Не смеши людей. Если б мог позвонить, заказал бы такси. У Градовских нету телефона, Уне, а ближайшая будка у рынка. Кроме того, все время собирался уходить, но полчасика за полчасиком, сама знаешь, как бежит время, когда попал к приятным и интересным людям. Прости, Уне, что причинил тебе столько забот. — Дурацки улыбаясь, выдержал ее испытующий взгляд. Глаза у нее опухли, лицо желтое — ясно, ночь провела без сна. Нет, не надо говорить ей правды, правда равноценна убийству. — Все по доброте сердечной, Уне, но иначе не мог: зашел в мастерскую Градовский, хнычет — помогите, товарищ Скирмонис, пять человек в комнате и никаких перспектив. Знаешь, если б были незнакомы, но когда-то из одного котелка солдатскую кашу ели. Давнее время, конечно, какая там дружба, другой бы рукой на такое дело махнул, а я вот не могу...
Да, да, Уне кивает головой, и он не знает: поддакивает она или иронизирует. Подойти бы к ней, обнять — она такая измученная, так дуждается в теплом слове утешения, но он с ужасом думает, что тогда придется ее поцеловать. Теми самыми губами, на которых все еще горят поцелуи другой женщины. Поцелуй Иуды! Он поворачивается, уходит по коридору, скрипя паркетом, возвращается, а Уне сидит, ссутулясь, за кухонным столом. Надеется на что-то, ждет...
— С войны не встречал этого человека,—продолжает врать уже без зазрения совести, потому что по сравнению с мучительными догадками Уне самая подлая ложь кажется спасением. — Кто мог предположить, что мы опять встретимся? И не встретились бы, если б не мое положение. Знаешь, когда добираешься до определенной ступеньки, многие думают, что ты всемогущ, а про такого удобно вспомнить, если случится беда.
— А чем ты можешь ему помочь? — бесстрастный голос Уне.
— Я знаю Тялкшу. Много надежд не возлагаю, но попробовать можно. Думаю, не откажет — все-таки были когда-то соседями. Пойду завтра к Тялкше.
Уне молчит.
Скирмонис со скрипом, приближается по коридору, останавливается перед нею и тоже молчит.
(Вероника. Ты всегда отчитываешься перед ней, как в бухгалтерии?)
— Послушай, Уне, я вижу, ты не веришь, — говорит он, изображая обиду.—За кого ты меня принимаешь !
— Нельзя так, Людас, я не спрашиваю, не хочу знать, где ты был до утра, но почему ты не мог сообщить, что не вернешься к ужину?
— К завтраку, — сердито поправляет он, решив, что излишняя ласковость может только усилить подозрения.
— Ужасная была ночь, чего я только не передумала: ведь столько всяких несчастных случаев...
— Говорю тебе, во всем доме ни у кого нет телефона.
— Надо было из мастерской, когда уходил...
— Конечно, надо было, но не думал столько задержаться. Виноват, виноват, Уне, еще раз прошу прощения. В другой раз, если окажусь в таких обстоятельствах, не буду слушаться хозяев: пойду пешком домой, хоть и десять километров.
— Нет, что переночевал, это хорошо, незачем шляться по укромным улочкам ночью, но ты должен и меня понять. Как наслушаешься всяких историй — того избили, того нашли мертвым в подворотне, — с ума можно сойти.
Голос Уне срывается — вот-вот заплачет. Ах эти женские слезы! Лучше бы в морду дала...
— Не надо, Уне. Неужто я не понимаю? Да что теперь поделаешь? — Обнимает за плечи, прижимается лицом к ее прохладной щеке, охваченный неподдельным сочувствием. — Правда, Уне, ну зачем эти слезы?.. Я же в целости и сохранности...
— В целости и сохранности...—Она приникает лицом к его груди, душераздирающе всхлипывает. — В целости и сохранности... Как хорошо, как хорошо, Людялис, что ты опять дома...
Скирмонис проводит ладонью по взлохмаченным волосам жены, хочет ласково оттолкнуть ее от себя: стыдно, противно, он унижен собственной ложью, каждая затянувшаяся секунда лицемерия превращается в пытку. Но он обязан держать Уне в объятиях, гладить ее голову, плечи, а потом и поцеловать, потому что любой ценой надо побыстрей покончить с этой мучительной сценой.
— Уне, прости... мне надо позвонить Тялкше домой, может примет меня завтра.
— Хорошо, Людас. А я завтрак приготовлю.
— Завтрак в двенадцать часов? Стоит ли? Лучше давай принарядимся, пойдем в ресторан и пообедаем
по-царски. Пускай это воскресенье будет нашим воскресеньем.
Уне счастливо улыбается, она уже все забыла, хотя ресницы еще влажны от слез.
— Чудесно, Людас! Ты всегда придумаешь что-нибудь интересное.
Он идет к телефону. Нет ни малейшего желания звонить Тялкше, да еще домой. Ведь все можно уладить завтра у него в учреждении. Сейчас наберет вслепую любой номер. Товарищ Тялкша? Его нет? Как жаль...
(«Мелкая ложь чепуха по сравнению с тем, что только что... Учись жульничать, товарищ Скирмонис, начало уже положено».)
10
Как-то не запомнилось, не могу сказать точно, какие обстоятельства свели меня с Модестасом Тялк-шей. В это время я был районным депутатом; ко мне обращались избиратели по разным бытовым делам, при устройстве которых иногда приходилось встречаться с высокими работниками; наверное, таким образом я и познакомился с Тялкшей. Но не думаю, что первая наша встреча произошла в официальном месте, скажем, в учреждении, потому что, вспоминая этого человека, я всегда представляю его в семейном окружении — на столе самовар, чайные чашки — с вялой улыбкой многогранного лица. Могло быть и так, что я, ведомый любопытством художника, нанес Тялк-шам визит вежливости, когда они перебрались в наш дом, заняв на втором этаже огромную пятикомнатную квартиру, в которой до них жил один профессор.
О, к нам перебирается товарищ Тялкша! Это не рядовое событие в истории дома. Теперь волей-неволей плавнее завращаются все колесики, смазываемые до сих пор лишь пустыми обещаниями ЖЭКа. Вывезут со двора шлак, подчистят остатки военных развалин, для детей оборудуют площадку для игр, проведут горячую воду, свет в сарайчики, а в квартире моего соседа приведут в порядок канализацию, надо надеяться, — Тялкша не так рассеян, как профессор, заметит, что на голову текут нечистоты.
Наши надежды стали сбываться через неделю после того дня, как разнесся слух (одновременно прибыла и какая-то комиссия), что мы получили нового жильца. С утра до вечера во дворе рычала техника: бульдозер с автокраном, самосвалы, экскаватор... В доме то и дело сновали незнакомые люди с портфелями под мышкой. Во всех углах гудело, гремело, стучало, жужжало, тарахтело, но сам эпицентр землетрясения, если не считать двора, находился в нашем подъезде, в квартире съехавшего профессора: бригада ремонтников здесь сносила внутренние переборки, отдирала половицы (будет паркет), поскольку прежнее расположение комнат, по-видимому, не соответствовало вкусу Тялкши.
Так уж получилось, что в это время я уезжал на несколько недель в командировку. Когда вернулся, наш дом был погружен в тихий покой, как и раньше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
Да, да, Уне кивает головой, и он не знает: поддакивает она или иронизирует. Подойти бы к ней, обнять — она такая измученная, так дуждается в теплом слове утешения, но он с ужасом думает, что тогда придется ее поцеловать. Теми самыми губами, на которых все еще горят поцелуи другой женщины. Поцелуй Иуды! Он поворачивается, уходит по коридору, скрипя паркетом, возвращается, а Уне сидит, ссутулясь, за кухонным столом. Надеется на что-то, ждет...
— С войны не встречал этого человека,—продолжает врать уже без зазрения совести, потому что по сравнению с мучительными догадками Уне самая подлая ложь кажется спасением. — Кто мог предположить, что мы опять встретимся? И не встретились бы, если б не мое положение. Знаешь, когда добираешься до определенной ступеньки, многие думают, что ты всемогущ, а про такого удобно вспомнить, если случится беда.
— А чем ты можешь ему помочь? — бесстрастный голос Уне.
— Я знаю Тялкшу. Много надежд не возлагаю, но попробовать можно. Думаю, не откажет — все-таки были когда-то соседями. Пойду завтра к Тялкше.
Уне молчит.
Скирмонис со скрипом, приближается по коридору, останавливается перед нею и тоже молчит.
(Вероника. Ты всегда отчитываешься перед ней, как в бухгалтерии?)
— Послушай, Уне, я вижу, ты не веришь, — говорит он, изображая обиду.—За кого ты меня принимаешь !
— Нельзя так, Людас, я не спрашиваю, не хочу знать, где ты был до утра, но почему ты не мог сообщить, что не вернешься к ужину?
— К завтраку, — сердито поправляет он, решив, что излишняя ласковость может только усилить подозрения.
— Ужасная была ночь, чего я только не передумала: ведь столько всяких несчастных случаев...
— Говорю тебе, во всем доме ни у кого нет телефона.
— Надо было из мастерской, когда уходил...
— Конечно, надо было, но не думал столько задержаться. Виноват, виноват, Уне, еще раз прошу прощения. В другой раз, если окажусь в таких обстоятельствах, не буду слушаться хозяев: пойду пешком домой, хоть и десять километров.
— Нет, что переночевал, это хорошо, незачем шляться по укромным улочкам ночью, но ты должен и меня понять. Как наслушаешься всяких историй — того избили, того нашли мертвым в подворотне, — с ума можно сойти.
Голос Уне срывается — вот-вот заплачет. Ах эти женские слезы! Лучше бы в морду дала...
— Не надо, Уне. Неужто я не понимаю? Да что теперь поделаешь? — Обнимает за плечи, прижимается лицом к ее прохладной щеке, охваченный неподдельным сочувствием. — Правда, Уне, ну зачем эти слезы?.. Я же в целости и сохранности...
— В целости и сохранности...—Она приникает лицом к его груди, душераздирающе всхлипывает. — В целости и сохранности... Как хорошо, как хорошо, Людялис, что ты опять дома...
Скирмонис проводит ладонью по взлохмаченным волосам жены, хочет ласково оттолкнуть ее от себя: стыдно, противно, он унижен собственной ложью, каждая затянувшаяся секунда лицемерия превращается в пытку. Но он обязан держать Уне в объятиях, гладить ее голову, плечи, а потом и поцеловать, потому что любой ценой надо побыстрей покончить с этой мучительной сценой.
— Уне, прости... мне надо позвонить Тялкше домой, может примет меня завтра.
— Хорошо, Людас. А я завтрак приготовлю.
— Завтрак в двенадцать часов? Стоит ли? Лучше давай принарядимся, пойдем в ресторан и пообедаем
по-царски. Пускай это воскресенье будет нашим воскресеньем.
Уне счастливо улыбается, она уже все забыла, хотя ресницы еще влажны от слез.
— Чудесно, Людас! Ты всегда придумаешь что-нибудь интересное.
Он идет к телефону. Нет ни малейшего желания звонить Тялкше, да еще домой. Ведь все можно уладить завтра у него в учреждении. Сейчас наберет вслепую любой номер. Товарищ Тялкша? Его нет? Как жаль...
(«Мелкая ложь чепуха по сравнению с тем, что только что... Учись жульничать, товарищ Скирмонис, начало уже положено».)
10
Как-то не запомнилось, не могу сказать точно, какие обстоятельства свели меня с Модестасом Тялк-шей. В это время я был районным депутатом; ко мне обращались избиратели по разным бытовым делам, при устройстве которых иногда приходилось встречаться с высокими работниками; наверное, таким образом я и познакомился с Тялкшей. Но не думаю, что первая наша встреча произошла в официальном месте, скажем, в учреждении, потому что, вспоминая этого человека, я всегда представляю его в семейном окружении — на столе самовар, чайные чашки — с вялой улыбкой многогранного лица. Могло быть и так, что я, ведомый любопытством художника, нанес Тялк-шам визит вежливости, когда они перебрались в наш дом, заняв на втором этаже огромную пятикомнатную квартиру, в которой до них жил один профессор.
О, к нам перебирается товарищ Тялкша! Это не рядовое событие в истории дома. Теперь волей-неволей плавнее завращаются все колесики, смазываемые до сих пор лишь пустыми обещаниями ЖЭКа. Вывезут со двора шлак, подчистят остатки военных развалин, для детей оборудуют площадку для игр, проведут горячую воду, свет в сарайчики, а в квартире моего соседа приведут в порядок канализацию, надо надеяться, — Тялкша не так рассеян, как профессор, заметит, что на голову текут нечистоты.
Наши надежды стали сбываться через неделю после того дня, как разнесся слух (одновременно прибыла и какая-то комиссия), что мы получили нового жильца. С утра до вечера во дворе рычала техника: бульдозер с автокраном, самосвалы, экскаватор... В доме то и дело сновали незнакомые люди с портфелями под мышкой. Во всех углах гудело, гремело, стучало, жужжало, тарахтело, но сам эпицентр землетрясения, если не считать двора, находился в нашем подъезде, в квартире съехавшего профессора: бригада ремонтников здесь сносила внутренние переборки, отдирала половицы (будет паркет), поскольку прежнее расположение комнат, по-видимому, не соответствовало вкусу Тялкши.
Так уж получилось, что в это время я уезжал на несколько недель в командировку. Когда вернулся, наш дом был погружен в тихий покой, как и раньше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121