.. И все это — Андрюс Скардис?
Боль утраты невыносимой тяжестью ложится на сердце, и Скирмонис думает, что в этот миг он отдал бы все на свете, чтобы вернуть другу жизнь.
— Ты не устал, Андрюс? — спрашивает, чувствуя, И как между ними рушатся последние перегородки,— Мы можем тебя оставить. Завтра опять придем.
— Завтра?
— Да, Андрюс. Или сегодня вечером. Скорей всего, еще сегодня вечером.
— Нет...— Голова Скардиса дернулась и снова застыла на истерзанной подушке.-Я не устал. Посидите. И говорите что-нибудь, говорите... Только не из медицинских бюллетеней... Надоели лекарства и фарисейские хари. Дайте почувствовать запах дерева, и травы...
— Хорошо, — соглашается Скирмонис. — В таком случае нам придется вернуться назад — в юность.
— Да... ты прав. Юность меньше всего врет.
— Помнишь Хелю?
— Оо, когда мы были молоды, не знали удержу...—Скардис долго молчит, уставившись жарко искрящимися глазами в стену над головой Скирмониса.— Эта девчонка тебя больно укусила, знаю. Но все равно юность меньше всего врет, дружище.
— Ты меня не так понял, Андрюс. — Скирмонис придвинулся со стулом к кровати, понизив голос: — Хелю я вспомнил потому, что недавно пережил такой случай... Не удивляйся, в жизни возможно самое невероятное, даже такое, что мы причисляем к чудесам. Это случилось несколько недель назад, когда в Вильнюс приехала с концертами одна польская певица. Я ведь говорил тебе когда-то, что мечтой Хели была музыка. Каждый раз, когда я вспоминал о ней и начинал гадать, что же она сейчас делает, я не мог представить ее иначе, как в концертном платье на сцене. Иногда, отдавшись на волю фантазии, я пытался представить ее лицо таким, каким, по-моему, оно должно выглядеть сейчас, столько лет спустя. Короче говоря, я создал для себя рельефный портрет женщины-певицы, такой, что хоть бери и лепи. И вдруг — чудо: на афишной тумбе плакат, а с него смотрит именно такая женщина! Даже имя то же! Я пошел на концерт, с цветами, конечно. Все время, пока она пела, сидел как зачарованный, забыв все вокруг, погрузившись в прошлое. Я был снова молод, но несчастен, ужасно несчастен, Андрюс, какой-то малости не хватало, чтоб
я зарыдал. Конечно, не нашел того, ради чего явился с цветами — самовнушение, да и только! — но после концерта не мог удержаться, чтобы не сказать той женщине несколько слов: захотелось увидеть ее лицо вблизи.—Скирмонис сопровождает последние слова тяжелым вздохом и долго молчит, уставившись на рассохшийся, давно не вощенный паркет.
— Дальше? — приглушенный голос Скардиса.— Что было дальше?
— Ничего. Увидел, что она куда старше, чем выглядит на сцене, и не такая уж красивая... Короче говоря, почувствовал себя так, словно увидел милую, хорошо знакомую картину, подошел к ней, чтоб рассмотреть вблизи, и уткнулся лбом в бумажную декорацию. И все, Андрюс.
По лицу Скардиса пробегает грустная, едва уловимая улыбка.
— В жизни все мы что-то теряем, Людас, — говорит он тихо, перенося потеплевший взгляд со стены на Скирмониса.—Одни больше, другие меньше. Я иногда забывал, что у тебя тоже выдрала свой кусок судьба, ты уж прости.— Да, оба мы ошпарены, брат мой, но твои раны по сравнению с моими всего лишь жалкие царапины котенка. Почему? Да кожа у тебя толще. И сердце поглубже сидит, менее доступно оно, чем мое. А я весь наружу. Как улитка, выдранная из раковины.— Сейчас лежу день-деньской и об этом думаю. Думаю, думаю, думаю... Поздно уже, не поправишь ничего, что наворотил в жизни, а все равно думаю. Потому что впервые за много лет протрезвел как следует, — ты был прав, Людас: иначе надо было жить. Мне, Андрюсу Скардису. Иначе! Не ради какой-то громкой миссии человека на земле, а так, чтоб не стыдно было умирать...— Скардис говорит медленно, негромко, но четко, все реже переходя на шепот. Каждое слово он как бы взвешивает и грубовато, но с любовью поглаживает, потому что это прощание со всем, что вскоре канет в небытие. — Думаешь, так уж милы последние часы жизни, когда покидаешь людей, как презренный дармоед? Швыряешь им несколько крошек, которых сам недостоин? Бросив копейку, а насвинячив на целый рубль? А ведь мог еще... Эх, Людас...
— Не изводи себя, — говорит Скирмонис, теперь уже настолько приблизившись со стулом к кровати, что, не вставая, может дотянуться до костлявого плеча друга.—Ты не уйдешь отсюда с пустыми руками. 4ндрюс, никакой ты не дармоед, не надо себя терзать. Не много, правда, сделал, но сделал не на один год, милый. И не на одно десятилетие, в этом я глубочайше уверен.
— Правда? — Лицо Скардиса сияет.—Что ж, спасибо на добром слове... Но я не о том, что сделано, дружище...— Мне нужно то, чего нет и никогда уже не будет. Неродившиеся произведения — погубленные жизни... едва зачатые в чреве творца, — откровенная работа, да, работа! Потому что только работа нам не изменяет. Предаст друг, брат, любимая женщина, а работа — никогда! Но и ты должен отплатить ей тем же — верностью. — — — К черту плевки и славословия критики, всевозможные указания, исправления или искривления линий. Пускай они там делают свое дело, пинают или поглаживают тебя, а ты работай, как подсказывают талант и сердце, и будешь вознагражден. Работай! Пускай бьют, затаптывают в черную грязь, как в свое время терзали мои стихи, пытаясь выбросить их на свалку,— все равно держись, не опускай головы. Истинное искусство не боится критики, единственный враг его — время... Какому-то медному лбу не полюбилась твоя книга, может не выйти... Подумаешь, трагедия! Ну и пускай не выходит. Положи ее в ящик и пиши другую; если произведение будет достойно этого, время вырвет его из стола и через сотню лет.
— Конечно, Андрюс, главное — работать. Все в жизни человека обращается в дым — радости, удовольствия и даже страдания, — и лишь то, что достигнуто работой, остается.
— Старая правда... да... старая правда. Все знают ее, но не у многих хватает выдержки жить по ней. В этом смысле ты, пожалуй, принадлежишь к счастливым, Людас.
— Хм... Может, раньше и было нечто в этом роде, но сейчас... Уже два года, как я не работаю. Почти не работаю, Андрюс.
— А-а, понимаю. Я же тебе говорил: не связывайся с Суопене. Они с Даной одного гнезда птички.
— Пусть будет так... Но я не думаю, что эти годы — такая уж брешь в моей творческой биографии. Жизнь ничего не отбирает у человека даром — дает столько-сколько что-нибудь взамен. И я получил. Не столько, сколько причиталось бы по совести, но кое-что обломилось.
— Ты все такой же математик, дружище. Что ж, подсчитай, сколько обломилось, если не лень,
— Кажется, я говорил тебе, что замыслил крупную скульптурную группу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
Боль утраты невыносимой тяжестью ложится на сердце, и Скирмонис думает, что в этот миг он отдал бы все на свете, чтобы вернуть другу жизнь.
— Ты не устал, Андрюс? — спрашивает, чувствуя, И как между ними рушатся последние перегородки,— Мы можем тебя оставить. Завтра опять придем.
— Завтра?
— Да, Андрюс. Или сегодня вечером. Скорей всего, еще сегодня вечером.
— Нет...— Голова Скардиса дернулась и снова застыла на истерзанной подушке.-Я не устал. Посидите. И говорите что-нибудь, говорите... Только не из медицинских бюллетеней... Надоели лекарства и фарисейские хари. Дайте почувствовать запах дерева, и травы...
— Хорошо, — соглашается Скирмонис. — В таком случае нам придется вернуться назад — в юность.
— Да... ты прав. Юность меньше всего врет.
— Помнишь Хелю?
— Оо, когда мы были молоды, не знали удержу...—Скардис долго молчит, уставившись жарко искрящимися глазами в стену над головой Скирмониса.— Эта девчонка тебя больно укусила, знаю. Но все равно юность меньше всего врет, дружище.
— Ты меня не так понял, Андрюс. — Скирмонис придвинулся со стулом к кровати, понизив голос: — Хелю я вспомнил потому, что недавно пережил такой случай... Не удивляйся, в жизни возможно самое невероятное, даже такое, что мы причисляем к чудесам. Это случилось несколько недель назад, когда в Вильнюс приехала с концертами одна польская певица. Я ведь говорил тебе когда-то, что мечтой Хели была музыка. Каждый раз, когда я вспоминал о ней и начинал гадать, что же она сейчас делает, я не мог представить ее иначе, как в концертном платье на сцене. Иногда, отдавшись на волю фантазии, я пытался представить ее лицо таким, каким, по-моему, оно должно выглядеть сейчас, столько лет спустя. Короче говоря, я создал для себя рельефный портрет женщины-певицы, такой, что хоть бери и лепи. И вдруг — чудо: на афишной тумбе плакат, а с него смотрит именно такая женщина! Даже имя то же! Я пошел на концерт, с цветами, конечно. Все время, пока она пела, сидел как зачарованный, забыв все вокруг, погрузившись в прошлое. Я был снова молод, но несчастен, ужасно несчастен, Андрюс, какой-то малости не хватало, чтоб
я зарыдал. Конечно, не нашел того, ради чего явился с цветами — самовнушение, да и только! — но после концерта не мог удержаться, чтобы не сказать той женщине несколько слов: захотелось увидеть ее лицо вблизи.—Скирмонис сопровождает последние слова тяжелым вздохом и долго молчит, уставившись на рассохшийся, давно не вощенный паркет.
— Дальше? — приглушенный голос Скардиса.— Что было дальше?
— Ничего. Увидел, что она куда старше, чем выглядит на сцене, и не такая уж красивая... Короче говоря, почувствовал себя так, словно увидел милую, хорошо знакомую картину, подошел к ней, чтоб рассмотреть вблизи, и уткнулся лбом в бумажную декорацию. И все, Андрюс.
По лицу Скардиса пробегает грустная, едва уловимая улыбка.
— В жизни все мы что-то теряем, Людас, — говорит он тихо, перенося потеплевший взгляд со стены на Скирмониса.—Одни больше, другие меньше. Я иногда забывал, что у тебя тоже выдрала свой кусок судьба, ты уж прости.— Да, оба мы ошпарены, брат мой, но твои раны по сравнению с моими всего лишь жалкие царапины котенка. Почему? Да кожа у тебя толще. И сердце поглубже сидит, менее доступно оно, чем мое. А я весь наружу. Как улитка, выдранная из раковины.— Сейчас лежу день-деньской и об этом думаю. Думаю, думаю, думаю... Поздно уже, не поправишь ничего, что наворотил в жизни, а все равно думаю. Потому что впервые за много лет протрезвел как следует, — ты был прав, Людас: иначе надо было жить. Мне, Андрюсу Скардису. Иначе! Не ради какой-то громкой миссии человека на земле, а так, чтоб не стыдно было умирать...— Скардис говорит медленно, негромко, но четко, все реже переходя на шепот. Каждое слово он как бы взвешивает и грубовато, но с любовью поглаживает, потому что это прощание со всем, что вскоре канет в небытие. — Думаешь, так уж милы последние часы жизни, когда покидаешь людей, как презренный дармоед? Швыряешь им несколько крошек, которых сам недостоин? Бросив копейку, а насвинячив на целый рубль? А ведь мог еще... Эх, Людас...
— Не изводи себя, — говорит Скирмонис, теперь уже настолько приблизившись со стулом к кровати, что, не вставая, может дотянуться до костлявого плеча друга.—Ты не уйдешь отсюда с пустыми руками. 4ндрюс, никакой ты не дармоед, не надо себя терзать. Не много, правда, сделал, но сделал не на один год, милый. И не на одно десятилетие, в этом я глубочайше уверен.
— Правда? — Лицо Скардиса сияет.—Что ж, спасибо на добром слове... Но я не о том, что сделано, дружище...— Мне нужно то, чего нет и никогда уже не будет. Неродившиеся произведения — погубленные жизни... едва зачатые в чреве творца, — откровенная работа, да, работа! Потому что только работа нам не изменяет. Предаст друг, брат, любимая женщина, а работа — никогда! Но и ты должен отплатить ей тем же — верностью. — — — К черту плевки и славословия критики, всевозможные указания, исправления или искривления линий. Пускай они там делают свое дело, пинают или поглаживают тебя, а ты работай, как подсказывают талант и сердце, и будешь вознагражден. Работай! Пускай бьют, затаптывают в черную грязь, как в свое время терзали мои стихи, пытаясь выбросить их на свалку,— все равно держись, не опускай головы. Истинное искусство не боится критики, единственный враг его — время... Какому-то медному лбу не полюбилась твоя книга, может не выйти... Подумаешь, трагедия! Ну и пускай не выходит. Положи ее в ящик и пиши другую; если произведение будет достойно этого, время вырвет его из стола и через сотню лет.
— Конечно, Андрюс, главное — работать. Все в жизни человека обращается в дым — радости, удовольствия и даже страдания, — и лишь то, что достигнуто работой, остается.
— Старая правда... да... старая правда. Все знают ее, но не у многих хватает выдержки жить по ней. В этом смысле ты, пожалуй, принадлежишь к счастливым, Людас.
— Хм... Может, раньше и было нечто в этом роде, но сейчас... Уже два года, как я не работаю. Почти не работаю, Андрюс.
— А-а, понимаю. Я же тебе говорил: не связывайся с Суопене. Они с Даной одного гнезда птички.
— Пусть будет так... Но я не думаю, что эти годы — такая уж брешь в моей творческой биографии. Жизнь ничего не отбирает у человека даром — дает столько-сколько что-нибудь взамен. И я получил. Не столько, сколько причиталось бы по совести, но кое-что обломилось.
— Ты все такой же математик, дружище. Что ж, подсчитай, сколько обломилось, если не лень,
— Кажется, я говорил тебе, что замыслил крупную скульптурную группу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121