.. Я из тех мужчин, которым трудно делиться женщиной с другим.
— Тецерь-то верю, что ты правда меня любишь, родной. — Вероника снова сияет как солнце. В глазах — счастье и всепрощение. Кажется, последнего убийцу могла бы помиловать за такие слова.— Все-таки будь добр, оставим в покое подобные темы. Зачем отравлять настроение идиотскими фантазиями ? Не достаточно ли того, что погода чудесная, что мы вдвоем и любим друг друга?
Несколько мгновений Скирмонис стоит, оцепенев, с кистью в руке. Потом швыряет ее и падает на траву рядом с Вероникой, сжимая ее в объятиях.
— Ве... ро... ни... ка...—шепчет ей на ухо, почти глотая слово, слышны только два средних слога.
— Повтори, любимый, что ты сказал. Нет, не так. Твои губы шептали, а сейчас кричат. Нет, гениальное неповторимо, Людитис. Рони!.. Ведь это удивительно, дорогой мой! С этого мгновения я для тебя не Вероника, не Веролина, ты будешь называть меня именем,
которое только что подсказала твоя любовь. Я больше не я, а Рони, новая женщина, сотворенная только для своего ревнивого Отелло.
— Рони? Чудесно! Когда же крестины, Рони? Хочешь? Сейчас я стану Иоанном Крестителем!
На ее лице торжественная, празднично-радостная сосредоточенность. Очень медленно, как одухотворенное существо, опускается она в реку. Вода уже по колено. Выше бедер. Начинает заливать грудь. Только рыжая головка да отлитые солнцем из бронзы плечи возвышаются над зеркальной гладью реки.
— Да будет с этого дня твое имя Рони, только Рони, и еще сто тысяч раз Рони,— торжественно провозглашает Скирмонис, окропляя ее мокрой ольховой веткой. — Все, кто посмеет назвать тебя иначе — Вероникой, Никой, Веролиной и прочими языческими именами,— будут внесены в адовы книги, Рони, а Людасу Скирмонису за каждое упоминание этого святого имени — триста дней отпущения грехов.
— Просто чудо, Лю! — Радости Вероники нет границ. — Ты сказочный Иоанн Креститель!
Солнце шпарит немилосердно. Какое блаженство в такой час, раздевшись, трудиться в тени за мольбер-юм! Или просто поваляться, уставившись перед собой ничего не видящим взглядом позирующей натурщицы. Однако вскоре приходится покинуть этот райский уголок и идти к крестьянам за продуктами, потому что Людас Скирмонис, хоть и был только что Иоанном Крестителем, не станет Иисусом Христом, чтобы камень превратился в хлеб.
Деревня разбросана по берегу реки. Двести, триста метров отделяют хутор от хутора; заросшие бурьяном пригорки между ними, груды камней или дубовый локоть журавля над заваленным колодцем показывают, что сравнительно недавно здесь жили люди, которых безжалостный приговор истории согнал с родных мест. Такая же судьба ждет и эти, еще не умершие, но уже дышащие на ладан хутора, печально глядящие на могилы своих соседей из-под новых шиферных крыш и из расширенных окон; с одной стороны здесь река Швентойи со своими лесистыми берегами, с другой — смешанный лес, окаймленный кустарником, который зубчатой зеленью вливается на пойменные луга, кое-где проникая до самых строений. Обиталища последних могикан. Год-другой, и они исчезнут с лица земли
вместе с вынесенными отсюда гробами умерших стариков. Нет, еще раньше, потому что хозяин уже договорился о постройке дома в колхозном поселке, а другой получил письмо от сына, призывающее бросить «эту старую развалюху» и перебраться к нему в город, где «горячая вода, свежая еда и прочие удобства»; у третьего дети еще малыши, некому звать его к горячей воде и всем удобствам; поэтому приходится самому поломать голову, как перебраться на асфальт, променяв ширь родных полей и просторную избу на комнатушку в несколько квадратных метров в многоэтажной коробке, собранной из панелей, где и впрямь можно жить-поживать без особых забот, кроме единственной: как протянуть до следующей получки...
Они выбирают хутор, ближе других стоящий к лесу. По всему видно — до войны на нем жили более чем зажиточные хозяева: большой жилой дом о двух половинах, просторные хозяйственные постройки, от которых, если не считать каменного хлева, остались только фундаменты. Рыжая овчарка таскает цепь по проволоке, протянутой между двумя уцелевшими строениями. Заборы дырявые, ворота развалились, но на хуторе чисто, каждая вещь лежит на своем месте. Огромные сени с глиняным полом подметены, не заставлены рухлядью, как часто бывает в деревне.
Скирмонис стоит у ведущей на чердак лестницы, глядя на широкую спину хозяина. Вам сала? Есть, а как же, хоть дороги мости, весь чердак над горницей увешан, барин. Скиландиса или окорока кило-другое? Ладно, посмотрим. Что и говорить, не первой свежести — последнего поросенка закололи на заговенье, — но килограмм-другой на продажу найдется. Они, Пуй-докасы, не привыкли жить одним днем, они не из тех голодранцев, что не начинают откармливать поросенка, пока заколотого не сожрали.
Скирмонис улыбается.
Вероника зажимает ладонью смешок.
Соблазнительные губы Пуйдокене тоже раскрылись в улыбке. Хозяйке вряд ли перевалило за четвертый десяток. Бойкая, сочная баба, с жарко поблескивающими глазами, в которых видна неутоленная страсть. И святое убеждение, что целая коллекция рогов, наставленных ее толстозадому мужу, не в укор ее совести. Но сам Пуйдокас, пожалуй, этого не понимает. Он даже счастлив, этот дряхлеющий толстячок с пожелтевшим пергаментным черепом, лишь около ушей обрамленным клочками волос: вот вам сало, хорошее, не ржавое, скиландис тоже прокопчен на совесть, пять рублей, ни копейки меньше. А то какая нынче цена деньгам-то? Что за них купишь, будь их даже у тебя куча? Машину? Очередь! Не такому лап-по, как Пуйдокас, в такую очередь протиснуться. Да если б и мог, на кой черт? К Аврааму и пешком успеется... Были бы дети... Нету, бог не дал. И правильно сделал, что не дал. Разве счастливей те, что расплодили этих ублюдков? Такое же дерьмо, как и ваш рубль. Лодыри, одно знают — на чужое добро зариться, а к родителям никакого уважения. Из города приезжают только пожрать да поваляться с девками у речки, а родители с раннего утра до ночи в поле маются. Слава господу, нам с Марцеле эти кровососы ни к чему!
— Вот бешеный старикан! — говорит Вероника, когда они, нагрузившись покупками, возвращаются в свой лагерь.
Скирмонис не возражает, но и не соглашается. Смотрит на излучину реки, где одна за другой появляются три байдарки. В каждой по парню и девушке. Молодежь... В одних купальниках. Рослые, крепкие, загорелые. И безжалостные ко всему, что отцвело, увядает и уходит из жизни. Дети солнца и ветра.
— Эй, дяденька, — кричит один, — до Аникщяй еще далеко?
«Дяденька»... Скирмонис съеживается как от пощечины.
— Выбирайте выражения! — желчно швыряет Вероника.
— Простите, мадам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
— Тецерь-то верю, что ты правда меня любишь, родной. — Вероника снова сияет как солнце. В глазах — счастье и всепрощение. Кажется, последнего убийцу могла бы помиловать за такие слова.— Все-таки будь добр, оставим в покое подобные темы. Зачем отравлять настроение идиотскими фантазиями ? Не достаточно ли того, что погода чудесная, что мы вдвоем и любим друг друга?
Несколько мгновений Скирмонис стоит, оцепенев, с кистью в руке. Потом швыряет ее и падает на траву рядом с Вероникой, сжимая ее в объятиях.
— Ве... ро... ни... ка...—шепчет ей на ухо, почти глотая слово, слышны только два средних слога.
— Повтори, любимый, что ты сказал. Нет, не так. Твои губы шептали, а сейчас кричат. Нет, гениальное неповторимо, Людитис. Рони!.. Ведь это удивительно, дорогой мой! С этого мгновения я для тебя не Вероника, не Веролина, ты будешь называть меня именем,
которое только что подсказала твоя любовь. Я больше не я, а Рони, новая женщина, сотворенная только для своего ревнивого Отелло.
— Рони? Чудесно! Когда же крестины, Рони? Хочешь? Сейчас я стану Иоанном Крестителем!
На ее лице торжественная, празднично-радостная сосредоточенность. Очень медленно, как одухотворенное существо, опускается она в реку. Вода уже по колено. Выше бедер. Начинает заливать грудь. Только рыжая головка да отлитые солнцем из бронзы плечи возвышаются над зеркальной гладью реки.
— Да будет с этого дня твое имя Рони, только Рони, и еще сто тысяч раз Рони,— торжественно провозглашает Скирмонис, окропляя ее мокрой ольховой веткой. — Все, кто посмеет назвать тебя иначе — Вероникой, Никой, Веролиной и прочими языческими именами,— будут внесены в адовы книги, Рони, а Людасу Скирмонису за каждое упоминание этого святого имени — триста дней отпущения грехов.
— Просто чудо, Лю! — Радости Вероники нет границ. — Ты сказочный Иоанн Креститель!
Солнце шпарит немилосердно. Какое блаженство в такой час, раздевшись, трудиться в тени за мольбер-юм! Или просто поваляться, уставившись перед собой ничего не видящим взглядом позирующей натурщицы. Однако вскоре приходится покинуть этот райский уголок и идти к крестьянам за продуктами, потому что Людас Скирмонис, хоть и был только что Иоанном Крестителем, не станет Иисусом Христом, чтобы камень превратился в хлеб.
Деревня разбросана по берегу реки. Двести, триста метров отделяют хутор от хутора; заросшие бурьяном пригорки между ними, груды камней или дубовый локоть журавля над заваленным колодцем показывают, что сравнительно недавно здесь жили люди, которых безжалостный приговор истории согнал с родных мест. Такая же судьба ждет и эти, еще не умершие, но уже дышащие на ладан хутора, печально глядящие на могилы своих соседей из-под новых шиферных крыш и из расширенных окон; с одной стороны здесь река Швентойи со своими лесистыми берегами, с другой — смешанный лес, окаймленный кустарником, который зубчатой зеленью вливается на пойменные луга, кое-где проникая до самых строений. Обиталища последних могикан. Год-другой, и они исчезнут с лица земли
вместе с вынесенными отсюда гробами умерших стариков. Нет, еще раньше, потому что хозяин уже договорился о постройке дома в колхозном поселке, а другой получил письмо от сына, призывающее бросить «эту старую развалюху» и перебраться к нему в город, где «горячая вода, свежая еда и прочие удобства»; у третьего дети еще малыши, некому звать его к горячей воде и всем удобствам; поэтому приходится самому поломать голову, как перебраться на асфальт, променяв ширь родных полей и просторную избу на комнатушку в несколько квадратных метров в многоэтажной коробке, собранной из панелей, где и впрямь можно жить-поживать без особых забот, кроме единственной: как протянуть до следующей получки...
Они выбирают хутор, ближе других стоящий к лесу. По всему видно — до войны на нем жили более чем зажиточные хозяева: большой жилой дом о двух половинах, просторные хозяйственные постройки, от которых, если не считать каменного хлева, остались только фундаменты. Рыжая овчарка таскает цепь по проволоке, протянутой между двумя уцелевшими строениями. Заборы дырявые, ворота развалились, но на хуторе чисто, каждая вещь лежит на своем месте. Огромные сени с глиняным полом подметены, не заставлены рухлядью, как часто бывает в деревне.
Скирмонис стоит у ведущей на чердак лестницы, глядя на широкую спину хозяина. Вам сала? Есть, а как же, хоть дороги мости, весь чердак над горницей увешан, барин. Скиландиса или окорока кило-другое? Ладно, посмотрим. Что и говорить, не первой свежести — последнего поросенка закололи на заговенье, — но килограмм-другой на продажу найдется. Они, Пуй-докасы, не привыкли жить одним днем, они не из тех голодранцев, что не начинают откармливать поросенка, пока заколотого не сожрали.
Скирмонис улыбается.
Вероника зажимает ладонью смешок.
Соблазнительные губы Пуйдокене тоже раскрылись в улыбке. Хозяйке вряд ли перевалило за четвертый десяток. Бойкая, сочная баба, с жарко поблескивающими глазами, в которых видна неутоленная страсть. И святое убеждение, что целая коллекция рогов, наставленных ее толстозадому мужу, не в укор ее совести. Но сам Пуйдокас, пожалуй, этого не понимает. Он даже счастлив, этот дряхлеющий толстячок с пожелтевшим пергаментным черепом, лишь около ушей обрамленным клочками волос: вот вам сало, хорошее, не ржавое, скиландис тоже прокопчен на совесть, пять рублей, ни копейки меньше. А то какая нынче цена деньгам-то? Что за них купишь, будь их даже у тебя куча? Машину? Очередь! Не такому лап-по, как Пуйдокас, в такую очередь протиснуться. Да если б и мог, на кой черт? К Аврааму и пешком успеется... Были бы дети... Нету, бог не дал. И правильно сделал, что не дал. Разве счастливей те, что расплодили этих ублюдков? Такое же дерьмо, как и ваш рубль. Лодыри, одно знают — на чужое добро зариться, а к родителям никакого уважения. Из города приезжают только пожрать да поваляться с девками у речки, а родители с раннего утра до ночи в поле маются. Слава господу, нам с Марцеле эти кровососы ни к чему!
— Вот бешеный старикан! — говорит Вероника, когда они, нагрузившись покупками, возвращаются в свой лагерь.
Скирмонис не возражает, но и не соглашается. Смотрит на излучину реки, где одна за другой появляются три байдарки. В каждой по парню и девушке. Молодежь... В одних купальниках. Рослые, крепкие, загорелые. И безжалостные ко всему, что отцвело, увядает и уходит из жизни. Дети солнца и ветра.
— Эй, дяденька, — кричит один, — до Аникщяй еще далеко?
«Дяденька»... Скирмонис съеживается как от пощечины.
— Выбирайте выражения! — желчно швыряет Вероника.
— Простите, мадам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121