я чувствую себя счастливым-счастливым... Счастливый несчастливец!
Вот так мы и жили, товарищ Скирмонис, глубоко уважаемый и любимый скульптор. Только, упаси господь, не подумайте связать эти бытовые детали со злосчастно погибшими надеждами получить квартиру, и вообще — с солнечными обещаниями Модестаса Тялкши, которые Вас разочаровали и обидели не меньше, чем меня. Вы — великий человек, но недостаточно могущественный. Все мы соответственно велики, но выше головы прыгнуть не в силах, поэтому не несем моральной ответственности за то, что желаем сделать для человека, но не можем из-за ограниченности своих возможностей. Нет, Вы сделали все, что могли, уваж. тов. Скирмонис, а больше всего я благодарен Вам за искренние усилия помочь бедному актеру комедийного плана;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
Поначалу я и не подозревал об этом, но сейчас, когда все всплыло, даю голову на отсечение, что целовались... Однако, как только что отмечалось, без особых усилий умел внушить себе вместо горькой истины сладкую ложь, сваливая всю вину на необузданный язык Ядвиги, причем не раз подумывал, что стоило бы проучить эту истеричку на суде. Вот видите, маэстро, до какой степени человек может себя одурачить, дабы выкрутиться из затруднительного положения!
Тогда мне еще не было ясно, но сейчас, когда перед расставанием с этим светом в голове прояснилось, я вижу полушария своего мозга так отчетливо, будто они законсервированы в лаборатории ученого. Одно полушарие почернело, догнивая от лживого самообмана, а другое на пути к разрушенной материи еще испещрено островками здоровых клеток, которые отчаянно сражаются, силясь отсрочить приближающуюся кончину. «Стундис, Стундис, бедняга Стундис, — стыдил я себя за свою мягкотелость. — Где глаза твоей души, если не видишь, что твое золотце, твое сокровище нежное изменяет тебе?»
И что я мог ответить? Тем паче что однажды, вернувшись из театра раньше положенного, наткнулся на запертую изнутри дверь комнаты, которая отворилась лишь после того, как я добрых полчаса пробродил вокруг дома, Данге была взъерошенная, красная и злая, — дескать, так сладко спала, а я, паршивец этакий, разбудил! — однако, хоть я и был последним идиотом, такому ее объяснению не поверил, потому что глаза у нее бегали, а Градовский, единственный из его семейства находившийся тогда дома, полураздетый бродил по нашей коммунальной кухне. Бум, бум, бум.
Так видите, уваж. тов. Скирмонис, какие чудесные дела творились. Скажете, надо было взломать дверь и вышвырнуть обоих блудодеев на улицу. Нагишом. Бум! Бум! В тот день как раз была слякотная погода. Правда, была бы красота. Ну, а что дальше? Разве после такого позора мы смогли бы жить с Данге? О, маэстро, я слишком хорошо ее знаю, эту самолюбивую гордячку, эту пустозвонку, знаю, как она поступила бы в таком случае! Да и я сам,.. Нет, лучше уж смести себя с лица земли, чем испытать подобную моральную пощечину. Ничего не видел, не знал, не слышал — вот он, наилучший выход. Для оправдания своей мягкотелости я даже сочинил для собственного употребления своеобразную философскую трактовку любви. Нет на свете женщины, которая не изменяла бы своему мужу, если не действием, то мысленно, думал я. И где тут трагедия ? Вся сила любви не в физическом общении полов, а в гармоническом слиянии двух духовных миров, двух душ. Нет уж, говорите, что вам угодно, но я не могу жить без своей милочки, а мое золотце любит меня; итак, наши с ней души неразрывно слились воедино, что подтверждено пятью годами совместной жизни. Это неважно, что Данге иногда со мной грубовата, кое-кому со стороны может показаться, что она презирает или даже ненавидит меня, но мало ли в жизни примеров, когда под личиной дикобраза скрывается нежно любящее сердце?
Бред последнего идиота, не так ли, маэстро? Особенно если добавим те дурацкие увещеванья, которые я пережевывал изо дня в день, бесстыдно втирая себе очки: «Что в этом страшного, если она из женского любопытства с этим мебельщиком... Бум, бум... Э-э, пожалуй, даже лучше: увидит, чего стоит эта дрянь, больше будет дорожить своим мужем...» В довершение всего я вбил себе в голову и такую идиотскую мысль, что положение Градовского гораздо печальнее, чем мое: он прикладывается к Дате украдкой, от случая к случаю, а я абсолютный ее властелин. Согласно народной поговорке, свою имею, когда желаю. Дате моя, Дате моя, говорите что хотите, а Дате моя. Бум, бум, бум!!!
И знаете, маэстро, чем кончилось такое самоувещеванъе? Сам не понимаю, то ли я потерял голову от безнадежной любви и ревности, то ли слишком вжился в роль героя пьесы, рабски любящего свою жену, которую мне дали в новой постановке, черт знает, в чем тут дело, но со мной начало твориться такое, что и признаться стыдно. И, можно сказать, каждую ночь. Едва только Дате нисходит с недоступных вершин тщеславия в нашу двуспальную кровать, едва только рядом со мной оказывается ее жаркое тело, как мое сердце захлестывает такое буйство чувств, что в хаосе вдруг охватившего меня безумия я уже не отличаю слепую ярость от ненависти, желание от любви, все в этот миг во мне переплетается, вскипает, и лишь после спада этого урагана страстей я начинаю осознавать, что все это стихийное извержение было направлено к одной-единственной мысли: оскорбить и унизить Дате. Но покамест я не вникаю в такие психологические нюансы. Достаточно того, что Дате задыхается в моих объятиях, и в этот короткий миг я чувствую себя счастливым-счастливым... Счастливый несчастливец!
Вот так мы и жили, товарищ Скирмонис, глубоко уважаемый и любимый скульптор. Только, упаси господь, не подумайте связать эти бытовые детали со злосчастно погибшими надеждами получить квартиру, и вообще — с солнечными обещаниями Модестаса Тялкши, которые Вас разочаровали и обидели не меньше, чем меня. Вы — великий человек, но недостаточно могущественный. Все мы соответственно велики, но выше головы прыгнуть не в силах, поэтому не несем моральной ответственности за то, что желаем сделать для человека, но не можем из-за ограниченности своих возможностей. Нет, Вы сделали все, что могли, уваж. тов. Скирмонис, а больше всего я благодарен Вам за искренние усилия помочь бедному актеру комедийного плана;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121