Скирмонис подходит к застекленной двери на балкон. Улица. Машины. Неумолкающий гул двигателей.
Внизу ветер ерошит взлохмаченные шапки лип. Осень. Еще не совсем, но явственно слышится ее дыхание. «Что ей еще сказать? Что я последний мерзавец, тряпка, человек без воли и принципов! Что во мне нет ни капли благодарности, порядочности, мужского самолюбия? Что я законченный эгоист? Что ж, можно заляпать себя грязью, но разве это ее утешит?»
— Прости, Уне...
— За что? Что не любишь меня?
— Нет, что тебя предал. Не хочу себя оправдывать... Ты была хорошая, Уне...
— Была?..
Может, она совсем на него и не смотрит, но Скир-монис чувствует вонзенный в спину ее взгляд, видит ее голубые глаза, в которых сейчас должна быть одна только ненависть.
— Ты есть... Бывают действительно неудачные жены, а ведь живут оба, никаких разводов... Семейные отношения не такое простое дело, Уне.
— Не думаю, что она тебя любит. Хотя бы так, как я тебя.
— Не знаю, Уне. Не хочу называть это чувство любовью, но, заранее извиняясь перед тобой, позволю себе сказать, что с ней я не скучаю.
— С этой Суопене?
— Нет... Почему именно с ней? — Скирмонис упорно качает головой, ошарашенный неожиданно всплывшей тайной. — Наконец, какая разница, она или другая? Ведь не ради нее я начал этот разговор. Совесть! Какой бы дрянью ни был человек, все равно у него есть совесть.
За спиной тишина, наполненная тяжелым дыханием. Потом смех. Судорожный, прерывистый.
— Совесть! Ха-ха-ха! У него есть совесть! Когда вчера, прибирая твой кабинет, нашла на столе письмо этой Суопене и прочитала, сразу поняла, что ни у тебя, ни у этой женщины нет ничего похожего на обыкновенную порядочность. А он мне еще говорит о совести! Бесстыжая тварь ты, Людас, вот кто.
Повернулась, с трудом волоча ноги, удаляется в коридор, в спальню. Падает ничком на кровать и заливается слезами. Сквозь неплотно закрытую дверь он должен бы слышать ее плач. «Войдет...» — мелькает мысль, хоть она и не хочет его видеть. Но шаги шаркают все мимо и мимо. Глухие, коварно мягкие, сводящие с ума своим однообразным ритмом. Потом, словно неожиданно пущенный выстрел, хлопает дверь, лязгает защелка. Ушел. К этой... Куда же ему еще идти после всего, что сказал, если не к этой?..
Уне переворачивается на спину. Закрывает глаза. Веки саднит от сухого жара. Вдруг становится спокойно и хорошо — приходит ясность. Она видит лицо той женщины. Почти незнакомое (хоть видела не раз), но каждый раз вызывавшее антипатию. Даже странно, что можно испытать к человеку ненависть, как и любовь, с первого взгляда. Чутье? Да, чутье ее не обмануло.
Хотя решение уже созрело, Уне все еще не верит, что пойдет на такой шаг. Все, что она делает в эти минуты, происходит как-то само собой, без мысли о последствиях и приличиях. Ею завладела только одна мысль: они счастливы. Людас. Вероника. Счастливы за счет ее, Уне. И Суопис пока счастлив, потому что наверняка ничего еще не знает... «Слепцы! Все мы слепцы и последние дураки. Все, у кого есть совесть и кто верность считает добродетелью. Молимся на своего кумира, а он издевается над нами и обманывает с другой. Вот сейчас, в эту минуту, они лежат в обнимку... Нет, он еще в дороге. Но скоро встретятся и...»
Уне стонет. Несколько секунд еще лежит ничком, судорожно сжимая подушку, потом вскакивает и, подбежав к телефонному столику, начинает лихорадочно перелистывать список абонентов. Приходит в себя, лишь услышав в трубке сочный мужской голос. Товарищ Суопис?.. Это звонит вам одна знакомая...
Вероника. Ну знаешь, Людас, этого от тебя не ожидала. Поступил как последний идиот. Почему со мной не посоветовался?
Скирмонис. Сил у меня не было дальше лицемерить.
Вероника. Господи боже, какой совестливый! А скажи, ей теперь лучше оттого, что она узнала всю правду? Счастливей она стала, да?
Скирмонис. Не знаю, была ли она хоть когда-нибудь действительно счастлива со мной. Случилось то, что раньше или позже должно было случиться. Кажется, я говорил уже, что измена для меня пытка. Бывают мгновения, Рони, когда я сам себе противен Должна бы понять, почему я признался Уне...
Вероника. Понимаю: поступая таким образом, ты прежде всего думал о себе и своей Уне... А о том,
что у нас с Суописом сын в том возрасте, когда развод родителей психическая травма, — нет, такая мысль тебе и в голову не пришла.
Скирмонис. Думаешь, твоему сыну лучше, если мы будем продолжать скрытничать? Ведь эта история в конце концов все равно всплывет. Да и теперь о нас с тобой наверняка уже шепчутся. Как по-твоему, что меньше боли причинит твоему сыну: честная откровенность или непристойные сплетни о его матери?
Вероника. Хорошо тебе говорить, у тебя нет детей.
Скирмонис. Был. Я знаю, что такое родной ребенок. Ага. Значит, во имя сына ты готова упасть на колени перед Суописом и просить милости, если он укажет на дверь.
Вероника. Плохо ты меня знаешь, Людас. После того как ты решил один то, что мы должны были решать вдвоем, мне есть о чем подумать.
Скирмонис. Думай. Если желаешь знать, то я не уверен, правильно ли я поступил, вырвав тебя из объятий Суописа. Нет, я не так агрессивно настроен, потому что мне все чаще приходит в голову мысль, что и наша с тобой супружеская жизнь закончилась бы разводом.
Суопис не пожелал, чтобы Уне зашла к нему в мастерскую, и назначил свидание в Саду молодежи.
Солнечный день. Легкий ветерок шумит в ветвях вековых деревьев, срывая отдельные пожелтевшие листья. Пахнет осенью, но еще не осень, хотя за городом на полях сереет жнивье и лишь кое-где увидишь полосы несжатых яровых.
Суопис, как всегда, в белой сорочке, при галстуке, в аккуратно отутюженном костюме из недешевого материала. Лоб покрыт испариной. Жарко, но он не нарушит этикет, вдолбленный в свое время Вероникой: не снимет пиджак при женщине, да еще в публичном месте.
Пока Уне говорит, он сидит, словно гипсовый бюст. Лицо бесстрастно, взгляд погас; а может, это толстые стекла очков вводят в заблуждение?
— Если не верите, у меня письменное доказательство — ее письмо. Двухнедельной давности, когда она уезжала в гости к родителям.
— Письмо?!
— Да-да... Вот оно, берите.
— Письмо? — Гипсовый бюст краснеет до синевы, с удивлением и испугом смотрит на протянутый конверт. Наконец соблазн окончательно убедиться побеждает самоуважение. Раскрывает двумя пальцами, словно какой-то грязный предмет, и ничего не говорящим взглядом пробегает текст.— Хм... М-да... Но как же вы, простите, чужую переписку?..
— Это письмо, посланное моему мужу. Письмо вашей жены. Я возвращаю вам его, товарищ Суопис.
— Мне? Почему мне, если оно послано вашему мужу?
Уне поворачивается, чувствуя, как в щеки хлынул жар. Он, глядя в сторону, швыряет ей на колени конверт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121