И она поверила. Не могла не поверить; ей самой казалось, что иначе и быть не может, — любимый человек должен знать все, что творится в ее душе. И она распахнула свое юное сердце: смотри и убедись, какая я; видишь, как много здесь для тебя места... А потом? Чем ей отплатили за такую откровенность?
«Ты не знаешь, дорогой, что было время, когда и я по-настоящему любила. Быть может, это и не была такая любовь, за которую отдают жизнь, может, я была бы и несчастна, соединив свою судьбу с ним, но те годы я всегда буду вспоминать как нечто неповторимо прекрасное. Потом был Суопис, а после него пришел ты... Новая страсть... Много всего наворочено в моей душе. А все-таки под этой кучей хлама живет прошлое. Встает и напоминает о себе...»
— Прозрачными ? —цедит сквозь зубы, словно боясь, что прорвутся ненужные слова.—Быть может, ты прав. Хотя, с другой стороны, женщине опасно обнажать сердце.
Он молчит, ощутив в ее словах неприветливый холодок.
— А я не хотел бы скрывать, — говорит наконец, — что после того, как мы, вернувшись в Вильнюс, расстались, меня не раз охватывали сомнения, люблю ли тебя на самом деле...
— Ты... не любишь и Уне...
— Не знаю, Рони. Любовь — сложное чувство, боюсь ошибиться, однозначно ответив на твой вопрос. Уне верный друг, она слепо предана мне и, кажется, любит меня. Я за многое благодарен ей. Те, кто хорошо нас с ней знают, пожалуй, не поймут, почему я изменяю ей. И конечно, вряд ли оправдают. Ведь и Уне имеет право на счастье. А я исподтишка рою ей яму. Быть счастливым за счет другого... Подло! Вот что меня мучает, Рони.
Вероника смотрит на Скирмониса, прикусив губу. Трудно сказать, чего больше в ее взгляде — насмешливого осуждения или досады.
— Каешься? — бросает она.— Похвально, одобряю. И раз уж ты так жутко страдаешь из-за Уне, могу помочь. Трудно придется, но найду в себе силы. Живите и будьте счастливы.
— Нет, Рони, с Уне мы уже не будем жить так, как до сих пор. Как и ты со своим Робертасом. Даже если они и не узнают, что им изменяли, все равно все будет иначе, потому что мы никуда не убежим от самих себя. Воспоминания, укоры совести, чувство вины... Мы ведь отдали друг другу то, что принадлежало Уне с Робертасом и чего они никогда не вернут. Думаешь, они не почувствуют, что их обкрадывают?
— Мог бы такие вопросы решать в одиночку, незачем портить мне настроение, — раздраженно говорит Вероника. — Так переживаешь из-за этой своей Уне, будто женился по безумной любви. А может, так оно и было?
Скирмонис долго молчит, он серьезен и сосредоточен.
— Пожалуй, каждый мужчина перед женитьбой думает, что любит. Или воображает, что любит. Конечно, не сознательно, не подозревая, что лицемерит. Это, по-видимому, естественное желание человека оправдать, покрасивей упаковать свой поступок. А если говорить о нас с Уне... До женитьбы я слишком мало ее знал... но это длинная история...
— Ничего, рассказывай, я терпеливая слушательница. Терпеливая и снисходительная.
— Я уже тебе говорил, что когда-то любил одну девушку. Такого глубокого чувства не испытывал ни до нее, ни когда-нибудь после. Да и сейчас мне иногда кажется, будто я вернулся в те годы юности и каким-то чудом воскресил из небытия Хелю.
13
Нет, Хеля не воскреснет никогда, нет таких богов, которые могли бы возвратить ее из небытия, я знал это уже тогда, когда в отчаянии бродил по узким улочкам Кальварииского района и думал о том, какой жестокий ростовщик жизнь, если за короткий миг счастья приходится платить такие высокие проценты.
В моем кармане лежала коротенькая записка, перечитанная уже сотни раз: «Людялис, любовь моя, не
осуждай, что уехала, ничего тебе не сказав, Пойми, в той стране мой отец. Отозвался, приглашает... Не могла поступить иначе. Ведь ты знаешь, что такое отец? Когда получила его письмо и тетя подала документы на выезд, хотела все тебе рассказать, но не могла, мне казалось — с нами обоими случится что-то страшное. О, боже мой, какой ужас, какое горе! Я еду к отцу, обливаясь слезами. Но поверь, это не слезы радости. Людялис, добрый мой, любимый, не знаю, что бы со мной было, если б я не верила, что мы еще встретимся. Встретимся и будем вместе, пока господь сохранит нашу жизнь. Поэты говорят: любовь делает чудеса. Я верю поэтам. До свидания, любовь моя. Прости, писать больше у меня нет сил. Целую. И люблю, люблю, люблю тебя навеки».
Я знал наизусть эту записку. Но все равно снова и снова доставал из кармана и читал, читал, не видя сквозь слезы текста, этих круглых буковок, выведенных женской рукой, в каждой из которых мне слышались жаркие удары сердца Хели. И следы ее слез на пятнистом листке. И мне было хорошо оттого, что мои слезы падают на многострадальную землю и смешиваются со слезами Хели, как бы соединяя и воскрешая вновь наши мертвые души.
Потом я вернулся к покинутому домику, съежившемуся под сенью вековых деревьев, еще раз открыл шаткую калитку и, отыскав одинокую лавочку под акацией, долго, долго сидел, не в силах понять, почему и как случилось, что рядом со мной пустое место, — неужели не было никогда ночей с высоким звездным небом и благословенного запаха усыпанной цветами земли, когда мы с Хелей здесь строили чудесные мосты в будущее? Соседка, вручившая мне записку, поглядывала на меня через забор с опасливым сочувствием, как на тяжелого больного, звала выпить чаю, но я ничего не хотел, только одиночества и покоя.
Встал и ушел. Прощай, старый сад, и ты, вечно скрипящая калитка, в которую сегодня я вбежал, окрыленный счастьем, думал, что вот-вот увижу свою Хелю, а сейчас бреду, состарившись на целое десятилетие, жалкий нищий, у которого, быть может, не пусты карманы, но самым бесстыдным образом ограблена душа. Никогда больше не открою тебя, моя калитка, не посижу, моя серая скамья, под акациями.
Может, ты и права, Хеля: любовь делает чудеса. Но разлука часто могущественнее любви, и я не верю твоим красивым словам, что мы снова встретимся и будем вместе. Надежда, порожденная отчаяньем... Нет, не нужна мне надежда, любимая. Это пустой билет или, в лучшем случае, один выигравший на миллион пустых. Я не игрок, Хеля, ты должна была знать, что я не игрок. Раз уж к нам так немилосердна судьба, надо было иначе принять ее приговор — обняться в последний раз и послушно склонить головы перед неизбежностью. Последний вздох. Подбадривающие улыбки сквозь слезы, на прощанье. Последние слова, поцелуй. До последней секунды вместе, Хеля! В объятиях друг у друга. Одно тело, одна душа. А ты что сделала? «Недели две меня не будет в Вильнюсе: еду в гости к подруге в Каунас». И уехала в чужую страну. Не на недели две, а навсегда.
И вот я встал и вышел в эту скрипящую калитку, накинул за собой ржавый крючок и подумал, что несколько дней назад его касались нежные пальцы Хели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
«Ты не знаешь, дорогой, что было время, когда и я по-настоящему любила. Быть может, это и не была такая любовь, за которую отдают жизнь, может, я была бы и несчастна, соединив свою судьбу с ним, но те годы я всегда буду вспоминать как нечто неповторимо прекрасное. Потом был Суопис, а после него пришел ты... Новая страсть... Много всего наворочено в моей душе. А все-таки под этой кучей хлама живет прошлое. Встает и напоминает о себе...»
— Прозрачными ? —цедит сквозь зубы, словно боясь, что прорвутся ненужные слова.—Быть может, ты прав. Хотя, с другой стороны, женщине опасно обнажать сердце.
Он молчит, ощутив в ее словах неприветливый холодок.
— А я не хотел бы скрывать, — говорит наконец, — что после того, как мы, вернувшись в Вильнюс, расстались, меня не раз охватывали сомнения, люблю ли тебя на самом деле...
— Ты... не любишь и Уне...
— Не знаю, Рони. Любовь — сложное чувство, боюсь ошибиться, однозначно ответив на твой вопрос. Уне верный друг, она слепо предана мне и, кажется, любит меня. Я за многое благодарен ей. Те, кто хорошо нас с ней знают, пожалуй, не поймут, почему я изменяю ей. И конечно, вряд ли оправдают. Ведь и Уне имеет право на счастье. А я исподтишка рою ей яму. Быть счастливым за счет другого... Подло! Вот что меня мучает, Рони.
Вероника смотрит на Скирмониса, прикусив губу. Трудно сказать, чего больше в ее взгляде — насмешливого осуждения или досады.
— Каешься? — бросает она.— Похвально, одобряю. И раз уж ты так жутко страдаешь из-за Уне, могу помочь. Трудно придется, но найду в себе силы. Живите и будьте счастливы.
— Нет, Рони, с Уне мы уже не будем жить так, как до сих пор. Как и ты со своим Робертасом. Даже если они и не узнают, что им изменяли, все равно все будет иначе, потому что мы никуда не убежим от самих себя. Воспоминания, укоры совести, чувство вины... Мы ведь отдали друг другу то, что принадлежало Уне с Робертасом и чего они никогда не вернут. Думаешь, они не почувствуют, что их обкрадывают?
— Мог бы такие вопросы решать в одиночку, незачем портить мне настроение, — раздраженно говорит Вероника. — Так переживаешь из-за этой своей Уне, будто женился по безумной любви. А может, так оно и было?
Скирмонис долго молчит, он серьезен и сосредоточен.
— Пожалуй, каждый мужчина перед женитьбой думает, что любит. Или воображает, что любит. Конечно, не сознательно, не подозревая, что лицемерит. Это, по-видимому, естественное желание человека оправдать, покрасивей упаковать свой поступок. А если говорить о нас с Уне... До женитьбы я слишком мало ее знал... но это длинная история...
— Ничего, рассказывай, я терпеливая слушательница. Терпеливая и снисходительная.
— Я уже тебе говорил, что когда-то любил одну девушку. Такого глубокого чувства не испытывал ни до нее, ни когда-нибудь после. Да и сейчас мне иногда кажется, будто я вернулся в те годы юности и каким-то чудом воскресил из небытия Хелю.
13
Нет, Хеля не воскреснет никогда, нет таких богов, которые могли бы возвратить ее из небытия, я знал это уже тогда, когда в отчаянии бродил по узким улочкам Кальварииского района и думал о том, какой жестокий ростовщик жизнь, если за короткий миг счастья приходится платить такие высокие проценты.
В моем кармане лежала коротенькая записка, перечитанная уже сотни раз: «Людялис, любовь моя, не
осуждай, что уехала, ничего тебе не сказав, Пойми, в той стране мой отец. Отозвался, приглашает... Не могла поступить иначе. Ведь ты знаешь, что такое отец? Когда получила его письмо и тетя подала документы на выезд, хотела все тебе рассказать, но не могла, мне казалось — с нами обоими случится что-то страшное. О, боже мой, какой ужас, какое горе! Я еду к отцу, обливаясь слезами. Но поверь, это не слезы радости. Людялис, добрый мой, любимый, не знаю, что бы со мной было, если б я не верила, что мы еще встретимся. Встретимся и будем вместе, пока господь сохранит нашу жизнь. Поэты говорят: любовь делает чудеса. Я верю поэтам. До свидания, любовь моя. Прости, писать больше у меня нет сил. Целую. И люблю, люблю, люблю тебя навеки».
Я знал наизусть эту записку. Но все равно снова и снова доставал из кармана и читал, читал, не видя сквозь слезы текста, этих круглых буковок, выведенных женской рукой, в каждой из которых мне слышались жаркие удары сердца Хели. И следы ее слез на пятнистом листке. И мне было хорошо оттого, что мои слезы падают на многострадальную землю и смешиваются со слезами Хели, как бы соединяя и воскрешая вновь наши мертвые души.
Потом я вернулся к покинутому домику, съежившемуся под сенью вековых деревьев, еще раз открыл шаткую калитку и, отыскав одинокую лавочку под акацией, долго, долго сидел, не в силах понять, почему и как случилось, что рядом со мной пустое место, — неужели не было никогда ночей с высоким звездным небом и благословенного запаха усыпанной цветами земли, когда мы с Хелей здесь строили чудесные мосты в будущее? Соседка, вручившая мне записку, поглядывала на меня через забор с опасливым сочувствием, как на тяжелого больного, звала выпить чаю, но я ничего не хотел, только одиночества и покоя.
Встал и ушел. Прощай, старый сад, и ты, вечно скрипящая калитка, в которую сегодня я вбежал, окрыленный счастьем, думал, что вот-вот увижу свою Хелю, а сейчас бреду, состарившись на целое десятилетие, жалкий нищий, у которого, быть может, не пусты карманы, но самым бесстыдным образом ограблена душа. Никогда больше не открою тебя, моя калитка, не посижу, моя серая скамья, под акациями.
Может, ты и права, Хеля: любовь делает чудеса. Но разлука часто могущественнее любви, и я не верю твоим красивым словам, что мы снова встретимся и будем вместе. Надежда, порожденная отчаяньем... Нет, не нужна мне надежда, любимая. Это пустой билет или, в лучшем случае, один выигравший на миллион пустых. Я не игрок, Хеля, ты должна была знать, что я не игрок. Раз уж к нам так немилосердна судьба, надо было иначе принять ее приговор — обняться в последний раз и послушно склонить головы перед неизбежностью. Последний вздох. Подбадривающие улыбки сквозь слезы, на прощанье. Последние слова, поцелуй. До последней секунды вместе, Хеля! В объятиях друг у друга. Одно тело, одна душа. А ты что сделала? «Недели две меня не будет в Вильнюсе: еду в гости к подруге в Каунас». И уехала в чужую страну. Не на недели две, а навсегда.
И вот я встал и вышел в эту скрипящую калитку, накинул за собой ржавый крючок и подумал, что несколько дней назад его касались нежные пальцы Хели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121