Там выставлено целых шесть его полотен. Поклонники искусства о них превосходного мнения. Серьезная газета готовит статью об этой выставке, и Суопису в ней отводится не последнее место...
Станейка отхлебнул коньяку, минутку подумал.
— В сущности, мне должно быть все равно, но я от души рад, что вы столь хорошего мнения о своем супруге. Хочется верить, что любите его не меньше, чем уважаете себя, а сквозь очки влюбленности все выглядит лучше, чем есть на самом деле. Вот и слава богу! Жизнь так устроена, что счастье часто покупаешь ценой самообмана.
Вероника в растерянности посмотрела на Станейку.
— Извините, уважаемый профессор, — буркнула она, чувствуя, что ей следует обидеться. — Ваш вычурный слог мне не по зубам, не понимаю, что вы хотели этим сказать.
— Я видел выставку молодых живописцев. На ней есть действительно интересные работы.—Станейка перечислил несколько фамилий. — Я не знаток искусства, но человеку с элементарными познаниями в живописи, да еще любящему искусство, достаточно беглого взгляда, чтобы понять: любопытные авторы! С собственным взглядом на жизнь, на творчество. Правда, пока их слово звучит приглушенно, не очень-то ярко, скажем — пока видны лишь завязи, но спору нет: уже слышен голос истинного таланта...
— Вы полагаете? — Вероника, не соглашаясь, покачала головой. — А я как-то не запомнила ни одного произведения тех авторов, что вы перечислили. Во всяком случае, не помню такого, о котором могла бы отозваться с энтузиазмом.
Станейка снисходительно улыбнулся.
— Я не говорю, что эта выставка обещает нам гениев. Чюрленисы рождаются раз в столетье, вдобавок мало кто сразу признает их в мире искусства. Но таланты есть! Так сказать, с божьим даром за пазухой, который делает чудеса, если пользоваться им с толком. А все остальные — серая масса. Люди, научившиеся владеть кистью и подбирать сочетания красок, но бессильные вдохнуть в эти краски жизнь. Ремесленники палитры, которые всю жизнь будут притворяться, что служат искусству, а на деле разъедать его изнутри, как грибок древесину, и будут корчить из себя мучеников творчества, не смея даже себе признаться в том, что они всего лишь жалкие неудачники.
«Это про Робертаса, — машинально подумала Вероника, тщетно пытаясь растянуть бледнеющее лицо в улыбке. — Ремесленник палитры, неудачник, грибок искусства...» И все-таки ей удалось справиться с собой, вооружиться непробиваемой улыбкой и мило возразить Станейке:
— Не сомневаюсь в ваших познаниях, профессор, но не могу согласиться с таким строгим тоном. Человек, который любит искусство, должен бы относиться к молодым творцам снисходительнее, переживать из-за их неудач, а в вашем голосе я слышу ненависть...
— Это жалость, Вероника, а не ненависть,— с простодушной откровенностью ответил Станейка. — Жалость и злость. Я понимаю, зряшное дело, но, видя это, всегда свирепею. Думаете, счастлив человек, не обладающий талантом и по легкомыслию выбравший путь художника? Вы скажете: он сам не понимает бессмысленности своих занятий. И что же следует? Разве его трагедия оттого меньше? Ведь вся жизнь такого человека — чистый обман. Формально он числится в искусстве, а по сути является чужим подданным, добровольно сославшим себя в искусство, чужеродным телом, которому не суждено познать истинного счастья творения, творческих мук и минутной сладости удачи. Это одна, так сказать, личная сторона дела... А если посмотреть с общественной...
— Бедный мой Робертас! — прервала Вероника, разражаясь истерическим смехом. — И во всем этом, конечно, виновата я! Сжальтесь, профессор!
Станейка немного помолчал, кусая побледневшие губы. Он волновался, ему было страшно неловко, но глаза говорили, что он не сожалеет о сказанном.
— Прошу простить меня... товарищ Суопене. Не хотел вас обидеть. А раз уж так получилось... виноват... язык мой — враг мой.
— Пустяки, пустяки, уважаемый профессор. Мы, женщины, должны терпеливо и снисходительно относиться к мужчинам. Особенно к стареющим...— Вероника бросила беглый взгляд на часики и вскочила.— Было очень приятно посидеть с вами, профессор! Очень и очень! Увы, мне пора. Совсем забыла: надо встретиться с подругой. На пять, нет, на десять минут опоздаю. Проклятая рассеянность! Будьте добры, возьмите мою долю за обед. Нет, нет, что вы, профессор ! Ни за что! Не выдумывайте! Я вас не оскорбляю, я просто скромно защищаю свои права. А может, вы против женского равноправия? Ну, видите... А теперь — всего хорошего, товарищ Станейка. Надеюсь, в следующий раз посидим подольше, найдем друг для друга слова помягче. Как знать, вдруг жизнь успеет к тому времени все поставить на свои места и вам волей-неволей придется признать, что вы ошиблись в отношении Робертаса Суописа. Но я не ставлю вам в вину вашу человеческую слабость, ведь мне известен ее источник: не так легко признать превосходство мужчины, которому досталась женщина, которую вы когда-то любили.
Витаутас Станейка пошевелил губами, собираясь что-то ответить, но, пока он нашелся, Вероника — подтянутая и гордая — уже успела дойти до двери.
6
Надо было тогда сразу сесть в троллейбус или взять такси, и, быть может, она бы избежала этого рокового стечения обстоятельств. Но понесла ее нелегкая пешком, да еще окружными улочками, где поменьше народу. Одно время мелькнула мысль заглянуть к Теличенасам — так хотелось поговорить по душам с Даной, рассказать о встрече с первой любовью и вместе с ней посмеяться над Станейкой, над этим закоренелым холостяком, у которого из всех благ жизни осталось одно: завидовать чужому счастью. Но тут же отбросила эту идею, поняв, что не сможет быть откровенной с подругой, — о том, что больше всего задело ее в разговоре со Станейкой, нельзя рассказать никому. Ну конечно, он идиот, последний осел, этот профессор; она, Вероника, совсем другого мнения о выставке молодых, но зачем знать Дане, что существуют люди, которые относятся к Робертасу как к серому ремесленнику палитры? Наконец, так ли это на самом деле? Талант — это призвание, стихийное стремление к той или иной области деятельности. Разве Суопис, не будь у него таланта, писал бы на досуге свои любительские картинки, хотя тогда он еще и не помышлял о художественном институте? Станейка хочет в первых же работах видеть большого художника, а она, Вероника, убеждена, что для зарождения Рембрандтов и Микеланджело необходимы время, воля и черная работа, — тогда и крохотная крупица способностей превращается в золотые россыпи. Но разве Дана это поймет? Женщина, которая не стесняется цинично смеяться над книгами своего мужа и ценит произведение лишь с точки зрения выданного за него гонорара... Серьезней отнеслась бы, пожалуй, к статье о выставке молодых, но и здесь перевесил бы копеечный расчет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
Станейка отхлебнул коньяку, минутку подумал.
— В сущности, мне должно быть все равно, но я от души рад, что вы столь хорошего мнения о своем супруге. Хочется верить, что любите его не меньше, чем уважаете себя, а сквозь очки влюбленности все выглядит лучше, чем есть на самом деле. Вот и слава богу! Жизнь так устроена, что счастье часто покупаешь ценой самообмана.
Вероника в растерянности посмотрела на Станейку.
— Извините, уважаемый профессор, — буркнула она, чувствуя, что ей следует обидеться. — Ваш вычурный слог мне не по зубам, не понимаю, что вы хотели этим сказать.
— Я видел выставку молодых живописцев. На ней есть действительно интересные работы.—Станейка перечислил несколько фамилий. — Я не знаток искусства, но человеку с элементарными познаниями в живописи, да еще любящему искусство, достаточно беглого взгляда, чтобы понять: любопытные авторы! С собственным взглядом на жизнь, на творчество. Правда, пока их слово звучит приглушенно, не очень-то ярко, скажем — пока видны лишь завязи, но спору нет: уже слышен голос истинного таланта...
— Вы полагаете? — Вероника, не соглашаясь, покачала головой. — А я как-то не запомнила ни одного произведения тех авторов, что вы перечислили. Во всяком случае, не помню такого, о котором могла бы отозваться с энтузиазмом.
Станейка снисходительно улыбнулся.
— Я не говорю, что эта выставка обещает нам гениев. Чюрленисы рождаются раз в столетье, вдобавок мало кто сразу признает их в мире искусства. Но таланты есть! Так сказать, с божьим даром за пазухой, который делает чудеса, если пользоваться им с толком. А все остальные — серая масса. Люди, научившиеся владеть кистью и подбирать сочетания красок, но бессильные вдохнуть в эти краски жизнь. Ремесленники палитры, которые всю жизнь будут притворяться, что служат искусству, а на деле разъедать его изнутри, как грибок древесину, и будут корчить из себя мучеников творчества, не смея даже себе признаться в том, что они всего лишь жалкие неудачники.
«Это про Робертаса, — машинально подумала Вероника, тщетно пытаясь растянуть бледнеющее лицо в улыбке. — Ремесленник палитры, неудачник, грибок искусства...» И все-таки ей удалось справиться с собой, вооружиться непробиваемой улыбкой и мило возразить Станейке:
— Не сомневаюсь в ваших познаниях, профессор, но не могу согласиться с таким строгим тоном. Человек, который любит искусство, должен бы относиться к молодым творцам снисходительнее, переживать из-за их неудач, а в вашем голосе я слышу ненависть...
— Это жалость, Вероника, а не ненависть,— с простодушной откровенностью ответил Станейка. — Жалость и злость. Я понимаю, зряшное дело, но, видя это, всегда свирепею. Думаете, счастлив человек, не обладающий талантом и по легкомыслию выбравший путь художника? Вы скажете: он сам не понимает бессмысленности своих занятий. И что же следует? Разве его трагедия оттого меньше? Ведь вся жизнь такого человека — чистый обман. Формально он числится в искусстве, а по сути является чужим подданным, добровольно сославшим себя в искусство, чужеродным телом, которому не суждено познать истинного счастья творения, творческих мук и минутной сладости удачи. Это одна, так сказать, личная сторона дела... А если посмотреть с общественной...
— Бедный мой Робертас! — прервала Вероника, разражаясь истерическим смехом. — И во всем этом, конечно, виновата я! Сжальтесь, профессор!
Станейка немного помолчал, кусая побледневшие губы. Он волновался, ему было страшно неловко, но глаза говорили, что он не сожалеет о сказанном.
— Прошу простить меня... товарищ Суопене. Не хотел вас обидеть. А раз уж так получилось... виноват... язык мой — враг мой.
— Пустяки, пустяки, уважаемый профессор. Мы, женщины, должны терпеливо и снисходительно относиться к мужчинам. Особенно к стареющим...— Вероника бросила беглый взгляд на часики и вскочила.— Было очень приятно посидеть с вами, профессор! Очень и очень! Увы, мне пора. Совсем забыла: надо встретиться с подругой. На пять, нет, на десять минут опоздаю. Проклятая рассеянность! Будьте добры, возьмите мою долю за обед. Нет, нет, что вы, профессор ! Ни за что! Не выдумывайте! Я вас не оскорбляю, я просто скромно защищаю свои права. А может, вы против женского равноправия? Ну, видите... А теперь — всего хорошего, товарищ Станейка. Надеюсь, в следующий раз посидим подольше, найдем друг для друга слова помягче. Как знать, вдруг жизнь успеет к тому времени все поставить на свои места и вам волей-неволей придется признать, что вы ошиблись в отношении Робертаса Суописа. Но я не ставлю вам в вину вашу человеческую слабость, ведь мне известен ее источник: не так легко признать превосходство мужчины, которому досталась женщина, которую вы когда-то любили.
Витаутас Станейка пошевелил губами, собираясь что-то ответить, но, пока он нашелся, Вероника — подтянутая и гордая — уже успела дойти до двери.
6
Надо было тогда сразу сесть в троллейбус или взять такси, и, быть может, она бы избежала этого рокового стечения обстоятельств. Но понесла ее нелегкая пешком, да еще окружными улочками, где поменьше народу. Одно время мелькнула мысль заглянуть к Теличенасам — так хотелось поговорить по душам с Даной, рассказать о встрече с первой любовью и вместе с ней посмеяться над Станейкой, над этим закоренелым холостяком, у которого из всех благ жизни осталось одно: завидовать чужому счастью. Но тут же отбросила эту идею, поняв, что не сможет быть откровенной с подругой, — о том, что больше всего задело ее в разговоре со Станейкой, нельзя рассказать никому. Ну конечно, он идиот, последний осел, этот профессор; она, Вероника, совсем другого мнения о выставке молодых, но зачем знать Дане, что существуют люди, которые относятся к Робертасу как к серому ремесленнику палитры? Наконец, так ли это на самом деле? Талант — это призвание, стихийное стремление к той или иной области деятельности. Разве Суопис, не будь у него таланта, писал бы на досуге свои любительские картинки, хотя тогда он еще и не помышлял о художественном институте? Станейка хочет в первых же работах видеть большого художника, а она, Вероника, убеждена, что для зарождения Рембрандтов и Микеланджело необходимы время, воля и черная работа, — тогда и крохотная крупица способностей превращается в золотые россыпи. Но разве Дана это поймет? Женщина, которая не стесняется цинично смеяться над книгами своего мужа и ценит произведение лишь с точки зрения выданного за него гонорара... Серьезней отнеслась бы, пожалуй, к статье о выставке молодых, но и здесь перевесил бы копеечный расчет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121