9
На другой день перед полуднем Скардис уже сидел в кабинете самого товарища Дичпетриса и листал только что вышедшую повесть Довидаса Рамунайти-са. Прекрасные иллюстрации, хорошая бумага, словом, роскошное издание, под стать таланту автора, который кстати, вряд ли заслужил бы столь дружное внимание издательских сил, не будь Рамунайтис членом художественного совета издательства. И впрямь в редкой книге столь органично слился талант художника-оформителя с талантом автора-организатора (дорогу личным контактам!)... «Когда же я вот так буду листать свой роман, пахнущий свежей типографской краской, перед которой тускнеет аромат самых чудесных цветов?» — насмешливо и одновременно с завистью подумал Скардис.
— Будем говорить откровенно,—сказал Дичпе-трис, пощипывая свои выцветшие брови.—Я еще раз внимательно прочитал ваш роман и, должен сказать, мнение авторитетных товарищей заставляет серьезно призадуматься... Само собой разумеется, издательство соглашается не со всеми замечаниями рецензентов и выступавших на обсуждении, но по сути они правы. Это признают и некоторые наши сотрудники, ознакомившиеся с вашей книгой. Мы думаем отдать ее на рецензию еще одному лицу.
— Кому же?
— Пока не знаю. А если бы даже знал, вы уж простите, нам дозволено иметь свои секреты. Ваш роман, как можно судить по отзывам, вызывает противоречивые суждения. Нужен авторитет, который поставил бы точки над «и».
Скардис про себя выругался.
— Хотите подстраховаться, дружище? Что ж, в таком случае дайте Умбертасу, плечи у него широкие.
Дичпетрис лениво похлопал кончиками пальцев себя по щекам. Голубые навыкате глаза глядели печально и устало.
— Ваш тон неуместен, товарищ Скардис. Во-первых, у меня не частное издательство, а во-вторых, вы в прозе новичок, так что не стоит быть слишком хорошего мнения о своей первой книге, хоть вы и признанный поэт.
— Креслице, ах, креслице... Как мы боимся его лишиться, дружище.
Дичпетрис зло хмыкнул.
— Ни у одной производственной организации нет столько хлопот с рабочей силой, как у нашего бедного издательства. Куда ни повернись, сплошные претензии; можно подумать, что писатель какое-то сверхсовершенное существо, что из-под его пера льются сплошь безошибочные мысли: не пытайся вычеркнуть ни строчки, а то варварски изувечишь шедевр и нанесешь невозместимый урон культуре человечества.— Дичпетрис говорил без чувства, без интонаций, без пауз; слова взрывались в его толстых, припухлых губах как поджариваемый горох, и эта монотонная пальба ранила слух Скардиса.
Он заерзал на стуле, желая прервать «щелканье орехов» (термин, выдуманный каким-то начинающим писателем), но Дичпетрис притворился, что не заметил этого.
— Лет десять — пятнадцать назад наши авторы были куда покладистей, — продолжал он, теперь уже щупая свои уши. — Каждый знал свое место, не отваживался ударяться в амбицию, ставить личные интересы выше государственных. Издательство — государственный издатель, это понимать надо. В его ведении весьма ответственный участок идеологической работы
— поставлять читателю хорошо отредактированную литературу высокого идейно-художественного уровня. Мы не сомневаемся, автор тоже стремится к этой цели. Но едва лишь рукопись оказывается на столе редактора, едва начинается процесс усовершенствования книги, как между автором и издательством возникают трения, которые зачастую кончаются обоюдной антипатией. Странный итог сотрудничества, не правда ли? Вместо того чтобы сохранить в душе благодарность к издательству за безвозмездно оказанные услуги, писатель показывает ему фигу в кармане, а редактор, в свою очередь... Для обеих сторон будет куда приятнее, товарищ Скардис, — я уж не говорю о пользе для нашего общего дела, — если мы будем сотрудничать как искренние товарищи, а не враги.
— От души одобряю. Одобряю и поддерживаю, дружище, но заранее предупреждаю, что ваша затея обречена на провал, — сказал Скардис, насмешливо глядя куда-то поверх головы Дичпетриса, который сейчас исследовал пальцами другие части своего лица. — Думаю, наши мнения могли бы совпасть лишь в том случае, если б я все еще был тем желторотым юнцом, который когда-то положил вот на этот стол первый свой сборник стихов. Но с той поры много воды утекло. Была книга стихов, значит, потом другие произведения, и все они прошли через вашу сортировочную машину: эти подходят — в типографию, а те дрянь — в редакционную корзину. Ловко вы отсеивали зерно от плевел, дружище, ничего не скажешь. Но у времени тоже есть сортировочная машина, увы построенная на совсем другом принципе, чем ваша. Для нее не имеет значения, что какой авторитет изрек о том или ином произведении, — важно, чтоб это было искусство. И вот случается, что произведения, которые ваш конвейер выплюнул на свалку, воскресают из мертвых, а многие, увидевшие свет с вашего благословения, сейчас, значит, смердят трупом. Вижу, не хотите со мной согласиться, дружище. Что ж, могу привести пример — свое «Избранное». Перелистайте книгу и найдете в ней половину стихов, которые когда-то канцелярские мудрецы списали в расход. До сих пор не нашелся критик, который бы сказал, что они никуда не годятся. Наоборот, один даже позволил себе так выразиться об отдельных стихах: «Мы имеем дело с истинной поэзией, которая долго будет волновать сердца грядущих поколений».
— Перестаньте! — Дичпетрис раздраженно махнул рукой. — Когда вы вручили нам первый свой сборник, за этим столом сидел другой человек. Это — во-первых. А во-вторых, стоит ли сердиться на тех, которые, как вы изволили выразиться, выплюнули ваши ценные стихи в корзину? Насколько помнится, ваш дебют был встречен не очень-то благосклонно. Полагаю, у вас были бы неприятности покрупнее, если бы требовательность издательства тогда оказалась меньшей... Не разгуливайте по луне, товарищ Скардис.
— Я же вас не обвиняю. Чего не можете, того не можете. Но надо стараться думать головой, значит. Своей, не одолженной. Больше думать и меньше трястись. Ум нужен и порядочность. Да, да, уважаемый товарищ Дичпетрис,—по-ря-доч-ность. Вы организовали разнос книги. Почему? А потому, что не было определенного мнения свыше, дружище! Для вас гораздо важнее не откровенно, прямо сказать правду автору, а до конца корчить из себя авторитет, слово которого окончательно и непогрешимо.
Грубость Скардиса могла вывести из себя любого, только не Дичпетриса. Правда, он вскочил со стула, словно подброшенный невидимой пружиной, но это было самое естественное движение, дававшее посетителю понять, что прием окончен. Поэтому и Скардис ничуть не растерялся, как не растерялся бы и в том случае, если бы Дичпетрис стал садиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121