Природа разумна, товарищ Градовский. Вы можете скептически относиться к искусству или отрицать его необходимость, но от его воздействия вы никуда не денетесь. Хотя бы потому, что каждый из нас является на свет с большими или меньшими задатками искусства, которые, в зависимости от внутренней конструкции человека или обстоятельств, могут или зачахнуть, или буйно развиться, расцвести.
И еще: как бы вы того ни хотели, вы не можете жить, отгородившись от своей среды. Искусство как воздух — хотя вы этого и не чувствуете — проникает в вашу кровь вместе с кинофильмом, хорошей фотографией, репродукцией в журнале, музыкой, которую вы слышите по радио. А что и говорить, если вы прочитаете хорошую книгу, сходите в театр или на выставку. Как видите, почти невозможно нормальному человеку остаться просто мыслящей скотиной. В отдельных случаях, конечно, удается приблизиться к этой грани, это бывает, но это редкие исключения, а без исключения нет правила.
— Ежи — исключение, — хихикает Данге, косясь на Градовского, но краешком глаза наблюдая и за Скирмонисом. — А мы с Ядвигой — на грани. Аурис, великий художник, спасай утопающих.
— Давай посерьезней, милочка.
— Выпьем, — предлагает Градовский.
Ядвига, подождав, пока мужчины одолеют рюмочки, говорит:
— Все в жизни есть и все нужно: и вещи, и театры. Только вот с квартирами нехватка. А раз уж такое дело, то и всякие комбинации... Ведь мы эту кооперативную уже назад могли получить, если б Ежи сунул кому надо... А теперь получилось, как с нашими соседями Стундисами: залезли другие вперед, а мы остались в дураках. Я-то подняла шум: как же это получается, мы, местные, годами ждем, а другим, невесть откуда прикатившим, как на блюдечке. И чего добилась, распустив глотку? Несознательным элементом обозвали, неинтернациональной бабой, а вся моя не-интернациональность только оттого, что я правду сказала. Если б вы, пан... товарищ Скирмонис, смогли бы... век бы были благодарны...
— Сделает, — с коварной улыбкой отзывается Скардис, нервно вращая опрокинутую рюмку.
Скирмонис бросает гневный взгляд на Скардиса.
— Постараюсь. Обещать не могу, но постараюсь.
— Он никогда не обещает, но делает. Такой характер—не болтать лишнего,—припечатывает Скардис, как бы насмехаясь над Скирмонисом.
— Не болтун! Люблю, ох люблю таких людей, товарищ Скирмонис! Сделайте, ей-богу, в долгу не останемся.
— Тогда и нам было бы неплохо, — говорит Стундис, расплываясь в улыбке. — В исполкоме так и сказали: когда Градовские съедут, сможете занять их комнату. Вся квартира будет наша, милочка. Роскошно!
— Выпьем, — басит Градовский.
— Пейте, пожалуйста, товарищ Скирмонис. — Ядвига выплеснула остаток коньяка в рюмку Скирмони-са и многозначительно косится на Стундисов. («Теперь бутылка с вас»), но оба гостя поднимаются, словно договорившись: пора домой.
Прощаются, толкаясь в забитой мебелью комнате. На кухне за столом готовят уроки дети. Скирмонис высыпает перед ними горсть конфет и, провожаемый благословениями и незаслуженной благодарностью, спускается по скрипучей лестнице вниз. Настроение паскудное.
— А все-таки ты приличная свинья, Андрюс, — говорит он, когда они оказываются на улице. — Наобещать, адвокатствовать за другого... Правда, сожалею, что зашел сюда.
— Не будь мелочен, товарищ Скирмонис. Какая разница, одним больше или меньше. Пускай хоть месяц-другой поживут иллюзиями. Сейчас-то они счастливы? Ложь, которая делает человека счастливым, достойна оправдания, — философствует Скардис. — А кроме того, я уверен, что ты им посодействуешь, значит. Можешь.
— Слишком много знаешь, — смягчается Скирмонис.
На улице Дзержинского им удается поймать такси. Скардис приглашает заглянуть к нему: выпьют кофе, Скирмонис посмотрит, как он живет. Ведь после развода с женой Скирмонис у него еще не появлялся. Не быть у друга целых два года... Нормальному человеку такого не понять.
Но у Скирмониса нет ни малейшего желания провести остаток вечера в обществе холостяка. Слушать унылые рассуждения, глотать шпильки... Нет, не такое у него настроение, чтобы сидеть у разрушенного семейного очага, где из всех углов на тебя глядит постылое одиночество.
— Как знаешь, — холодно говорит Скардис. — Не сердись, если нечаянно пнул тебя в зад.
— Старый город!
Таксист гонит машину на бешеной скорости. Широкая улица Каролиса Пожелы изогнулась полукругом в три километра длиной, местами вплотную приближаясь к реке, в которой отражаются огни расположенного на том берегу Жверинаса. Вот они пересекли проспект Ленина, улицу Людаса Гиры у моста. Здесь можно выйти и пешком добраться до дома. Кстати, такая же мысль появилась было перед домом Скарди-са: отпустить такси и дать работу ногам на добрый час времени. Но он машинально отбросил эту идею. Теперь, дав таксисту новый ориентир, он уже знает, почему так поступил. Понимает, смеется над собой и сердится. Ну разве не осел? Чего он не видел у этих Суописов? Ведь давно уже поставил крест на знаменитых ведарай! Разве иначе бы отправился со Скарди-сом к этим Градовским? Правда, неужели рюмочка коньяка распалила фантазию? «Стареешь, Скирмонис, стареешь...»
Подъехав к кварталу, в котором живут Суописы, отпускает машину. Нет, он и не подумает зайти. Посмотрит на окна, и ладно: как с этой пирушкой? Отложили, как обещала Вероника, или гуляют? Если отложили... («Ах, это бабье любопытство художника... Из-за него мы больше всего похожи на женщин, сплетники и вынюхиватели».) Презирая себя, Скирмонис нерешительно топчется под уличными часами. Напротив узкий заасфальтированный переулок, угловой дом. Надо только нырнуть во двор (туда выходят гостиная и рабочая комната) и, задрав голову, отыскать два окна на четвертом этаже. Плотные занавески закрыты, но в комнатах светло, и из открытых форточек слышен гул голосов. Уже развеселились. Женский голос пытается затянуть песню, но ее заглушает неожиданный взрыв хохота. Весело... Вот было бы смешно, если б он поднялся по лестнице и нажал на звонок квартиры Суописов... «Уважаемый Людас! (Трудно представить себе лицо Вероники — так она удивилась бы.) О, какой приятный сюрприз! Роби, слышишь, Роби, скорей сюда, товарищ Скирмонис пришел!» Нет, наверняка она не стала бы звать мужа. Как тогда. Сама бы помогла снять пальто, как бы нечаянно прикасаясь к нему, и слов было бы сказано очень мало, и те самые — глухим голосом, ласковым и теплым, как ластящийся котенок. Зато ее глаза ликовали бы, благодарили, хохотали, обезумев от радости, что она сможет ошеломить гостей такой неожиданностью. («Вы пришли... Вот неожиданность... О Людас, как я рада! Такой чудесный сюрприз! Я уже слышала, но все не верила, что вы умеете творить чудеса».)
Скирмонис толкает парадную дверь и начинает подниматься по лестнице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
И еще: как бы вы того ни хотели, вы не можете жить, отгородившись от своей среды. Искусство как воздух — хотя вы этого и не чувствуете — проникает в вашу кровь вместе с кинофильмом, хорошей фотографией, репродукцией в журнале, музыкой, которую вы слышите по радио. А что и говорить, если вы прочитаете хорошую книгу, сходите в театр или на выставку. Как видите, почти невозможно нормальному человеку остаться просто мыслящей скотиной. В отдельных случаях, конечно, удается приблизиться к этой грани, это бывает, но это редкие исключения, а без исключения нет правила.
— Ежи — исключение, — хихикает Данге, косясь на Градовского, но краешком глаза наблюдая и за Скирмонисом. — А мы с Ядвигой — на грани. Аурис, великий художник, спасай утопающих.
— Давай посерьезней, милочка.
— Выпьем, — предлагает Градовский.
Ядвига, подождав, пока мужчины одолеют рюмочки, говорит:
— Все в жизни есть и все нужно: и вещи, и театры. Только вот с квартирами нехватка. А раз уж такое дело, то и всякие комбинации... Ведь мы эту кооперативную уже назад могли получить, если б Ежи сунул кому надо... А теперь получилось, как с нашими соседями Стундисами: залезли другие вперед, а мы остались в дураках. Я-то подняла шум: как же это получается, мы, местные, годами ждем, а другим, невесть откуда прикатившим, как на блюдечке. И чего добилась, распустив глотку? Несознательным элементом обозвали, неинтернациональной бабой, а вся моя не-интернациональность только оттого, что я правду сказала. Если б вы, пан... товарищ Скирмонис, смогли бы... век бы были благодарны...
— Сделает, — с коварной улыбкой отзывается Скардис, нервно вращая опрокинутую рюмку.
Скирмонис бросает гневный взгляд на Скардиса.
— Постараюсь. Обещать не могу, но постараюсь.
— Он никогда не обещает, но делает. Такой характер—не болтать лишнего,—припечатывает Скардис, как бы насмехаясь над Скирмонисом.
— Не болтун! Люблю, ох люблю таких людей, товарищ Скирмонис! Сделайте, ей-богу, в долгу не останемся.
— Тогда и нам было бы неплохо, — говорит Стундис, расплываясь в улыбке. — В исполкоме так и сказали: когда Градовские съедут, сможете занять их комнату. Вся квартира будет наша, милочка. Роскошно!
— Выпьем, — басит Градовский.
— Пейте, пожалуйста, товарищ Скирмонис. — Ядвига выплеснула остаток коньяка в рюмку Скирмони-са и многозначительно косится на Стундисов. («Теперь бутылка с вас»), но оба гостя поднимаются, словно договорившись: пора домой.
Прощаются, толкаясь в забитой мебелью комнате. На кухне за столом готовят уроки дети. Скирмонис высыпает перед ними горсть конфет и, провожаемый благословениями и незаслуженной благодарностью, спускается по скрипучей лестнице вниз. Настроение паскудное.
— А все-таки ты приличная свинья, Андрюс, — говорит он, когда они оказываются на улице. — Наобещать, адвокатствовать за другого... Правда, сожалею, что зашел сюда.
— Не будь мелочен, товарищ Скирмонис. Какая разница, одним больше или меньше. Пускай хоть месяц-другой поживут иллюзиями. Сейчас-то они счастливы? Ложь, которая делает человека счастливым, достойна оправдания, — философствует Скардис. — А кроме того, я уверен, что ты им посодействуешь, значит. Можешь.
— Слишком много знаешь, — смягчается Скирмонис.
На улице Дзержинского им удается поймать такси. Скардис приглашает заглянуть к нему: выпьют кофе, Скирмонис посмотрит, как он живет. Ведь после развода с женой Скирмонис у него еще не появлялся. Не быть у друга целых два года... Нормальному человеку такого не понять.
Но у Скирмониса нет ни малейшего желания провести остаток вечера в обществе холостяка. Слушать унылые рассуждения, глотать шпильки... Нет, не такое у него настроение, чтобы сидеть у разрушенного семейного очага, где из всех углов на тебя глядит постылое одиночество.
— Как знаешь, — холодно говорит Скардис. — Не сердись, если нечаянно пнул тебя в зад.
— Старый город!
Таксист гонит машину на бешеной скорости. Широкая улица Каролиса Пожелы изогнулась полукругом в три километра длиной, местами вплотную приближаясь к реке, в которой отражаются огни расположенного на том берегу Жверинаса. Вот они пересекли проспект Ленина, улицу Людаса Гиры у моста. Здесь можно выйти и пешком добраться до дома. Кстати, такая же мысль появилась было перед домом Скарди-са: отпустить такси и дать работу ногам на добрый час времени. Но он машинально отбросил эту идею. Теперь, дав таксисту новый ориентир, он уже знает, почему так поступил. Понимает, смеется над собой и сердится. Ну разве не осел? Чего он не видел у этих Суописов? Ведь давно уже поставил крест на знаменитых ведарай! Разве иначе бы отправился со Скарди-сом к этим Градовским? Правда, неужели рюмочка коньяка распалила фантазию? «Стареешь, Скирмонис, стареешь...»
Подъехав к кварталу, в котором живут Суописы, отпускает машину. Нет, он и не подумает зайти. Посмотрит на окна, и ладно: как с этой пирушкой? Отложили, как обещала Вероника, или гуляют? Если отложили... («Ах, это бабье любопытство художника... Из-за него мы больше всего похожи на женщин, сплетники и вынюхиватели».) Презирая себя, Скирмонис нерешительно топчется под уличными часами. Напротив узкий заасфальтированный переулок, угловой дом. Надо только нырнуть во двор (туда выходят гостиная и рабочая комната) и, задрав голову, отыскать два окна на четвертом этаже. Плотные занавески закрыты, но в комнатах светло, и из открытых форточек слышен гул голосов. Уже развеселились. Женский голос пытается затянуть песню, но ее заглушает неожиданный взрыв хохота. Весело... Вот было бы смешно, если б он поднялся по лестнице и нажал на звонок квартиры Суописов... «Уважаемый Людас! (Трудно представить себе лицо Вероники — так она удивилась бы.) О, какой приятный сюрприз! Роби, слышишь, Роби, скорей сюда, товарищ Скирмонис пришел!» Нет, наверняка она не стала бы звать мужа. Как тогда. Сама бы помогла снять пальто, как бы нечаянно прикасаясь к нему, и слов было бы сказано очень мало, и те самые — глухим голосом, ласковым и теплым, как ластящийся котенок. Зато ее глаза ликовали бы, благодарили, хохотали, обезумев от радости, что она сможет ошеломить гостей такой неожиданностью. («Вы пришли... Вот неожиданность... О Людас, как я рада! Такой чудесный сюрприз! Я уже слышала, но все не верила, что вы умеете творить чудеса».)
Скирмонис толкает парадную дверь и начинает подниматься по лестнице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121