Потом захлопнула дверь и, тяжело дыша, прильнула к груди Скирмониса.
— Не уходи...—словно мольба, прозвучал ее шепот.
Скирмонис поднял непослушные руки, хотел обнять ее, но Вероника выскользнула и исчезла в спальне.
— Ты спишь, Роби? Прости, я за полотенцем. Из-за этих гостей некогда и душ принять.
...Она закрыла на крючок дверь, открутила кран. Вода с ревом хлестала в ванну, и он не мог понять, что шепчут лихорадочно губы, а она не слышала его шепота...
Скирмонис вскакивает с дивана, схватившись за голову, бродит по комнате. В ушах гул вчерашней пирушки. За окном шумят машины, чаще обычного раздаются гудки — гололед. Чертовский гололед. Разве он, Скирмонис, не оказался прошлой ночью на таком опасном участке дороги? Негр, конечно, расхохотался бы, схватившись за пузо: вот так чудак, нашел из-за чего убиваться; только последний дурак оттолкнет бабу, которая сама на шею вешается, да еще в твои-то годы; гордись и кричи «аллилуйя!». Аллилуйя? Ладно, пускай будет аллилуйя, но я себя унизил. Прежде всего себя. При таких обстоятельствах, можно сказать, под боком у мужа... Грязен! И Вероника грязна. А от нас запачкались и Уне с Суописом. Запачкались... Нет, не совсем то слово. Мы их подло обманули ради минутного наслаждения, от которого мы не смогли отказаться из-за своего эгоизма.
«Я виноват перед тобой, Уне. Но пойми меня и прости. Думаю, тебе не обязательно знать, кто эта женщина, гораздо важнее другое: чтобы между нами не оставалось секретов — тех невидимых кирпичей, которые, ложась друг на друга, непреодолимой стеной вырастают между людьми. Поверь, я не хотел тебя
унизить, но я простой смертный, так уж получилось. Прости, если можешь».
Скирмонис выходит в коридор. Слева спальня, напротив — ванна и туалет. «Точно такая же планировка и там, у них». Машинально толкнул локтем приоткрытую дверь. «Даже полотенца висят на той же самой стене, что у них». («Ты спишь, Роберт? Прости, я за полотенцем...») Отпрянул в сторону. Входит в кухню. И здесь пусто. Ослепительная чистота и пустота. Затаив дыхание, топчется перед дверью спальни, робко стучится. Раз, другой, потом бросает взгляд на часы (без четверти одиннадцать) и, вдруг вспомнив, что сегодня воскресенье, с облегчением вздыхает: ну да, ясно. Уне ушла на рынок, как всегда по воскресеньям, у него не меньше часа до самого неприятного, какой только может быть, разговора. Побриться бы, переодеться, как положено в воскресенье. Может, еще надушиться? Уне заморгает своими глазищами, полными слез, увидев, как он свеж, как элегантно выглядит после ночного приключения... Сволочь!
Скирмонис бредет к себе и растягивается на диване.
Телефонный звонок.
Она, Вероника!
«Как добрался домой, милый?»
«Может, обойдемся без утреннего разговора, дорогая...»
Отворачивается к стене — пускай она трудится на том конце провода. Товарищ Скирмонис ушел, а может, еще спит. Наконец, кому какое дело, у человека сечь право не отвечать или выругаться, если у него скверное настроение.
Но уже третий сигнал сбрасывает его с дивана и кидает к телефону. Будто кто-то нажал на кнопку, включив засекреченный механизм, повернувший всю машину в противоположном направлении.
Да, это она, Вероника! И одна из первых ее фраз точь-в-точь такая, какой он ждал...
— Спасибо, Вероника, все кончилось наилучшим образом. Поймал какой-то катафалк, он меня и доставил.
— Прости, если вчера что было не так.
— Да что ты, все было чудесно.
Несколько мгновений тишины, потом приглушенный вздох.
— Сама не понимаю, почему вчера так случилось. Видно, выпила слишком много. Ах, мне капли в рот нельзя брать! Теперь ты неизвестно что подумаешь.
— Групповое преступление, Вероника, а я — сообщник. — Он пробует шутить, удивляясь неожиданной смене настроения. — Преступники друг друга не осуждают.
— Я не думаю, что любовь — преступление. И ничуть не жалею о том, что было. Но если тебе неудобно, считай, что ничего и не было.
«Из одной крайности в другую. Где же твоя последовательность, уважаемая?»
— Прости, Вероника, я хотел сказать, что такие вещи не происходят без обоюдного согласия. Не надо винить в этом одну только себя.
— Больше тебе нечего сказать?
— Я-то не сваливаю все на рюмку. Видно, так уж было суждено.
— Я тебя понимаю, милый.—В ее голосе благодарность и облегчение, но неуверенность, которую он только частично зачеркнул своим ответом.
— Я все помню, о чем мы говорили, Вероника.
— Все?
— Да, все. Если ты не передумала, я был бы счастлив провести вместе... как договаривались...
— Я не играю обещаниями, Людитис. А что еще?
— Уне я еще не видел сегодня...—Это срывается неожиданно, глупо как-то, да ничего не попишешь — уже сказано.
— Такая женщина для меня не существует, Людас, мне неинтересно!
— Да, Вероника...
— Да, Людас... Прости, что позвонила, но иначе не могла.
Ну и трели выводит! Так звучали ее слова, когда три года назад, ответив на ее звонок, после вчерашних поцелуев в прихожей Суописов, он промямлил что-то в трубку, изобразив занятость. Сейчас на том конце провода она снова нажмет на вилку аппарата — и все. Может, оно и к лучшему. Пускай будет, как будет. Но раньше, чем прозвучал роковой приговор, Скирмонис услышал ее голос:
— Я тебя люблю, Людитис.
— Что ты сказала? Плохо слышно. Вероника, повтори.
Скирмонис прислоняется плечом к стене. Он чувствует Веронику так близко, словно она стоит рядом, прильнув к его груди, звеня приглушенным смехом.
— Ах ты, старый мошенник, я тебя люблю. Люблю! Понял?
— Ты просто чудо, Вероника.
— Любовь в этом виновата, родной. Будь здоров.—И по проводу приплывает поцелуй. Потом тишина — она все еще не кладет трубку.
— До свидания...
Он ласково нажимает на рычаг.
Шаги на лестнице. Ближе, ближе. Хлопнула дверь соседней квартиры. Слава богу, не она. Еще не она...
Скрестив руки на груди, топчется в коридоре. Тесное, темное помещение, давящее со всех сторон. Звериная клетка, в которой вскоре появится она, нагруженная продуктами. Овощи, мясо, масло. «Недостойно скрываться? Между нами не должно оставаться секретов, тех невидимых кирпичей, которые, ложась друг на друга, вырастают непреодолимой стеной между двумя людьми? Но не лучше ли вмуровать лишний кирпич, чем открыто ударить женщину в сердце? Не поверит? Что ж, сомнение тоже своего рода надежда, пускай непрочная, ноющая, но хранящая в себе луч веры... Нет, правда, лучше уж исподволь растущая опухоль, чем смертельный удар по голове острым предметом. Бьпь может, со мной Уне не счастлива (да и вообще, возможна ли полнота счастья?), но, открыв ей правду, я сделал бы ее действительно несчастной. Вранье — противная штука, но в данном случае это самый гуманный выход. Парадоксально, но, увы, необходимо».
— Почему не позвонил, что не вернусь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
— Не уходи...—словно мольба, прозвучал ее шепот.
Скирмонис поднял непослушные руки, хотел обнять ее, но Вероника выскользнула и исчезла в спальне.
— Ты спишь, Роби? Прости, я за полотенцем. Из-за этих гостей некогда и душ принять.
...Она закрыла на крючок дверь, открутила кран. Вода с ревом хлестала в ванну, и он не мог понять, что шепчут лихорадочно губы, а она не слышала его шепота...
Скирмонис вскакивает с дивана, схватившись за голову, бродит по комнате. В ушах гул вчерашней пирушки. За окном шумят машины, чаще обычного раздаются гудки — гололед. Чертовский гололед. Разве он, Скирмонис, не оказался прошлой ночью на таком опасном участке дороги? Негр, конечно, расхохотался бы, схватившись за пузо: вот так чудак, нашел из-за чего убиваться; только последний дурак оттолкнет бабу, которая сама на шею вешается, да еще в твои-то годы; гордись и кричи «аллилуйя!». Аллилуйя? Ладно, пускай будет аллилуйя, но я себя унизил. Прежде всего себя. При таких обстоятельствах, можно сказать, под боком у мужа... Грязен! И Вероника грязна. А от нас запачкались и Уне с Суописом. Запачкались... Нет, не совсем то слово. Мы их подло обманули ради минутного наслаждения, от которого мы не смогли отказаться из-за своего эгоизма.
«Я виноват перед тобой, Уне. Но пойми меня и прости. Думаю, тебе не обязательно знать, кто эта женщина, гораздо важнее другое: чтобы между нами не оставалось секретов — тех невидимых кирпичей, которые, ложась друг на друга, непреодолимой стеной вырастают между людьми. Поверь, я не хотел тебя
унизить, но я простой смертный, так уж получилось. Прости, если можешь».
Скирмонис выходит в коридор. Слева спальня, напротив — ванна и туалет. «Точно такая же планировка и там, у них». Машинально толкнул локтем приоткрытую дверь. «Даже полотенца висят на той же самой стене, что у них». («Ты спишь, Роберт? Прости, я за полотенцем...») Отпрянул в сторону. Входит в кухню. И здесь пусто. Ослепительная чистота и пустота. Затаив дыхание, топчется перед дверью спальни, робко стучится. Раз, другой, потом бросает взгляд на часы (без четверти одиннадцать) и, вдруг вспомнив, что сегодня воскресенье, с облегчением вздыхает: ну да, ясно. Уне ушла на рынок, как всегда по воскресеньям, у него не меньше часа до самого неприятного, какой только может быть, разговора. Побриться бы, переодеться, как положено в воскресенье. Может, еще надушиться? Уне заморгает своими глазищами, полными слез, увидев, как он свеж, как элегантно выглядит после ночного приключения... Сволочь!
Скирмонис бредет к себе и растягивается на диване.
Телефонный звонок.
Она, Вероника!
«Как добрался домой, милый?»
«Может, обойдемся без утреннего разговора, дорогая...»
Отворачивается к стене — пускай она трудится на том конце провода. Товарищ Скирмонис ушел, а может, еще спит. Наконец, кому какое дело, у человека сечь право не отвечать или выругаться, если у него скверное настроение.
Но уже третий сигнал сбрасывает его с дивана и кидает к телефону. Будто кто-то нажал на кнопку, включив засекреченный механизм, повернувший всю машину в противоположном направлении.
Да, это она, Вероника! И одна из первых ее фраз точь-в-точь такая, какой он ждал...
— Спасибо, Вероника, все кончилось наилучшим образом. Поймал какой-то катафалк, он меня и доставил.
— Прости, если вчера что было не так.
— Да что ты, все было чудесно.
Несколько мгновений тишины, потом приглушенный вздох.
— Сама не понимаю, почему вчера так случилось. Видно, выпила слишком много. Ах, мне капли в рот нельзя брать! Теперь ты неизвестно что подумаешь.
— Групповое преступление, Вероника, а я — сообщник. — Он пробует шутить, удивляясь неожиданной смене настроения. — Преступники друг друга не осуждают.
— Я не думаю, что любовь — преступление. И ничуть не жалею о том, что было. Но если тебе неудобно, считай, что ничего и не было.
«Из одной крайности в другую. Где же твоя последовательность, уважаемая?»
— Прости, Вероника, я хотел сказать, что такие вещи не происходят без обоюдного согласия. Не надо винить в этом одну только себя.
— Больше тебе нечего сказать?
— Я-то не сваливаю все на рюмку. Видно, так уж было суждено.
— Я тебя понимаю, милый.—В ее голосе благодарность и облегчение, но неуверенность, которую он только частично зачеркнул своим ответом.
— Я все помню, о чем мы говорили, Вероника.
— Все?
— Да, все. Если ты не передумала, я был бы счастлив провести вместе... как договаривались...
— Я не играю обещаниями, Людитис. А что еще?
— Уне я еще не видел сегодня...—Это срывается неожиданно, глупо как-то, да ничего не попишешь — уже сказано.
— Такая женщина для меня не существует, Людас, мне неинтересно!
— Да, Вероника...
— Да, Людас... Прости, что позвонила, но иначе не могла.
Ну и трели выводит! Так звучали ее слова, когда три года назад, ответив на ее звонок, после вчерашних поцелуев в прихожей Суописов, он промямлил что-то в трубку, изобразив занятость. Сейчас на том конце провода она снова нажмет на вилку аппарата — и все. Может, оно и к лучшему. Пускай будет, как будет. Но раньше, чем прозвучал роковой приговор, Скирмонис услышал ее голос:
— Я тебя люблю, Людитис.
— Что ты сказала? Плохо слышно. Вероника, повтори.
Скирмонис прислоняется плечом к стене. Он чувствует Веронику так близко, словно она стоит рядом, прильнув к его груди, звеня приглушенным смехом.
— Ах ты, старый мошенник, я тебя люблю. Люблю! Понял?
— Ты просто чудо, Вероника.
— Любовь в этом виновата, родной. Будь здоров.—И по проводу приплывает поцелуй. Потом тишина — она все еще не кладет трубку.
— До свидания...
Он ласково нажимает на рычаг.
Шаги на лестнице. Ближе, ближе. Хлопнула дверь соседней квартиры. Слава богу, не она. Еще не она...
Скрестив руки на груди, топчется в коридоре. Тесное, темное помещение, давящее со всех сторон. Звериная клетка, в которой вскоре появится она, нагруженная продуктами. Овощи, мясо, масло. «Недостойно скрываться? Между нами не должно оставаться секретов, тех невидимых кирпичей, которые, ложась друг на друга, вырастают непреодолимой стеной между двумя людьми? Но не лучше ли вмуровать лишний кирпич, чем открыто ударить женщину в сердце? Не поверит? Что ж, сомнение тоже своего рода надежда, пускай непрочная, ноющая, но хранящая в себе луч веры... Нет, правда, лучше уж исподволь растущая опухоль, чем смертельный удар по голове острым предметом. Бьпь может, со мной Уне не счастлива (да и вообще, возможна ли полнота счастья?), но, открыв ей правду, я сделал бы ее действительно несчастной. Вранье — противная штука, но в данном случае это самый гуманный выход. Парадоксально, но, увы, необходимо».
— Почему не позвонил, что не вернусь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121