некое подобие зависти и неудовлетворенности самим собой. Меня охватило непонятное уныние. Не понимая, откуда же такая внезапная смена настроения, я сидел, уставясь на букет цветов, но видел только твою розу, от ослепительно алого цвета которой саднило глаза и хотелось плакать. В кафе было много людей, я слышал, как упоминали мою фамилию, некоторые даже подходили к столику, чтобы пожать мне руку и сказать хорошие слова о выставке. Но все это, даже юный художник с дамой, подсевшие к моему столику, не рассеяло щемящего чувства одиночества, которое заставляло куда-то идти, что-то делать, на что-то решиться, только бы сбросить наваждение.
Подошел Кебла.
— Поздравляю, маэстро. Ваша выставка — из ряда вон выходящее событие в жизни искусства нашей республики,—сказал он душевно, уважительно, с артистическим поклоном. — Смею надеяться, печать не поскупится на место для нас, художественных критиков, чтоб мы могли сказать свое слово по адресу несравненного монументалиста товарища Скирмониса.
— Ну да, очень мило с вашей стороны, товарищ Кебла. Благодарю. Но нельзя ли обойтись без звонких слов? — Мне стало противно. Я поднялся и пошел к двери. Уже надев пальто, вспомнил про цветы, хотел вернуться и взять алую розу, но увидел, что навстречу бежит Кебла с букетом в руках.
— Вот, маэстро, вы забыли цветы! —воскликнул он, обрадовавшись, что хоть этим может мне услужить.
Я поблагодарил и ушел. Мелькнула мысль, что Уне обожает цветы, такой чудесный букет обрадует ее, и почувствовал, что у меня горят щеки. Обижайся, если хочешь, моя милая, я даже сам не понимаю, почему так поступил, ведь до последней минуты не думал подходить к мусорному ящику и швырнуть туда букет. Вместе с твоей алой розой...
Вероника. Знаешь, такой скорый твой визит меня ничуть не удивил. Могу похвастать, у меня звериное чутье: я верила, что ты появишься, и немедля, хотя вроде и не было оснований так думать.
Скирмонис. Сейчас, когда я глубже вникаю в события того вечера, лучше начинаю понимать, почему так поступил. Всплеск страстей? Внезапно вспыхнувшая любовь? Конечно, именно это чувство и толкнуло меня на подобный поступок, но, пожалуй, главной причиной было подсознательное желание поскорее выяснить, истинно ли это чувство, и, обнаружив хоть капельку того, что начинающие седеть люди осмеливаются называть любовью, посмеяться над подобным безумием, на которое может пойти кто угодно, только не Людас Скирмонис, давно уже посвятивший свою жизнь одному искусству. На меня надвигалась почти непреодолимая сила, с которой, как я чувствовал, я неизбежно столкнусь и, конечно, выйду из этой схватки победителем. И чем раньше, тем лучше. Чтобы оно подмяло меня под себя, это безумие? Нет, о таком финале я и подумать не мог.
Вероника. Чтоб подмяло... О Людялис, если б так случилось! Это была бы наша с тобой победа, а не поражение. Увы, тогда ты победил... И вот последствия: потеряны три года, годы тоски, пустых мечтаний, абсурдной борьбы с самим собой. Пускай мы не изведали настоящего страдания, но ведь не можем сказать, что узнали и счастье. Так зачем, скажи, лицемерно насиловать себя? Неужели только для оправдания дурацких предрассудков, которыми за столетия обросло человечество? Но каков смысл всего этого, если, заплатив ростовщическую цену за мнимую добродетель, позднее мы все равно теряем ее?
Молчание. И впрямь, что ей ответить? Жизнь человеку дается одна. И любовь. Ее встречаем тоже только раз в жизни. Каждый. Почти каждый. Но не каждому суждено испить сладостную чашу этой любви до дна: некоторые по легкомыслию своему сами ее разбивают или она становится жертвой капризного случая. Хеля была моей настоящей любовью. Неспетая песня. Моя жизнь, мое счастье. Но не я потерял ее — другие меня ограбили.
— Ты о чем-то замечтался, милый?
— Смотрю на ночь, Вероника. Хоть плачь, какая красота!
— Звезды. Тьма звезд. И все яркие, мерцающие. А где-то блуждает луна. Помнишь, у Майрониса:
Тихи, приятны летние ночи, Дерева дремлющий лист недвижим, Все успокоилось и затихло, Только мерцают, горя г созвездья
Скирмонис, лежа на спине, кивает головой в такт сшхам. Рядом теплое тело женщины. Хорошо! В распахнутую полость палатки втиснулся лоскут мерцающего звездами неба. Летнее небо. Да, уже можно так назвать, потому что послезавтра загорятся костры Иванова дня, предвещая, что дни станут короче.
«Как трогательно мила она в этот волшебный ночной час! С этой своей блуждающей луной, созвездьями Майрониса. Звезды! Долго ли еще им, милая, будоражить воображение поэтов, после того как земную атмосферу прорезал первый космический корабль и в созвездии, где долгие века царила окутанная поэзией Тайна, ступили мертвыми ногами робота автоматизированные механизмы? А завтра-послезавтра и на поверхность Луны ступит человек, и эта планета, до сих пор согревавшая сердца поэтов и влюбленных, станет обыкновенным небесным телом, по которому будут шнырять глаза военных экспертов, подыскивая удобное место для площадки атомных ракет».
Солнце уже высоко, но над рекой все еще висит туман, дышащий прохладной сыростью и обострившимися лесными запахами. Вскоре сквозь слизнутые солнцем просветы в тумане сверкнут первые лучи, открывая яркую голубизну неба: и этот день будет погожим.
— Что будет на завтрак, Лю?
— Надо бы рыбу поймать.
— Осталась еще банка консервов. Но с обеда придется начать голодовку.
— С тобой — всегда, Вероника. Согласен даже умереть с голоду.
Но перед смертью он хочет ее увековечить. После завтрака расставляет мольберт в тени деревьев. Здесь же, на берегу реки, усаживается Вероника. Он будет писать ее по пояс, а может, только лицо — пока еще не решил,— но надо, чтобы она позировала без одежды:
женщина полностью раскрывает себя только обнаженной.
— Он тебя писал? Вот такой, какая ты сейчас?
— Кто «он»?
— Не притворяйся.
Она минутку медлит, помрачнев, словно прикидывая, обидеться или обратить все в шутку.
— А-а! —играет до конца.—Ты про Роби? Писал ли он меня? Сотни, нет, тысячи раз! Я ему все позирую и позирую. Люблю быть объектом для художника, милый...
В руке Скирмониса вздрагивает кисть, уши горят. Злосчастная ревность!
— Художника? Это Суопис — художник?
— А ты думаешь, художник только тот, что высекает из камня скульптуры?
— Не думаю, успокойся, немного отличаю зерно от плевел, но любой живописец еще не обязательно художник. Про маляров, которые белят квартиры, тоже говорят: искусство.
— Ты ревнив, как Отелло, Людялис. — Вероника улыбается, подавив вспыхнувшую было злость, но потемневшие глаза выдают, что понадобились немалые усилия, чтоб взять себя в руки.
— Незачем мне ревновать. А если и завидую чему, то только не таланту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
Подошел Кебла.
— Поздравляю, маэстро. Ваша выставка — из ряда вон выходящее событие в жизни искусства нашей республики,—сказал он душевно, уважительно, с артистическим поклоном. — Смею надеяться, печать не поскупится на место для нас, художественных критиков, чтоб мы могли сказать свое слово по адресу несравненного монументалиста товарища Скирмониса.
— Ну да, очень мило с вашей стороны, товарищ Кебла. Благодарю. Но нельзя ли обойтись без звонких слов? — Мне стало противно. Я поднялся и пошел к двери. Уже надев пальто, вспомнил про цветы, хотел вернуться и взять алую розу, но увидел, что навстречу бежит Кебла с букетом в руках.
— Вот, маэстро, вы забыли цветы! —воскликнул он, обрадовавшись, что хоть этим может мне услужить.
Я поблагодарил и ушел. Мелькнула мысль, что Уне обожает цветы, такой чудесный букет обрадует ее, и почувствовал, что у меня горят щеки. Обижайся, если хочешь, моя милая, я даже сам не понимаю, почему так поступил, ведь до последней минуты не думал подходить к мусорному ящику и швырнуть туда букет. Вместе с твоей алой розой...
Вероника. Знаешь, такой скорый твой визит меня ничуть не удивил. Могу похвастать, у меня звериное чутье: я верила, что ты появишься, и немедля, хотя вроде и не было оснований так думать.
Скирмонис. Сейчас, когда я глубже вникаю в события того вечера, лучше начинаю понимать, почему так поступил. Всплеск страстей? Внезапно вспыхнувшая любовь? Конечно, именно это чувство и толкнуло меня на подобный поступок, но, пожалуй, главной причиной было подсознательное желание поскорее выяснить, истинно ли это чувство, и, обнаружив хоть капельку того, что начинающие седеть люди осмеливаются называть любовью, посмеяться над подобным безумием, на которое может пойти кто угодно, только не Людас Скирмонис, давно уже посвятивший свою жизнь одному искусству. На меня надвигалась почти непреодолимая сила, с которой, как я чувствовал, я неизбежно столкнусь и, конечно, выйду из этой схватки победителем. И чем раньше, тем лучше. Чтобы оно подмяло меня под себя, это безумие? Нет, о таком финале я и подумать не мог.
Вероника. Чтоб подмяло... О Людялис, если б так случилось! Это была бы наша с тобой победа, а не поражение. Увы, тогда ты победил... И вот последствия: потеряны три года, годы тоски, пустых мечтаний, абсурдной борьбы с самим собой. Пускай мы не изведали настоящего страдания, но ведь не можем сказать, что узнали и счастье. Так зачем, скажи, лицемерно насиловать себя? Неужели только для оправдания дурацких предрассудков, которыми за столетия обросло человечество? Но каков смысл всего этого, если, заплатив ростовщическую цену за мнимую добродетель, позднее мы все равно теряем ее?
Молчание. И впрямь, что ей ответить? Жизнь человеку дается одна. И любовь. Ее встречаем тоже только раз в жизни. Каждый. Почти каждый. Но не каждому суждено испить сладостную чашу этой любви до дна: некоторые по легкомыслию своему сами ее разбивают или она становится жертвой капризного случая. Хеля была моей настоящей любовью. Неспетая песня. Моя жизнь, мое счастье. Но не я потерял ее — другие меня ограбили.
— Ты о чем-то замечтался, милый?
— Смотрю на ночь, Вероника. Хоть плачь, какая красота!
— Звезды. Тьма звезд. И все яркие, мерцающие. А где-то блуждает луна. Помнишь, у Майрониса:
Тихи, приятны летние ночи, Дерева дремлющий лист недвижим, Все успокоилось и затихло, Только мерцают, горя г созвездья
Скирмонис, лежа на спине, кивает головой в такт сшхам. Рядом теплое тело женщины. Хорошо! В распахнутую полость палатки втиснулся лоскут мерцающего звездами неба. Летнее небо. Да, уже можно так назвать, потому что послезавтра загорятся костры Иванова дня, предвещая, что дни станут короче.
«Как трогательно мила она в этот волшебный ночной час! С этой своей блуждающей луной, созвездьями Майрониса. Звезды! Долго ли еще им, милая, будоражить воображение поэтов, после того как земную атмосферу прорезал первый космический корабль и в созвездии, где долгие века царила окутанная поэзией Тайна, ступили мертвыми ногами робота автоматизированные механизмы? А завтра-послезавтра и на поверхность Луны ступит человек, и эта планета, до сих пор согревавшая сердца поэтов и влюбленных, станет обыкновенным небесным телом, по которому будут шнырять глаза военных экспертов, подыскивая удобное место для площадки атомных ракет».
Солнце уже высоко, но над рекой все еще висит туман, дышащий прохладной сыростью и обострившимися лесными запахами. Вскоре сквозь слизнутые солнцем просветы в тумане сверкнут первые лучи, открывая яркую голубизну неба: и этот день будет погожим.
— Что будет на завтрак, Лю?
— Надо бы рыбу поймать.
— Осталась еще банка консервов. Но с обеда придется начать голодовку.
— С тобой — всегда, Вероника. Согласен даже умереть с голоду.
Но перед смертью он хочет ее увековечить. После завтрака расставляет мольберт в тени деревьев. Здесь же, на берегу реки, усаживается Вероника. Он будет писать ее по пояс, а может, только лицо — пока еще не решил,— но надо, чтобы она позировала без одежды:
женщина полностью раскрывает себя только обнаженной.
— Он тебя писал? Вот такой, какая ты сейчас?
— Кто «он»?
— Не притворяйся.
Она минутку медлит, помрачнев, словно прикидывая, обидеться или обратить все в шутку.
— А-а! —играет до конца.—Ты про Роби? Писал ли он меня? Сотни, нет, тысячи раз! Я ему все позирую и позирую. Люблю быть объектом для художника, милый...
В руке Скирмониса вздрагивает кисть, уши горят. Злосчастная ревность!
— Художника? Это Суопис — художник?
— А ты думаешь, художник только тот, что высекает из камня скульптуры?
— Не думаю, успокойся, немного отличаю зерно от плевел, но любой живописец еще не обязательно художник. Про маляров, которые белят квартиры, тоже говорят: искусство.
— Ты ревнив, как Отелло, Людялис. — Вероника улыбается, подавив вспыхнувшую было злость, но потемневшие глаза выдают, что понадобились немалые усилия, чтоб взять себя в руки.
— Незачем мне ревновать. А если и завидую чему, то только не таланту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121