С к а р д и с. Не знаю, что и говорить. Если то, что теперь с твоих уст льется в мое ухо, станет явью,— ты гений, Людас. Гений, значит, и ничего больше. Конечно, не в смысле творчества, а высоких связей.
Скирмонис. Кыш, нелегкая! Ужалил, но не пухну, у меня давно иммунитет от твоего яда. В заключение позволь задать тебе вопрос: какого черта просил меня об этой услуге, если не верил, что дело может выгореть? Хотел просто поиграть на моих нервах по старой памяти?
Скардис. Не болтай чепухи. Ведь и сам ты был далеко не оптимистически настроен. Что ж, это человечно, дружище. Разве охотник не бродит с ружьем целый день, хоть и не уверен, что подстрелит зверя. Надежда его гонит, вот что. Все мы в этом, как близнецы, похожи. Только одни считают добычу после первого выстрела, а другие ждут вечера.
Скирмонис. Ладно, жди. Мое дело маленькое: сделал, что мог, а все остальное в руках Тялкши и господа бога. Пускай Градовские сидят смирно, пока не получат соответствующее сообщение из райисполкома и планируют мебель для двухкомнатной квартирки в новом доме. Ясно?
Скардис. Яснее некуда. Но я повременю им говорить, чтоб пекли пироги для новоселья. Зачем рисковать жизнью людей? Инфаркт реже всего хватает тех, которые болтаются с середины на половину — не испытывают ни дьявольской радости, ни трагического крушения надежд.
Скирмонис. Делай как знаешь... Послушай, Андрюс, я хочу попросить тебя об одной чепуховине. Только, будь добр, не пускай в ход свой цинизм. И не подумай, будто все оттого, что Уне плохо к тебе относится. Уне к тебе настроена дружески, она даже хотела бы, чтоб наши отношения вернулись в старое русло, но видишь какое дело... Хм, хм... Было бы хорошо, если б она ничего не услышала о моем вчерашнем вечере у Градовских. Понимаешь? Мы с тобой не виделись, не встречались, и все тут. В этом ничего плохого, поверь; когда-нибудь объясню причину, а пока так надо. Ладно? Договорились, Андрюс?
Скардис. Нет, не договорились. Сейчас же звяк-
ну Уне и скажу, где ты позавчера болтался до утра. Что, удивил? Язык у тебя отняло? Не выкручивайся, никакая это не провокация: там, где подвернется Негр, ни для кого не остается секретов. Ага, значит, до утра у Вероники? Неужели Суопис уступил свой пост в двуспальной кровати?
Скирмонис. С тобой нельзя поговорить как с человеком. Будь здоров.
Кисло морщась кладет трубку. Эх, зря рот разевал насчет Уне — Андрюс и без предупреждения не подложит мину. А вот у Негра-Вальпишюса — язычище, черт бы его драл! Чистая баба.
Снова телефонный звонок. Скардис. Сожалеет, что Скирмонис слишком чувствительно реагировал на его балагурный тон, благодарит за усилия помочь «бедным людишкам» и по случаю еще раз от души извиняется перед «дружищем», но эти его извинения опять смахивают на оскорбление.
«Ну и субъект...»
Глубоко засунув руки в карманы брюк, гордый, уверенный в себе, Скирмонис минутку стоит перед законченной скульптурой. Утром должны были прийти мастера отливать ее. Не появились и не придут до субботы: заняты по горло. И что в этом удивительного—у нас ведь данное слово ржавой копейки не стоит; удивительно было бы, если б они пришли. Но если подумать, может, оно и к лучшему: истинное искусство не любит суеты. Истинное и нужное для современного человека, как сказал бы уважаемый товарищ Умбертас, прибывший с членами оценочной комиссии для того, чтобы принять (или отвергнуть) это произведение. А это кто, позвольте спросить, товарищ Скирмонис? Какая-то женщина, погруженная в бесконечное горе. Любопытно было бы услышать, кого вы хотели показать? Мать, которой слепой рок приказал рождать несчастных детей? Обманутую невесту? Или жену, которая по своему легкомыслию навеки потеряла любимого мужа? Какой-то пораженческий пессимизм, товарищ Скирмонис. Народу нужны мобилизующие, жизнеутверждающие произведения. С современностью, из современности, человеку современности — вот каким должен быть девиз советского художника. Зачем вам это далекое прошлое, эта история, вдобавок довольно-таки сумрачная?
Скирмонис беззвучно смеется в лицо скульптуре.
Так вот какие дела, Приговоренная... Дверь, чего доброго, захлопнется у нас перед носом, и придется нам лезть в замочную скважину. И тогда придется согласиться, что Умбертас прав: какого черта извлекать из архива провонявшие нафталином трагедии, когда людям хватает и своих, современных? Художник должен работать над тем, что его волнует, это правда, но взволнует ли моя скульптурная группа зрителя? Не пройдет ли он мимо нее равнодушно, как мимо развалин старого дома, в котором когда-то жили его соплеменники, давно ставшие забытой легендой? Так какой же смысл лишний раз напоминать эти легенды? Разве в этом секрет бессмертия искусства? В фрагменте прошлого нации, в истории, которая без жалости хоронит величайшие нации и державы? В этих грандиозных, но, увы, преходящих ценностях, от которых спустя некоторое время останется лишь безжизненный пласт наслоений — целина для археологов будущего...
Ему бы угрызаться, метаться по мастерской, проклиная свою ограниченность, как бывало раньше в такие минуты обесценивания своих скульптур, а он стоит и кротко улыбается, словно господь бог, окруженный своими неудавшимися творениями: при чем тут я, это черт потрудился, пускай он теперь голову ломает.
Идет к двери комнаты и обратно. Бросает недокуренную сигарету, зажигает другую. «Дешевка, не скульптура. Надо же придумать такую тему! Мирон никогда бы не стал Мироном, если бы не сумел отбросить узкую провинциальность. Любовь — вот вечная тема для всех областей искусства!»
Минутку стоит на пороге, мечтательно улыбаясь. Потом надевает пальто и — к двери. Навязчивая мысль (он сопротивляется ей с самого утра) оттолкнула его от тех трех ступенек, по которым он спускается каждый день, обжигаемый страстью творчества. Позвонить Веронике в школу! «Я слушаю. Позвать товарища Суопене? Это я. Алло, алло, кто говорит?» Услышать эти несколько слов, хоть по проводу почувствовать тепло ее голоса и, не раскрыв рта, повесить трубку.
Набирает номер и тут же нажимает на рычаг, покачнувшись от громовых ударов сердца во всем теле. С ума сошел! Ведет себя как мальчишка. «Мы, худож-
ники, особая категория людей, которую уже древние греки поставили в один ряд с богами». Пусть будет твоя правда, товарищ Суопис. По-видимому, где вмешиваются богини, богам делать нечего.
«Вдохновленные богами... Ха, ха, ха! Боги! Их боги... Видно, он никогда по-настоящему не любил, не знает, что ничто так не вдохновляет художника, как любовь женщины».
На улице свет и простор. Полуденное солнце по-весеннему ослепительно светит над толчеей крыш. Улыбаются окна, горшки с цветами на подоконниках, улыбаются люди, еще не вынырнувшие из зимних одежд, но уже преисполненные радостного ожидания пробуждающейся природы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121