Не мастерская, а кладбище, где вскоре еще один покойник займет последний квадратный метр холодного песка.
Звонок. Теперь уж точно. Неужели Стундис передумал и ему придется в одиночестве выпить эту бутылку коньяка?
Не торопясь идет по кладбищу своих скульптур к телефону. «Пускай звонит. Если не успею снять, тем лучше. Значит, так суждено. Суждено, суждено, суждено...» Бормоча это, как заклятье, снимает с рычага трубку, медленно подносит к уху. «Алло, алло! — слышны скрежещущие жестью крики. Скирмонис ядовито улыбается — ему уже ясно, кто хочет с ним говорить,—машинально делает движение, словно швыряя трубку, но все-таки, после короткой борьбы с собой, прижимает ее к уху.
Вероника. ...алло, ты меня слышишь? Алло, алло, это мастерская товарища Скирмониса?
Скирмонис. Нет, бюро добрых услуг. Для женщин.
Вероника. Ну знаешь, Людас... Целую минуту кричу в трубку, а ты держишь ее в руке... Не скажу, что это самый подходящий стиль в обхождении с женщинами.
Скирмонис. Стиль диктуют обстоятельства, уважаемая.
Вероника. В твоем голосе добрая доза желчи, дорогой. Что случилось? Пьеса испортила настроение?
Скирмонис. Нет, Вероника, пьеса как пьеса, я просто устал, потому что вместо одного пришлось
посмотреть два спектакля, а второй, как вижу, еще продолжается...
Вероника. Послушай, Людас... я должна извиниться перед тобой, но иначе поступить не могла...
Скирмонис. Где же этот твой придурок, раз так смело выражаешься? В ванне плещется?
Вероника. Я из автомата, у нашего гастронома. Сказала, что должна на минутку забежать к подруге. Нам надо все выяснить, Людялис.
Скирмонис. Мне-то все ясно, Вероника. И давно. Но как следует глаза открылись только сегодня. Так что нечего зря рот разевать, уважаемая.
Вероника. Говори: Рони, Роните, Роняле!
Скирмонис. Вероника. Когда-то была Рони, Роняле, а теперь — Вероника.
Вероника. Странный ты человек! Как можно перед сном дергать нервы себе и другим?
Скирмонис. Надо было думать об этом с утра, а не вечером.
Вероника. А что будет, если я вдруг все брошу и прилечу к тебе в мастерскую? Вот сейчас, сию же минуту? Ну, мой жестокий Отелло?
Скирмонис. Не знаю. Наверное, все собаки на свете подохнут.
Вероника. Вот правда, сяду в такси и прилечу. Убаюкаю супруга и — к своему Лю; беда только, что Гинтасу нездоровится.
Скирмонис. Ха-ха-ха!
Вероника. Вижу, опять мне не веришь. Ну что ж, подозревать всех и всегда — это твоя черта. Если хочешь знать, этот рак разъедает нашу любовь. Женщина пришла в театр со своим мужем... Страшное дело, вы только подумайте! Может, мне надо было плюнуть ему в лицо за то, что он купил билеты, и прибежать одной, как договорились? Вот это уж нет. Может, когда-нибудь и будет так, но не сейчас — каждая птичка в свое время поет.
Скирмонис. Вот и запела.
Вероника. Кто?
Скирмонис. Да твоя птица. Сорока или иволга — неважно. Короче говоря, запело то, что мы привыкли называть душой. Птица твоей лжи и лицемерия. Давно уже запела, только я не хотел в это верить.
Вероника. Все-таки решил меня оскорблять,
пока не рассержусь, да? Что ж, пожалуйста, только не по телефону.
Скирмонис. А как? Письма в наш век — слишком уж медлительное средство общения, когда надо что-нибудь срочно решить.
Вероника. О каких решениях ты говоришь? Мы должны встретиться, мой милый, вот и все. И как можно скорее. Все наши размолвки только оттого, что мы редко видимся. Подумать только, целых три дня прошло, как мы в последний раз... Помнишь? Хи-хи-хи... Неужели ты не соскучился по своей Рони?
Скирмонис. Не паясничай. Я не шучу, Вероника.
Вероника. Знаю, знаю! Поэтому и говорю: завтра в пять, нет, в половине шестого у тебя в мастерской. Хорошо?
Скирмонис. Нет, нехорошо. Незачем нам больше встречаться: я слишком стар для эротических игр. Да и ты не так уж молода... Не говорю, что нет мужчин моего возраста, которые бы охотно согласились продолжать эту бессмыслицу. Может, и я сам... Да, я не раз об этом думал. Но для начала я должен поверить, что это все искренне, честно, без лжи, коварства и обмана. Увы... увы, уважаемая, время показало, что я ошибался. Нет, нет, ты верно расслышала — это была ошибка. Не охай и не устраивай представление. Я не так уж глуп, чтоб не понять, почему ты поменяла один билет на два. Старая тактика, испытанная еще прошлым летом, когда мы договорились вместе провести месяц в Друскининкай, но через неделю, выдумав кучу лживых оправданий, ты укатила туда с ним. Ничего не скажешь, верный ход, когда хочешь и мужа не потерять, и щедрого любовника сохранить. Но мне противно им быть, сама знаешь. Противно и стыдно. Порядочная женщина на твоем месте отважилась бы сказать: боюсь потерять Робертаса: он для меня только надоевший предмет обстановки, но нужный предмет, постарайся меня понять, дорогой, и будь дальше плюшевым медвежонком для своей Рони... Да, к сожалению, было такое время, когда я говорил тебе: люблю, но, ударившись лицом в грязь твоего душевного мирка, убедился, что это было только временное умопомрачение, вот я и решил побыстрее все оборвать. Мой совет тебе: не пытайся больше поймать меня в свои сети.
Вероника. Боже мой, какой абсурд... какой абсурд... Какая чушь! Нас наверняка слушают. Тебе не стыдно?
Скирмонис. И пускай слушают, черт возьми, неужто мы собираемся власть скидывать? Стыдно! Почему должно быть стыдно? Может, за то, что я был дураком и верил каждому твоему слову?
Вероника. А, теперь-то я понимаю, куда ты клонишь: я тебе должна за эту путевку в Друскинин-кай. Хорошо, на днях верну.
Скирмонис. И за билет на сегодняшний спектакль не забудь. Ха-ха-ха! И за тряпки, которые я тебе накупил!..
Вероника. Ну и кретин... Адью, кретин, желаю сладких снов! Когда очухаешься, позвони. Но очень сомневаюсь, смогу ли я тебя простить...
Скирмонис ищет слов для ответа, но над ухом раздается сухой щелчок, а потом пронзительные гудки — положили трубку. Вот истеричка! Но и он хорош. Надо было хладнокровнее, серьезнее. Или вообще не заводить разговор. Да, лучше всего было бы не рассусоливать. Между нами все кончено, не хочу тебя ни видеть, ни слышать. Точка! Нервы не выдержали. Нет, это уже не нервы, причину надо искать глубже. И не вспышка злобы, не обиженное самолюбие. Нет, все не то. Когда-то они повздорили, и Вероника сказала: «Давай не забираться в эти противные дебри. Если ради каких-то идиотских принципов мы начнем копаться друг в друге и искать грязь, родится ненависть, и тогда — конец любви». Да, ненависть, не что иное, именно ненависть. Да, теперь-то я уверен, что наша любовь была мнимой, что это было лишь постыдное недоразумение, что это позорнейшая страница моей жизни. Да, да, Вероника Суопене — это позорнейшая страница моей жизни, и я бы все отдал, чтобы вырвать ее...
Скирмонис вынимает из шкафа бутылку коньяка, две рюмки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
Звонок. Теперь уж точно. Неужели Стундис передумал и ему придется в одиночестве выпить эту бутылку коньяка?
Не торопясь идет по кладбищу своих скульптур к телефону. «Пускай звонит. Если не успею снять, тем лучше. Значит, так суждено. Суждено, суждено, суждено...» Бормоча это, как заклятье, снимает с рычага трубку, медленно подносит к уху. «Алло, алло! — слышны скрежещущие жестью крики. Скирмонис ядовито улыбается — ему уже ясно, кто хочет с ним говорить,—машинально делает движение, словно швыряя трубку, но все-таки, после короткой борьбы с собой, прижимает ее к уху.
Вероника. ...алло, ты меня слышишь? Алло, алло, это мастерская товарища Скирмониса?
Скирмонис. Нет, бюро добрых услуг. Для женщин.
Вероника. Ну знаешь, Людас... Целую минуту кричу в трубку, а ты держишь ее в руке... Не скажу, что это самый подходящий стиль в обхождении с женщинами.
Скирмонис. Стиль диктуют обстоятельства, уважаемая.
Вероника. В твоем голосе добрая доза желчи, дорогой. Что случилось? Пьеса испортила настроение?
Скирмонис. Нет, Вероника, пьеса как пьеса, я просто устал, потому что вместо одного пришлось
посмотреть два спектакля, а второй, как вижу, еще продолжается...
Вероника. Послушай, Людас... я должна извиниться перед тобой, но иначе поступить не могла...
Скирмонис. Где же этот твой придурок, раз так смело выражаешься? В ванне плещется?
Вероника. Я из автомата, у нашего гастронома. Сказала, что должна на минутку забежать к подруге. Нам надо все выяснить, Людялис.
Скирмонис. Мне-то все ясно, Вероника. И давно. Но как следует глаза открылись только сегодня. Так что нечего зря рот разевать, уважаемая.
Вероника. Говори: Рони, Роните, Роняле!
Скирмонис. Вероника. Когда-то была Рони, Роняле, а теперь — Вероника.
Вероника. Странный ты человек! Как можно перед сном дергать нервы себе и другим?
Скирмонис. Надо было думать об этом с утра, а не вечером.
Вероника. А что будет, если я вдруг все брошу и прилечу к тебе в мастерскую? Вот сейчас, сию же минуту? Ну, мой жестокий Отелло?
Скирмонис. Не знаю. Наверное, все собаки на свете подохнут.
Вероника. Вот правда, сяду в такси и прилечу. Убаюкаю супруга и — к своему Лю; беда только, что Гинтасу нездоровится.
Скирмонис. Ха-ха-ха!
Вероника. Вижу, опять мне не веришь. Ну что ж, подозревать всех и всегда — это твоя черта. Если хочешь знать, этот рак разъедает нашу любовь. Женщина пришла в театр со своим мужем... Страшное дело, вы только подумайте! Может, мне надо было плюнуть ему в лицо за то, что он купил билеты, и прибежать одной, как договорились? Вот это уж нет. Может, когда-нибудь и будет так, но не сейчас — каждая птичка в свое время поет.
Скирмонис. Вот и запела.
Вероника. Кто?
Скирмонис. Да твоя птица. Сорока или иволга — неважно. Короче говоря, запело то, что мы привыкли называть душой. Птица твоей лжи и лицемерия. Давно уже запела, только я не хотел в это верить.
Вероника. Все-таки решил меня оскорблять,
пока не рассержусь, да? Что ж, пожалуйста, только не по телефону.
Скирмонис. А как? Письма в наш век — слишком уж медлительное средство общения, когда надо что-нибудь срочно решить.
Вероника. О каких решениях ты говоришь? Мы должны встретиться, мой милый, вот и все. И как можно скорее. Все наши размолвки только оттого, что мы редко видимся. Подумать только, целых три дня прошло, как мы в последний раз... Помнишь? Хи-хи-хи... Неужели ты не соскучился по своей Рони?
Скирмонис. Не паясничай. Я не шучу, Вероника.
Вероника. Знаю, знаю! Поэтому и говорю: завтра в пять, нет, в половине шестого у тебя в мастерской. Хорошо?
Скирмонис. Нет, нехорошо. Незачем нам больше встречаться: я слишком стар для эротических игр. Да и ты не так уж молода... Не говорю, что нет мужчин моего возраста, которые бы охотно согласились продолжать эту бессмыслицу. Может, и я сам... Да, я не раз об этом думал. Но для начала я должен поверить, что это все искренне, честно, без лжи, коварства и обмана. Увы... увы, уважаемая, время показало, что я ошибался. Нет, нет, ты верно расслышала — это была ошибка. Не охай и не устраивай представление. Я не так уж глуп, чтоб не понять, почему ты поменяла один билет на два. Старая тактика, испытанная еще прошлым летом, когда мы договорились вместе провести месяц в Друскининкай, но через неделю, выдумав кучу лживых оправданий, ты укатила туда с ним. Ничего не скажешь, верный ход, когда хочешь и мужа не потерять, и щедрого любовника сохранить. Но мне противно им быть, сама знаешь. Противно и стыдно. Порядочная женщина на твоем месте отважилась бы сказать: боюсь потерять Робертаса: он для меня только надоевший предмет обстановки, но нужный предмет, постарайся меня понять, дорогой, и будь дальше плюшевым медвежонком для своей Рони... Да, к сожалению, было такое время, когда я говорил тебе: люблю, но, ударившись лицом в грязь твоего душевного мирка, убедился, что это было только временное умопомрачение, вот я и решил побыстрее все оборвать. Мой совет тебе: не пытайся больше поймать меня в свои сети.
Вероника. Боже мой, какой абсурд... какой абсурд... Какая чушь! Нас наверняка слушают. Тебе не стыдно?
Скирмонис. И пускай слушают, черт возьми, неужто мы собираемся власть скидывать? Стыдно! Почему должно быть стыдно? Может, за то, что я был дураком и верил каждому твоему слову?
Вероника. А, теперь-то я понимаю, куда ты клонишь: я тебе должна за эту путевку в Друскинин-кай. Хорошо, на днях верну.
Скирмонис. И за билет на сегодняшний спектакль не забудь. Ха-ха-ха! И за тряпки, которые я тебе накупил!..
Вероника. Ну и кретин... Адью, кретин, желаю сладких снов! Когда очухаешься, позвони. Но очень сомневаюсь, смогу ли я тебя простить...
Скирмонис ищет слов для ответа, но над ухом раздается сухой щелчок, а потом пронзительные гудки — положили трубку. Вот истеричка! Но и он хорош. Надо было хладнокровнее, серьезнее. Или вообще не заводить разговор. Да, лучше всего было бы не рассусоливать. Между нами все кончено, не хочу тебя ни видеть, ни слышать. Точка! Нервы не выдержали. Нет, это уже не нервы, причину надо искать глубже. И не вспышка злобы, не обиженное самолюбие. Нет, все не то. Когда-то они повздорили, и Вероника сказала: «Давай не забираться в эти противные дебри. Если ради каких-то идиотских принципов мы начнем копаться друг в друге и искать грязь, родится ненависть, и тогда — конец любви». Да, ненависть, не что иное, именно ненависть. Да, теперь-то я уверен, что наша любовь была мнимой, что это было лишь постыдное недоразумение, что это позорнейшая страница моей жизни. Да, да, Вероника Суопене — это позорнейшая страница моей жизни, и я бы все отдал, чтобы вырвать ее...
Скирмонис вынимает из шкафа бутылку коньяка, две рюмки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121