Скирмонис. Не знаю, уважаемый Томас. Если б вы спросили об этом месяца два назад, я бы ответил положительно. А сейчас, когда трезвее начинаю думать о своих отношениях с этой женщиной, не нахожу точных слов, чтобы их охарактеризовать. Иногда мне кажется, что я ухватился за нее, спасаясь от однообразия семейной жизни, от этой проклятой скуки, преодолеть которую не в силах даже творчество.
Диенис. А вы не подумали, друг мой, что точно так же вы могли бы завести роман с любой другой женщиной, если б только она проявила инициативу?
Скирмонис. Не так давно такая вероятность показалась бы мне оскорбительной, а сейчас — почти реальной. Да, совсем реальной. Но бывают такие минуты, когда я гнушаюсь собой, подумав об этом. Хочу упасть перед этой женщиной на колени и просить прощения, что так унизил ее. Однако самому себе становлюсь смешным и, порассуждав хладнокровно, прихожу к выводу: не люблю ее, да и она меня не любит;
если и любит, то такая любовь мне не нужна, она приносит лишь зло.
Диенис. Вы правильно решили, друг мой: не нужна. Мне трудно судить, как горячо вы любите друг друга, да и вообще можно ли подобную игру в чувства называть любовью, но я не думаю, что настоящая любовь мешает творчеству. Напротив, любовь только помогает творцу, вдохновляет его, окрыляет для высокого полета. Я убежден, что художник должен стоять выше любых страстей. Личность! Она должна властвовать, а не давать властвовать над собой. Если женщина губит художника, вместо того чтобы помогать ему, в таком случае он должен выбрать одно из двух: творчество или мимолетную игру в любовь.
Скирмонис. Мне надо на что-то решиться, но я заблудился, как в непролазном лесу. Все было бы куда проще, если бы я жил один. А ведь рядом Уне... Подумать только, столько лет вместе! Не помню случая, чтобы она сделала мне что-нибудь плохое, все время старалась помочь; как умела, жила моей работой, моим творчеством, пускай и не понимала его. А я паскудным образом изменяю ей. Вот видите, как я ничтожен, уважаемый Томас. До сих пор вы уважали меня как человека, как художника, даже личностью называли, а после всего, что сейчас узнали от меня, наверняка запрезираете.
Диенис. Не думаю, что у меня есть право судить других, потому что и в моей собственной душе есть зло, которое я ненавижу. В том числе и лицемерие, ложь. Но я не могу и оправдать вас, мой друг. Бациллы аморальности этого сорта весьма популярны в нашем мире, но я немодный человек, маэстро. Правда, в одно время, в молодости, я было заразился ими, но, к счастью, приобрел иммунитет. Эх, старые времена, старые времена...
Скирмонис задумчиво смотрит на Диениса, который сидит в кресле, как-то странно подтянувшись, склонив на плечо голову, будто вслушиваясь в себя. Воспоминания... Горстка невеселых воспоминаний. Зачерпнет их и бросит перед собой, хоть никто об этом и не просит. Когда-то он дружил с одной девушкой... Без поцелуев, объятий — жесткая, мужская была дружба. Но так казалось только ему. Поначалу. А потом понял: она в него влюблена. Не только влюблена,
вдобавок вбила себе в голову, что и он к ней неравнодушен. И если губы его не раскрываются для любовного признания, то только из стеснения. Он понимал: нельзя так дальше, надо открыть ей глаза. И все не решался: жалел ее как друга, зная, какую неимоверную боль принесет ей правда. Прошел год, другой. Неожиданно на его жизненном пути возникла Рива. Любовь. И тогда той девушке, создавшей для себя миф, все стало ясно без слов. Она бросилась под маневренный паровоз.
— Думаете, так бы случилось, если б я сразу же развеял ее иллюзии? Она слишком долго жила воображаемой любовью. Вот в чем ее беда. С того дня я стал понимать, что такое ложь! Неважно, в какой форме она выражена — в художественном произведении, в слове или в обыкновенном умолчании. Да, да, друг мой, умолчать правду — это тоже ложь. Страшная, непростительная. Ни с чем не сравнимая ложь!
Седобородый человек долго сидит молча, устремив суровый взгляд в свое прошлое. Добрый, снисходительный ко всем, только не к себе.
— Я, пожалуй, понял, что вы хотели сказать этой историей о несчастной девушке, — наконец набирается решимости Скирмонис. — Но всегда ли правда лучше лжи? Иногда и правдой можно убить человека.
— Быть может, друг мой, но если вы желаете сохранить уважение к самому себе, необходима полная откровенность.
— Кажется, я уже дожил до таких лет, когда человек безошибочно может судить о глубине своих чувств. Так что поверьте: я не люблю Уне. Но не уверен и в том, что мое сердце принадлежит той, другой женщине.
Диенис молчит, закинув ногу на ногу. Впалая грудь тяжело поднимается.
— Но ей-то о своих сомнениях вы наверняка не говорили?
— А какого черта, если я и сам как следует не разобрался в своих чувствах?
— Какого черта? Разве для вас ничего не значит, что вместе с умолчанием правды начинаются лицемерие и предательство? Конечно, какая-то часть наших семейств как раз и держится на этих двух сваях, забитых в гнилое болото, которое по трусости своей мы не смеем назвать настоящим именем. Но вы-то художник, личность, прежде всего — человек! Вот так-то, друг мой. — Диенис встает, идет к письменному столу, давая понять, что разговор окончен. — Когда-нибудь, когда вы снова начнете работать, загляну к вам в мастерскую. Конечно, если позволите. Работа... Да! В жизни все проходит: любовь, страдания, радости и наслаждения. Зыбко, временно все. А работа человека, плоды ее остаются в веках. Творчество! Вот что бессмертно, друг мой, вот о чем человек должен неусыпно думать.
16
Уне смотрит перед собой ничего не видящими глазами. Столько лет прожили вместе, и нате — другая женщина!
— Жестоко, я понимаю, но должен был тебе все сказать. — Скирмонис поворачивается к ней боком; взгляд летит под потолком мимо люстры, застревает в кружевах гардин, безнадежно пытаясь вырваться в окно на улицу. Ах, расшибиться бы на тротуаре или под колесами машины, только бы подальше от этих голубых, ничего не видящих глаз. — Не можешь себе представить, как мне тяжело...
— Тебе?
Он не сразу понял смысл этого едва слышного слова, мучительно сорвавшегося с губ. Но Скирмони-су уже легче: наконец-то она заговорила.
— Я мог молчать, — продолжает он, поднимаясь со стула. — Конечно, однажды пришел бы этому конец, но пока я еще мог молчать. Мало ли людей любят друг друга и скрытничают, обманывают? По правде, тебе лучше бы ничего не знать — незнание это полсчастья, как сказал какой-то фарисей, — но у меня больше нет сил, Уне. Мне стало стыдно, я сам себе противен, что лицемерю перед женщиной, которая не сделала мне ничего плохого. Правда, мы не понимали друг друга до конца, но все искупала твоя жертвенная преданность.
— Спасибо за прекрасные слова, но я не нуждаюсь в утешении, — протолкнула она сквозь застывшие губы, в уголках которых дрожат отсветы наводящей ужас улыбки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121