—Я сказала, что ты работаешь в мастерской. Ну как? Договорились ?
— Ничего не знаю. Кто-то, правда, звонил несколько раз. Может, и оттуда, из-за этого Тялкши. Ты же знаешь, что я не беру трубку, когда хорошее рабочее настроение. Пускай они катятся к черту со своими воскресными заказами — мне некогда, надо кончать задуманное. Эта работа меня жжет, заставляет спешить, я переживаю. А они не понимают этого, думают, что первый попавшийся субъект, заслуживший, на их взгляд, чтоб его увековечили, может вдохновить
художника. Что ж, раз так, закажите свой портрет гончару, и не будет никаких проблем.
— Все-таки, Людас, стоило бы подумать всерьез. Тялкша — могущественный человек.
— Пускай. Я не набираю войско, чтоб отправиться в поход на него.
— Вспомни, все-таки в тот раз оттуда сказали: «Однако нам хотелось бы, чтоб этот портрет изваял товарищ Скирмонис». Нам хотелось бы...
(«— Мне бы очень хотелось, ох, еще бы нет! Для меня была бы огромная честь, если бы мой портрет сделал товарищ Скирмонис, — сказала позавчера Вероника, когда они в очередной раз встретились поутру.
— Приятный заказ, товарищ Суопене.
— Ох, нет, что вы, никоим образом не заказ! Прошу вас, не обижайтесь, иногда мы, женщины позволяем себе пофантазировать. Без мечты человеку невозможно жить.
— Ваша мечта довольно-таки реальна: ваше лицо из тех, которые могут заинтересовать скульптора».)
— Если взглянуть с чисто профессиональной точки, физиономия у Тялкши довольно любопытная; не могу категорически утверждать, что не приглашу его как-нибудь попозировать. Бедные люди! Одного, значит, изваяй, другого отлей в бронзе, и не забудь при этом прикрепить внизу медную табличку, где были бы указаны имя, фамилия и род занятий. Суета сует! Разве нельзя увековечить себя другим способом, не оставляя своих адресов грядущим поколениям? Для этой скульптуры позировали три женщины, и все они оставили частицу себя. Их имена останутся не известными истории, но все-таки они будут жить, пока живо произведение. Натурщик может остаться бессмертным лишь тогда, когда бессмертно творчество увековечившею его художника.
— Горе мне! т-притворяется обиженной Уне.— Меня ты никогда не увековечишь. Никогда!
— А ты во всех моих работах понемножку.
— Разобрана по косточкам да рассыпана. Ничего себе — утешил. Чудесно! Я счастлива, счастлива, счастлива... — С этими словами Уне, по-девичьи фыркая, выбегает в дверь.
Так и тянуло за язык сказать, что утром встретил Веронику Суопене, но сдержался. Ни с того ни с сего повернулся к зеркалу: на фоне — женщина, не умещающаяся в боли своей души, за ней — полки, набитые старыми набросками. Он так ничтожен перед этим созданным им олицетворением горя, что хоть плачь. Какой-то заляпанный глиной дворник в голубом халате; нет, давно вышедший из строя спортсмен, изображающий тренера, которому ничего не осталось, кроме подсчета чужих побед. Длинные седые космы в беспорядке падают на воротник, на увядающем лице усталость. Морщины... Вокруг губ, глаз, глубокие борозды у носа. Кожа шеи стала как у общипанного гуся. Да, время безжалостно, ему не заговоришь зубы, что ты еще юноша, когда за твоими плечами пятьдесят без четырех лет. Осень, осень... Увядшие розы не расцветут, неспетые песни так и останутся неспетыми. Полсотни, всего полсотни, и уже нет человека. Любви, разгула страстей, мечтаний, над которыми сам бы не посмеялся. Старик! Для себя самого не совсем еще, а для тех, кто на двадцать лет моложе,—старик.
4
В тот день Людас Скирмонис не работал, а высунув язык носился по городу: накопилась масса хозяйственных дел, которые предпочтительнее устраивать до обеда, когда в учреждениях легче поймаешь нужного человека. Около полудня стали вырисовываться плоды этой беготни, нажиманья на знакомства и сованья десятирублевок за услуги: во двор въехал грузовик с досками, из которых рабочие завтра сколотят каркас для отливки форм скульптуры; появились гвозди, мел, десяток мешков гипса; перед дверью мастерской выросла куча свежей глины; прикатил на собственном «Москвиче» слесарь какого-то завода с ящиком на совесть отточенных резцов; прибежали отливщики, чтоб осмотреть скульптору, договориться о времени, цене и, конечно, пропустить по случаю сто грамм. Чудесно, все идет как по маслу!.. Правда, один день насмарку. И полсотни рублей из кармана вон. Но в этом никто не виноват, таков удел скульптора — всем платить: мастерам, натурщицам, снабженцам,— за материал, за транспорт, за камень, за ремонт рабочего инструмента. Рубли, рубли, рубли — половину кирпича, чтоб череп себе проломить, задарма не получишь.
За двадцать лет работы Скирмонис достиг той ступеньки, когда материальные трудности уже не хватают скульптора за глотку. Иногда, когда он оглядывался назад, пройденный жизненный путь казался ему лестницей в гору, с вырубленными в скале площадками, чтоб перевести дух. В бытность студентом художественного института он видел себя у самого подножия этой горы. Без жилья, без денег, ютящегося в комнатушке частника, за которую каждый месяц приходилось отдавать треть случайных заработков. Потом знакомство с Уне, женитьба. Коммуналка в полуподвале старого города. Ребенок! Долгожданный, да, но страшно не нужный и некстати. Их переполняла радость и дурацкая гордость — ведь они сумели сотворить такого чудесного младенца, и друзьям казалось, что оба сойдут с ума, когда младенца унесла смерть. Полгода Скирмонис не мог ничего делать, он целыми днями бездумно глядел в окно полуподвала и рисовал ноги прохожих. Мужские, женские, изящные детские ножки. Рисовал и рисовал. Ноги и только ноги, бессчетное множество всяких ног. А они все шли и шли мимо подвального окошка. Гулко топая, шаркая по тротуару, ковыляя. И он не мог отогнать мысль, что эти ноги шагают по трупику их ребенка. По их счастью, надеждам, по будущему, безжалостно давя все, ради чего стоило жить. Потом понемногу пришел в себя, хотя невыносимо трудно было оторваться от этой лестничной площадки и снова двигаться в гору. Ужас как трудно было. Но пришлось. Непременно, любой ценой надо было оторваться, и он понимал это лучше, чем Уне: стоять на месте значило двигаться вниз. Разве для этого он, Людас Скирмонис, столько лет топтал порог художественного института, питался два раза в день и ходил в каких-то обносках? Разве для того, чтоб показать всем, какой ты неудачник, стоило отрекаться от деревни, от друзей детства и упорхнуть из родного гнезда, вскормившего тебя? Почему ради своего благополучия мы должны быть так безжалостны с родителями? Благополучие... Нет, не то слово. Скирмонис меньше всего хлопотал о сытом, спокойном, обеспеченном будущем, ему чужда была привычная мечта о просторной квартире (может,
даже собственном доме?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
— Ничего не знаю. Кто-то, правда, звонил несколько раз. Может, и оттуда, из-за этого Тялкши. Ты же знаешь, что я не беру трубку, когда хорошее рабочее настроение. Пускай они катятся к черту со своими воскресными заказами — мне некогда, надо кончать задуманное. Эта работа меня жжет, заставляет спешить, я переживаю. А они не понимают этого, думают, что первый попавшийся субъект, заслуживший, на их взгляд, чтоб его увековечили, может вдохновить
художника. Что ж, раз так, закажите свой портрет гончару, и не будет никаких проблем.
— Все-таки, Людас, стоило бы подумать всерьез. Тялкша — могущественный человек.
— Пускай. Я не набираю войско, чтоб отправиться в поход на него.
— Вспомни, все-таки в тот раз оттуда сказали: «Однако нам хотелось бы, чтоб этот портрет изваял товарищ Скирмонис». Нам хотелось бы...
(«— Мне бы очень хотелось, ох, еще бы нет! Для меня была бы огромная честь, если бы мой портрет сделал товарищ Скирмонис, — сказала позавчера Вероника, когда они в очередной раз встретились поутру.
— Приятный заказ, товарищ Суопене.
— Ох, нет, что вы, никоим образом не заказ! Прошу вас, не обижайтесь, иногда мы, женщины позволяем себе пофантазировать. Без мечты человеку невозможно жить.
— Ваша мечта довольно-таки реальна: ваше лицо из тех, которые могут заинтересовать скульптора».)
— Если взглянуть с чисто профессиональной точки, физиономия у Тялкши довольно любопытная; не могу категорически утверждать, что не приглашу его как-нибудь попозировать. Бедные люди! Одного, значит, изваяй, другого отлей в бронзе, и не забудь при этом прикрепить внизу медную табличку, где были бы указаны имя, фамилия и род занятий. Суета сует! Разве нельзя увековечить себя другим способом, не оставляя своих адресов грядущим поколениям? Для этой скульптуры позировали три женщины, и все они оставили частицу себя. Их имена останутся не известными истории, но все-таки они будут жить, пока живо произведение. Натурщик может остаться бессмертным лишь тогда, когда бессмертно творчество увековечившею его художника.
— Горе мне! т-притворяется обиженной Уне.— Меня ты никогда не увековечишь. Никогда!
— А ты во всех моих работах понемножку.
— Разобрана по косточкам да рассыпана. Ничего себе — утешил. Чудесно! Я счастлива, счастлива, счастлива... — С этими словами Уне, по-девичьи фыркая, выбегает в дверь.
Так и тянуло за язык сказать, что утром встретил Веронику Суопене, но сдержался. Ни с того ни с сего повернулся к зеркалу: на фоне — женщина, не умещающаяся в боли своей души, за ней — полки, набитые старыми набросками. Он так ничтожен перед этим созданным им олицетворением горя, что хоть плачь. Какой-то заляпанный глиной дворник в голубом халате; нет, давно вышедший из строя спортсмен, изображающий тренера, которому ничего не осталось, кроме подсчета чужих побед. Длинные седые космы в беспорядке падают на воротник, на увядающем лице усталость. Морщины... Вокруг губ, глаз, глубокие борозды у носа. Кожа шеи стала как у общипанного гуся. Да, время безжалостно, ему не заговоришь зубы, что ты еще юноша, когда за твоими плечами пятьдесят без четырех лет. Осень, осень... Увядшие розы не расцветут, неспетые песни так и останутся неспетыми. Полсотни, всего полсотни, и уже нет человека. Любви, разгула страстей, мечтаний, над которыми сам бы не посмеялся. Старик! Для себя самого не совсем еще, а для тех, кто на двадцать лет моложе,—старик.
4
В тот день Людас Скирмонис не работал, а высунув язык носился по городу: накопилась масса хозяйственных дел, которые предпочтительнее устраивать до обеда, когда в учреждениях легче поймаешь нужного человека. Около полудня стали вырисовываться плоды этой беготни, нажиманья на знакомства и сованья десятирублевок за услуги: во двор въехал грузовик с досками, из которых рабочие завтра сколотят каркас для отливки форм скульптуры; появились гвозди, мел, десяток мешков гипса; перед дверью мастерской выросла куча свежей глины; прикатил на собственном «Москвиче» слесарь какого-то завода с ящиком на совесть отточенных резцов; прибежали отливщики, чтоб осмотреть скульптору, договориться о времени, цене и, конечно, пропустить по случаю сто грамм. Чудесно, все идет как по маслу!.. Правда, один день насмарку. И полсотни рублей из кармана вон. Но в этом никто не виноват, таков удел скульптора — всем платить: мастерам, натурщицам, снабженцам,— за материал, за транспорт, за камень, за ремонт рабочего инструмента. Рубли, рубли, рубли — половину кирпича, чтоб череп себе проломить, задарма не получишь.
За двадцать лет работы Скирмонис достиг той ступеньки, когда материальные трудности уже не хватают скульптора за глотку. Иногда, когда он оглядывался назад, пройденный жизненный путь казался ему лестницей в гору, с вырубленными в скале площадками, чтоб перевести дух. В бытность студентом художественного института он видел себя у самого подножия этой горы. Без жилья, без денег, ютящегося в комнатушке частника, за которую каждый месяц приходилось отдавать треть случайных заработков. Потом знакомство с Уне, женитьба. Коммуналка в полуподвале старого города. Ребенок! Долгожданный, да, но страшно не нужный и некстати. Их переполняла радость и дурацкая гордость — ведь они сумели сотворить такого чудесного младенца, и друзьям казалось, что оба сойдут с ума, когда младенца унесла смерть. Полгода Скирмонис не мог ничего делать, он целыми днями бездумно глядел в окно полуподвала и рисовал ноги прохожих. Мужские, женские, изящные детские ножки. Рисовал и рисовал. Ноги и только ноги, бессчетное множество всяких ног. А они все шли и шли мимо подвального окошка. Гулко топая, шаркая по тротуару, ковыляя. И он не мог отогнать мысль, что эти ноги шагают по трупику их ребенка. По их счастью, надеждам, по будущему, безжалостно давя все, ради чего стоило жить. Потом понемногу пришел в себя, хотя невыносимо трудно было оторваться от этой лестничной площадки и снова двигаться в гору. Ужас как трудно было. Но пришлось. Непременно, любой ценой надо было оторваться, и он понимал это лучше, чем Уне: стоять на месте значило двигаться вниз. Разве для этого он, Людас Скирмонис, столько лет топтал порог художественного института, питался два раза в день и ходил в каких-то обносках? Разве для того, чтоб показать всем, какой ты неудачник, стоило отрекаться от деревни, от друзей детства и упорхнуть из родного гнезда, вскормившего тебя? Почему ради своего благополучия мы должны быть так безжалостны с родителями? Благополучие... Нет, не то слово. Скирмонис меньше всего хлопотал о сытом, спокойном, обеспеченном будущем, ему чужда была привычная мечта о просторной квартире (может,
даже собственном доме?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121