наша пресса свёрхделикатна, не лезет в частную жизнь. Ей-богу, не верится, что Теличенене могла подложить такую свинью.
На глазах Стундиса блеснули слезы.
— Его сожрала вот эта...—Актер трагическим жестом поднимает перед камином рюмку. — Если бы применял чистый продукт, еще туда-сюда, но ведь хлестал что подешевле — самогон, всякие портвейны... Я-то на своей шкуре испытал, что нет худшей отравы, чем крепленое вино. Да, алкоголь, алкоголь... Алкоголь и женщины. Не стоило ему связываться с Теличенене — она его и доконала. Женщина — как яд: пока не выпил, не понимаешь, с кем имеешь дело. Вот и получилось так: написал потрясающую книгу — слава, деньги, всеобщее признание, а все равно ничего больше не остается, как щупать желудок и грустно улыбаться: слишком поздно, слишком поздно...
— Налей, — просит Скирмонис.
Стундис дрожащей рукой наполняет рюмки.
— Да что ты понимаешь в женщинах, паренек? Есть свиньи, но есть и феи, только найти их суждено не каждому. Теличенене — свинья («...как и Вероника...»), да, в этом ты прав, такая гарпия может вогнать в инфаркт любого мужчину, кроме собственного мужа, потому что несгораемые шкафы неуязвимы.
Стундис молчит, глубоко задумавшись, решая какую-то ему одному ведомую проблему. Скирмонис тоже углубился в свои мысли. Оба сидят, как бы погрузившись в дрему — хозяин в кресле, гость на стуле, — и из-под прищуренных ресниц глядят на догорающий камин. В руках у них рюмки — по капельке на дне. В сердце тоже остаток — неизлитое горе, перед которым несчастье друга кажется бледной тенью. («Прости, приятель, но каждый из нас должен нести собственный крест».)
— Если это правда, что Теличенене шепнула мужу про неопубликованный роман Скардиса, мотивами которого Теличенас воспользовался, когда писал свой плагиат, то более паскудной аферы и придумать нельзя, — наконец приплывает сонный голос Стундиса.
— Наверное, правда. Ну конечно, правда. Скардис не станет выдумывать небылиц. Да это и видно, если сравнить оба романа. — Скирмонис откидывается, почти ложится в кресле и негромко фыркает. — Не надо читать писательским женам своих книг, пока те еще не изданы. Но Скардис был и останется душой нараспашку. Его поведение иногда просто непонятно: по простодушию он так поступает или сознательно хочет напороться на неприятность...
— Нет, маэстро, я отнюдь не хочу оправдывать Теличенене. И впрямь подлая баба, не делает чести прекрасному полу, а тем более своему мужу. А что касается флирта со Скардисом, все проще пареной репы. Надоело женщине... захотелось поразнообразить серые будни... да и вообще... Кто из нас не нарушает десять заповедей божьих? Почему мужчин можно прощать за это же самое, а женщину надо осуждать?
«Когда-то точь-в-точь так выразилась Вероника. Платон в юбке... А этот талантливый болван — ее последователь... Вот идиоты!»
— Простить? За что простить? За лицемерие, измену? Нет, в этом я не оправдываю ни мужчину, ни женщину. Оба мерзкие твари.— Скирмонис хватает с полу бутылку, наполняет рюмку, от волнения проливая мимо, и одним духом выпивает. — Скажем, один из них — я или она — искренен: любит, говорит все, что чувствует, хочет достойно решить проблему. Хочет! Ха-ха-ха! Но что с того, если только хочет? Хочет и все-таки не смеет ничего делать, чтобы сбросить шкуру обманщика, лгуна, лицемера. Это еще противнее! Понимать свое унизительное положение, желать изменить его и ничего не предпринимать. Как бы ты назвал такого субъекта? Тряпка! Мусор! Кучка дерьма!
— Вы это... обо мне? — Стундис вытаращил пьяные глаза на Скирмониса.
— Почему о тебе? Не будь смешным! Таких бес-
хребетных слизняков миллионы, и мы с тобой в их числе, нечего переживать. Лучше давай еще по рюмке.
— Можно еще по рюмке... Но вы это обо мне...— твердит свое Стундис, перекладывая с плеча на плечо потяжелевшую голову.
Камин догорает. Одна свеча погасла, упав на стол; другая едва теплится от нагара, но и не нужна: внезапно загорелся свет.
— Какого черта...—бормочет Скирмонис, щурясь от яркого света.—Кто просил? Вся романтика насмарку. Когда не нужно, всегда появляется то, чего когда-то жаждали. Вечные насмешки судьбы над человеком.
Стундис встает, не говоря ни слова, ковыляет к двери и, пошарив возле косяка, нажимает на выключатель. Бродит по комнате, задевая за мебель и бормоча что-то под нос, и неожиданно принимает решение: больше ни капли, и так уже налакался, пора домой. Однако с порога возвращается, хотя Скирмонис и не думает его останавливать («Беги, беги, твоя машинисточка уже постель согрела!»), и, уже в пальто, опускается на диван.
— Да что с тобой? Худо? Может, такси вызвать? — беспокоится Скирмонис.
Стундис встряхивается, словно его окатили ведром холодной воды, и продолжает свою путаную пьяную речь. Откровенно говоря, дескать, только ради этого он и зашел сюда, к уважаемому маэстро. Знает, что неправда, быть этого не может, все плод фантазии его, бездарного актеришки, но это проклятое чувство грызет его, будто язва желудка, не дает покоя. «Говорите, тряпка, мусор... Я?!» Что ж, он спорить не станет, да, такой уж он есть — поросенок незадачливый. Ведь настоящий мужчина сумел бы что-нибудь сотворить за эти четыре года совместной жизни, дабы его жене не пришлось, как последней из последних... Разве только такие крохи обещают мужчины своим девушкам, пока они не стали матерями семейства? «Как в раю будешь жить, дорогая!..» Другие, может, и живут так. Что и говорить, есть мужчины, которые могут достойно держать слово. Не все такие идиоты неудачники, как, положим, он, Аурелиюс Стундис, который из обетованного рая швырнул жену на самое дно преисподней — страдай, дескать, и улыбайся своему благодетелю.
— А почему она мне должна улыбаться? Данге-то? За что? За то, что она должна целый божий день стучать на машинке, а дома толкаться с этой вульгарной бабой на общей кухне, где и для одной задницы места мало? Ах, маэстро, маэстро... Голова кругом идет, когда начинаешь об этом думать. Проклятый быт! Бежать бы куда глаза глядят, только бы не видеть свое позорное ничтожество! Но куда убежишь? Да и вообще, можно ли убежать от себя? Разве что в петлю или под лед, пока реки не замерзли окончательно.
— Можно еще в огонь. Жалко только, камин догорает, — иронизирует Скирмонис, разглядывая залитые коньяком отвороты своего пиджака. — Ты, уважаемый, страдаешь болезнью, которая под стать комплексу неполноценности. Преувеличенное самоуничижение. Предпоследняя стадия. Пора обеспокоиться. Единственное лекарство от этого рака души — гнать в шею, поскорей да подальше, того, кто внушает тебе эту болезнь. Все мы не полубоги, в конце концов, даже с дрянцой, но все-таки люди. Мало знаю про твои отношения с женой, но достаточно было увидеть вас вместе, чтобы понять:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
На глазах Стундиса блеснули слезы.
— Его сожрала вот эта...—Актер трагическим жестом поднимает перед камином рюмку. — Если бы применял чистый продукт, еще туда-сюда, но ведь хлестал что подешевле — самогон, всякие портвейны... Я-то на своей шкуре испытал, что нет худшей отравы, чем крепленое вино. Да, алкоголь, алкоголь... Алкоголь и женщины. Не стоило ему связываться с Теличенене — она его и доконала. Женщина — как яд: пока не выпил, не понимаешь, с кем имеешь дело. Вот и получилось так: написал потрясающую книгу — слава, деньги, всеобщее признание, а все равно ничего больше не остается, как щупать желудок и грустно улыбаться: слишком поздно, слишком поздно...
— Налей, — просит Скирмонис.
Стундис дрожащей рукой наполняет рюмки.
— Да что ты понимаешь в женщинах, паренек? Есть свиньи, но есть и феи, только найти их суждено не каждому. Теличенене — свинья («...как и Вероника...»), да, в этом ты прав, такая гарпия может вогнать в инфаркт любого мужчину, кроме собственного мужа, потому что несгораемые шкафы неуязвимы.
Стундис молчит, глубоко задумавшись, решая какую-то ему одному ведомую проблему. Скирмонис тоже углубился в свои мысли. Оба сидят, как бы погрузившись в дрему — хозяин в кресле, гость на стуле, — и из-под прищуренных ресниц глядят на догорающий камин. В руках у них рюмки — по капельке на дне. В сердце тоже остаток — неизлитое горе, перед которым несчастье друга кажется бледной тенью. («Прости, приятель, но каждый из нас должен нести собственный крест».)
— Если это правда, что Теличенене шепнула мужу про неопубликованный роман Скардиса, мотивами которого Теличенас воспользовался, когда писал свой плагиат, то более паскудной аферы и придумать нельзя, — наконец приплывает сонный голос Стундиса.
— Наверное, правда. Ну конечно, правда. Скардис не станет выдумывать небылиц. Да это и видно, если сравнить оба романа. — Скирмонис откидывается, почти ложится в кресле и негромко фыркает. — Не надо читать писательским женам своих книг, пока те еще не изданы. Но Скардис был и останется душой нараспашку. Его поведение иногда просто непонятно: по простодушию он так поступает или сознательно хочет напороться на неприятность...
— Нет, маэстро, я отнюдь не хочу оправдывать Теличенене. И впрямь подлая баба, не делает чести прекрасному полу, а тем более своему мужу. А что касается флирта со Скардисом, все проще пареной репы. Надоело женщине... захотелось поразнообразить серые будни... да и вообще... Кто из нас не нарушает десять заповедей божьих? Почему мужчин можно прощать за это же самое, а женщину надо осуждать?
«Когда-то точь-в-точь так выразилась Вероника. Платон в юбке... А этот талантливый болван — ее последователь... Вот идиоты!»
— Простить? За что простить? За лицемерие, измену? Нет, в этом я не оправдываю ни мужчину, ни женщину. Оба мерзкие твари.— Скирмонис хватает с полу бутылку, наполняет рюмку, от волнения проливая мимо, и одним духом выпивает. — Скажем, один из них — я или она — искренен: любит, говорит все, что чувствует, хочет достойно решить проблему. Хочет! Ха-ха-ха! Но что с того, если только хочет? Хочет и все-таки не смеет ничего делать, чтобы сбросить шкуру обманщика, лгуна, лицемера. Это еще противнее! Понимать свое унизительное положение, желать изменить его и ничего не предпринимать. Как бы ты назвал такого субъекта? Тряпка! Мусор! Кучка дерьма!
— Вы это... обо мне? — Стундис вытаращил пьяные глаза на Скирмониса.
— Почему о тебе? Не будь смешным! Таких бес-
хребетных слизняков миллионы, и мы с тобой в их числе, нечего переживать. Лучше давай еще по рюмке.
— Можно еще по рюмке... Но вы это обо мне...— твердит свое Стундис, перекладывая с плеча на плечо потяжелевшую голову.
Камин догорает. Одна свеча погасла, упав на стол; другая едва теплится от нагара, но и не нужна: внезапно загорелся свет.
— Какого черта...—бормочет Скирмонис, щурясь от яркого света.—Кто просил? Вся романтика насмарку. Когда не нужно, всегда появляется то, чего когда-то жаждали. Вечные насмешки судьбы над человеком.
Стундис встает, не говоря ни слова, ковыляет к двери и, пошарив возле косяка, нажимает на выключатель. Бродит по комнате, задевая за мебель и бормоча что-то под нос, и неожиданно принимает решение: больше ни капли, и так уже налакался, пора домой. Однако с порога возвращается, хотя Скирмонис и не думает его останавливать («Беги, беги, твоя машинисточка уже постель согрела!»), и, уже в пальто, опускается на диван.
— Да что с тобой? Худо? Может, такси вызвать? — беспокоится Скирмонис.
Стундис встряхивается, словно его окатили ведром холодной воды, и продолжает свою путаную пьяную речь. Откровенно говоря, дескать, только ради этого он и зашел сюда, к уважаемому маэстро. Знает, что неправда, быть этого не может, все плод фантазии его, бездарного актеришки, но это проклятое чувство грызет его, будто язва желудка, не дает покоя. «Говорите, тряпка, мусор... Я?!» Что ж, он спорить не станет, да, такой уж он есть — поросенок незадачливый. Ведь настоящий мужчина сумел бы что-нибудь сотворить за эти четыре года совместной жизни, дабы его жене не пришлось, как последней из последних... Разве только такие крохи обещают мужчины своим девушкам, пока они не стали матерями семейства? «Как в раю будешь жить, дорогая!..» Другие, может, и живут так. Что и говорить, есть мужчины, которые могут достойно держать слово. Не все такие идиоты неудачники, как, положим, он, Аурелиюс Стундис, который из обетованного рая швырнул жену на самое дно преисподней — страдай, дескать, и улыбайся своему благодетелю.
— А почему она мне должна улыбаться? Данге-то? За что? За то, что она должна целый божий день стучать на машинке, а дома толкаться с этой вульгарной бабой на общей кухне, где и для одной задницы места мало? Ах, маэстро, маэстро... Голова кругом идет, когда начинаешь об этом думать. Проклятый быт! Бежать бы куда глаза глядят, только бы не видеть свое позорное ничтожество! Но куда убежишь? Да и вообще, можно ли убежать от себя? Разве что в петлю или под лед, пока реки не замерзли окончательно.
— Можно еще в огонь. Жалко только, камин догорает, — иронизирует Скирмонис, разглядывая залитые коньяком отвороты своего пиджака. — Ты, уважаемый, страдаешь болезнью, которая под стать комплексу неполноценности. Преувеличенное самоуничижение. Предпоследняя стадия. Пора обеспокоиться. Единственное лекарство от этого рака души — гнать в шею, поскорей да подальше, того, кто внушает тебе эту болезнь. Все мы не полубоги, в конце концов, даже с дрянцой, но все-таки люди. Мало знаю про твои отношения с женой, но достаточно было увидеть вас вместе, чтобы понять:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121