Наверняка Стундис уже не придет. Ну и пускай катится к черту! Напиться можно и в одиночку. Противно и скучно, но можно. Давайте себе представим, что рядом сидит какая-нибудь двуногая скотина, чокнемся с ней и вольем одну за другой обе рюмки в глотку. «Будь здоров, богом данный!», «Твое здоровье, помазанник божий!» Бр-р-р, вот касторка... Да, если не запить какой-нибудь невинной жид-
костью — кофе или лимонадом, — настоящая мерзость. Этот страдающий актер, по-видимому, помчался домой оберегать свою блудницу от посягательств мебельщика... Надо кофе поставить. Кофе и легкомысленная женщина. Идеальный набор к ужину... Итак, давайте себе представим, что за этой рюмкой сидит Вероника... Роника... Рони... Роните... Роняле... Ха-ха-ха!
5
— Простите, задержался...—виновато улыбается Стундис, стоя на пороге. — Забежал в буфет ресторана «Вильнюс» за армянским, но фигу достанешь в такой час — слишком затянулся спектакль. Хорошо, что неподалеку у меня солидный друг живет, у него всегда бутылка-другая в запасе. — Почтительно вынимает из кармана бутылку и, держа ее обеими руками над головой, как дароносицу, торжественно шествует через мастерскую в комнату, где у двери стоит непричесанный Скирмонис в расстегнутом пиджаке.
— Не стоило. У меня этого дерьма завались. Сбрасывай пальто, если не холодно, и садись. Сейчас разведем огонь в камине и посидим при свечах, как аристократы восемнадцатого века.
— Люкс! — потирает ладони Стундис.
— Хорошая конюшня, правда? — говорит Скирмонис, когда оба устраиваются перед весело потрескивающим камином. — У меня, можно сказать, уже есть новая мастерская. Навязали, хоть не очень-то хотел изменять своей старушке. Видишь, какая любопытная штука жизнь: когда художник еще молод, полон творческих сил, никого он не интересует, кроме чувствительных знакомых, не жалеющих добрых слов. Но это и все. А когда он «вырастает», приобретает имя, положение и приближается к творческой импотенции, тогда, пожалуйста, вот тебе все условия, трудись на благо и радость народу. Так будет и с тобой, милый мой Аурелиюс. Теперь для тебя страшная проблема однокомнатная квартирка с отдельной кухней, а когда ты выбьешься в известные актеры, ответственные товарищи решат, что и двух комнат тебе мало. Не видел я тебя в этой пьесе, но раз уж тебе доверили такую роль, хоть и дублером... Грикштас неглупый режиссер,
знает, что делает. Не Тялкша или кто-нибудь другой с помощью Тялкши поможет тебе решить жилищную проблему, а Дюрренматт, вот увидишь. Итак, вперед, за Дюрренматта, приятель!
Выпили, радостно чокнувшись рюмками. Хорошо сидеть перед бурно постреливающим камином, когда за окном воет холодный осенний ветер, а мелкие капли дождя птичьей дробью барабанят по ставням. И рокот автомашин время от времени... Уютно и грустно, чертовски грустно. Даже коньяк не прибавляет веселья. В желудке расползается благостное тепло, но на сердце холодно и пусто, как в нежилой избе.
— Без драматурга актер ничто, — скромничает Стундис.
Выпивают за драматургию. Вообще. Потом по отдельности: за литовскую, «хилую, но родную, потому что своя рубашка каждому ближе к телу», затем за классику («Греки, ого! Да здравствует Эллада, родина всех искусств, это неважно, что страной сейчас правят «черные полковники»!»). Стундис, чтобы отблагодарить Скирмониса за внимание к театральному искусству, хочет почтить скульптуру: драматургия, да... литература, музыка, живопись и прочие жанры — важны, речи нет, но скульптура — королева всех искусств.
Выпивают и за скульптуру, отдавая должную дань признанным ее мастерам, но Скирмонис в этом вопросе придерживается иного мнения, чем Стундис.
— Давайте без громких слов, уважаемый, — говорит он, чувствуя, что уже пьянеет. — Для кого скульптура королева, а для нас, скульпторов, — проклятая глухонемая девка, приходится попотеть, чтобы заставить ее заговорить. У актера — текст, у писателя — слово, у композитора — безграничный мир звуков, и они, пользуясь этим, без труда воплощают идею произведения. А материал скульптора — камень. Глина, гипс и камень. Может быть, еще металл, дерево, пластмасса. Наконец, не материал важен, а то, что скульптура меньше всего поддается пластике. Скульптор — это почти немой, который все слышит и знает, у которого есть много чего сказать, но он вынужден разговаривать жестами. Какими бы талантливыми мы ни были, никогда нам не удастся изваять, к примеру, такой портрет Отелло, который в красочности своей и полнокровности сравнится бы хоть с таким, какой создает на сцене актер среднего пошиба. В юности я мечтал о скульптурной группе, посвященной Вильнюсу. Огромная работа, по размаху можно ее приравнять к эпопее из нескольких томов. Но разве я сумею сказать хоть сотую долю того, что на ту же тему, вложив ничуть не больше творческой энергии, сказал бы писатель? Бедняги мы, последние нищие, скульпторишки несчастные...
Стундис послушно кивает головой. Может, оно и так... наверное, раз маэстро так полагает...
«Полагаю... Я полагаю! Вот бесхребетный тип! Едва ты высунул голову хоть на сантиметр выше толпы, тут же найдутся киватели! Подхалимы!»
— Не будь смешным, Стундис. — Скирмонис со злостью сплевывает в камин.—Если я что-нибудь и полагаю, то только — как одолеть еще одну бутылку. В минуты слабости, признаюсь, не могу не вспомнить творчество, как безнадежно влюбленный — свою женщину. Но эта минута уже прошла, я свободен от творческих предрассудков, и сегодня мой царь и бог — его величество Сорок Градусов. Вот это — незыблемая ценность! Конечно, рюмка не всегда одинаково опьяняет — это зависит от психического состояния и количества выпитого, — но всегда есть возможность сделаться свиньей или полностью «вырубиться», как мы вежливо именуем наивысшую форму превращения в скотину. Хочу быть самокритичным; иногда приходят в голову дурацкие мысли: дерзай, Скирмонис, не успокаивайся, если не хочешь заплесневеть; наш удел, интеллектуалов,— беспрерывно мучить свой мозг, иначе — духовная смерть. Ужасно, не правда ли? «Исчезну, как дым, не колеблемый ветром, никто не помянет меня», как выражался Майронис. Ну и что, что не помянет? Так ли уж важно, когда будем лежать в земле, вспомнит о нас кто-нибудь или нет? Увековечить себя... Иллюзии, которые гроша ломаного не стоят, которыми мы опутываем себя, желая оправдать свои кандалы каторжника. Что можно еще создать из вечного, найти из неповторимого, когда все фундаментальное в искусстве давным-давно сотворено и найдено? Мы всего лишь жалкие подражатели, по-разному талантливые, иногда даже гениальные, но только подражатели. Шахматы изобретены тысячи лет назад, нам остается сидеть за доской и в разных вариантах
повторять ходы, которые миллиарды раз уже делали другие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
костью — кофе или лимонадом, — настоящая мерзость. Этот страдающий актер, по-видимому, помчался домой оберегать свою блудницу от посягательств мебельщика... Надо кофе поставить. Кофе и легкомысленная женщина. Идеальный набор к ужину... Итак, давайте себе представим, что за этой рюмкой сидит Вероника... Роника... Рони... Роните... Роняле... Ха-ха-ха!
5
— Простите, задержался...—виновато улыбается Стундис, стоя на пороге. — Забежал в буфет ресторана «Вильнюс» за армянским, но фигу достанешь в такой час — слишком затянулся спектакль. Хорошо, что неподалеку у меня солидный друг живет, у него всегда бутылка-другая в запасе. — Почтительно вынимает из кармана бутылку и, держа ее обеими руками над головой, как дароносицу, торжественно шествует через мастерскую в комнату, где у двери стоит непричесанный Скирмонис в расстегнутом пиджаке.
— Не стоило. У меня этого дерьма завались. Сбрасывай пальто, если не холодно, и садись. Сейчас разведем огонь в камине и посидим при свечах, как аристократы восемнадцатого века.
— Люкс! — потирает ладони Стундис.
— Хорошая конюшня, правда? — говорит Скирмонис, когда оба устраиваются перед весело потрескивающим камином. — У меня, можно сказать, уже есть новая мастерская. Навязали, хоть не очень-то хотел изменять своей старушке. Видишь, какая любопытная штука жизнь: когда художник еще молод, полон творческих сил, никого он не интересует, кроме чувствительных знакомых, не жалеющих добрых слов. Но это и все. А когда он «вырастает», приобретает имя, положение и приближается к творческой импотенции, тогда, пожалуйста, вот тебе все условия, трудись на благо и радость народу. Так будет и с тобой, милый мой Аурелиюс. Теперь для тебя страшная проблема однокомнатная квартирка с отдельной кухней, а когда ты выбьешься в известные актеры, ответственные товарищи решат, что и двух комнат тебе мало. Не видел я тебя в этой пьесе, но раз уж тебе доверили такую роль, хоть и дублером... Грикштас неглупый режиссер,
знает, что делает. Не Тялкша или кто-нибудь другой с помощью Тялкши поможет тебе решить жилищную проблему, а Дюрренматт, вот увидишь. Итак, вперед, за Дюрренматта, приятель!
Выпили, радостно чокнувшись рюмками. Хорошо сидеть перед бурно постреливающим камином, когда за окном воет холодный осенний ветер, а мелкие капли дождя птичьей дробью барабанят по ставням. И рокот автомашин время от времени... Уютно и грустно, чертовски грустно. Даже коньяк не прибавляет веселья. В желудке расползается благостное тепло, но на сердце холодно и пусто, как в нежилой избе.
— Без драматурга актер ничто, — скромничает Стундис.
Выпивают за драматургию. Вообще. Потом по отдельности: за литовскую, «хилую, но родную, потому что своя рубашка каждому ближе к телу», затем за классику («Греки, ого! Да здравствует Эллада, родина всех искусств, это неважно, что страной сейчас правят «черные полковники»!»). Стундис, чтобы отблагодарить Скирмониса за внимание к театральному искусству, хочет почтить скульптуру: драматургия, да... литература, музыка, живопись и прочие жанры — важны, речи нет, но скульптура — королева всех искусств.
Выпивают и за скульптуру, отдавая должную дань признанным ее мастерам, но Скирмонис в этом вопросе придерживается иного мнения, чем Стундис.
— Давайте без громких слов, уважаемый, — говорит он, чувствуя, что уже пьянеет. — Для кого скульптура королева, а для нас, скульпторов, — проклятая глухонемая девка, приходится попотеть, чтобы заставить ее заговорить. У актера — текст, у писателя — слово, у композитора — безграничный мир звуков, и они, пользуясь этим, без труда воплощают идею произведения. А материал скульптора — камень. Глина, гипс и камень. Может быть, еще металл, дерево, пластмасса. Наконец, не материал важен, а то, что скульптура меньше всего поддается пластике. Скульптор — это почти немой, который все слышит и знает, у которого есть много чего сказать, но он вынужден разговаривать жестами. Какими бы талантливыми мы ни были, никогда нам не удастся изваять, к примеру, такой портрет Отелло, который в красочности своей и полнокровности сравнится бы хоть с таким, какой создает на сцене актер среднего пошиба. В юности я мечтал о скульптурной группе, посвященной Вильнюсу. Огромная работа, по размаху можно ее приравнять к эпопее из нескольких томов. Но разве я сумею сказать хоть сотую долю того, что на ту же тему, вложив ничуть не больше творческой энергии, сказал бы писатель? Бедняги мы, последние нищие, скульпторишки несчастные...
Стундис послушно кивает головой. Может, оно и так... наверное, раз маэстро так полагает...
«Полагаю... Я полагаю! Вот бесхребетный тип! Едва ты высунул голову хоть на сантиметр выше толпы, тут же найдутся киватели! Подхалимы!»
— Не будь смешным, Стундис. — Скирмонис со злостью сплевывает в камин.—Если я что-нибудь и полагаю, то только — как одолеть еще одну бутылку. В минуты слабости, признаюсь, не могу не вспомнить творчество, как безнадежно влюбленный — свою женщину. Но эта минута уже прошла, я свободен от творческих предрассудков, и сегодня мой царь и бог — его величество Сорок Градусов. Вот это — незыблемая ценность! Конечно, рюмка не всегда одинаково опьяняет — это зависит от психического состояния и количества выпитого, — но всегда есть возможность сделаться свиньей или полностью «вырубиться», как мы вежливо именуем наивысшую форму превращения в скотину. Хочу быть самокритичным; иногда приходят в голову дурацкие мысли: дерзай, Скирмонис, не успокаивайся, если не хочешь заплесневеть; наш удел, интеллектуалов,— беспрерывно мучить свой мозг, иначе — духовная смерть. Ужасно, не правда ли? «Исчезну, как дым, не колеблемый ветром, никто не помянет меня», как выражался Майронис. Ну и что, что не помянет? Так ли уж важно, когда будем лежать в земле, вспомнит о нас кто-нибудь или нет? Увековечить себя... Иллюзии, которые гроша ломаного не стоят, которыми мы опутываем себя, желая оправдать свои кандалы каторжника. Что можно еще создать из вечного, найти из неповторимого, когда все фундаментальное в искусстве давным-давно сотворено и найдено? Мы всего лишь жалкие подражатели, по-разному талантливые, иногда даже гениальные, но только подражатели. Шахматы изобретены тысячи лет назад, нам остается сидеть за доской и в разных вариантах
повторять ходы, которые миллиарды раз уже делали другие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121