Бывали утра, когда он без конца расхаживал по мастерской, выкуривая пачку сигарет, пока не выходил из такого катастрофического состояния. Но чаще, вот как сегодня утром, он вставал с постели отдохнувшим, с рабочим настроением, мог, без особых усилий подавив пагубные всплески духовного кризиса, окунуться с головой в творчество, магическая сила которого останавливала время, и промежуток между утренней чашкой кофе до завтрака, когда Уне стучалась в дверь мастерской, пробегал словно одна минута.
3
В двенадцать часов завтрак в мастерской на столе.
— Могла бы и не мучиться, — говорит он, недовольный, что приходится прервать работу. — В четыре все равно бываю дома.
— Да разве это мученье, Людас...—Уне смотрит на него большими, подцвеченными кроткой голубизной глазами. — Я ведь тоже хочу позавтракать, а одной невкусно.
— Вот как? Значит, я вместо специй, возбуждающих аппетит,—поддевает, раздраженный ее преданностью, которая часто попахивает ему угодничеством.
— Конечно. Если б не ты, давно бы с голоду ножки протянула. Ведь и так меня не очень много — едва пятьдесят пять килограммов. — Уне улыбается, пытается кокетничать, но у нее не получается. Кружится, как балерина на сцене, демонстрируя завидную фигуру. Опять не получается. Что бы ни делала, ничего у нее не получается, если пробует играть. Чуточку краснеет, почувствовав это, и хватается за первую попавшую фразу: — Ну-ка, за стол, Людялис, чай остынет!
И впрямь могла бы не ходить в мастерскую ради этого термоса с чаем и бутербродов, вот сейчас разложенных на тарелке. Со шпротами. С селедкой. С окороком. С колбасой. С голландским сыром. Нетрудно самому взять из дому эти бутерброды, а чай вскипятить здесь, в мастерской, но у нее, видите ли, аппетита
без него нет. Каждый божий день, когда он напряженно работает, закрывшись от всего мира в мясной лавке какого-то Елбжиховского, она непременно должна притащиться с этим своим завтраком, чтобы портить ему настроение.
(«— Ненавижу настырных людей.
— Я тоже, Людялис.
— Ни черта ты не понимаешь.
— Думаешь?
— Если понимаешь, то скажи: не надоело ли тебе каждый божий день в тот же час и минуту сидеть на том же месте, пить чай и видеть перед собой одну и ту же морду? Одно и то же, одно и то же, вроде капанья воды с крыши. Не хочется тебе собакой завыть от скуки?
— С тобой мне никогда не надоедает, Людас. Могла бы целыми часами сидеть и смотреть, как ты работаешь, даже хоть бы ты и слова мне не сказал.
— Как я работаю?.. Как я мучаюсь, наверно, ты хотела сказать? Что ж, у каждого большая или меньшая склонность к садизму. Но и это мне надоело. Все! Этот твой стук в дверь, сиденье напротив, жеванье. Эти бутерброды, чай, скатерть, которая на этом столе, в этом окружении, что корове седло. Все! Надоело! Поняла?! Тошнит меня!
— Хорошо,—сказала она, стараясь не расплакаться, — больше надоедать не буду. Чтоб тебя не тошнило. Одно мне неясно, почему я виновата в том, что у тебя не ладится работа? Излей лучше злость на этом куске глины, он-то ведь выжимает из тебя больше, чем остается мне.
Побросала в сумку посуду, вытряхнула скатерть, сунула здесь же в шкаф — и ушла. Утром, когда он из постели отправился под душ, Уне вскипятила воду, налила в термос, наделала бутербродов и сказала, чтоб забрал в мастерскую. И вот несколько дней подряд он в одиночестве хлебал чай с этими бутербродами, уставившись в белую стену, перед которой обычно сидела Уне, и чувствовал: что-то не так, как должно быть. Совсем не так. Скука не скука, но чего-то не хватает, настроение хуже чем обычно, и все тут. Не выдержал и сказал однажды утром:
— Зачем тебе вставать в такую рань? Чай готовить, бутерброды делать. Можешь принести все это, выспавшись. В мастерскую. Ты же любишь поваляться в постели? Не принимай близко к сердцу, что иногда брякну. — Это я принимаю? Я ничуть не принимаю.— Уне счастливо улыбалась и прятала голову под одеяло.— Думаешь, не понимаю, что такое — твоя работа? Вот дурачок. Неважно, что не смыслю в этом, не умею объяснить, но я чувствую ее — как вот сейчас вспомнился запах хлеба, что пекла моя мама».)
— Сегодня ты в духе, — говорит она.—Лицо свежее, помолодевший какой-то. Сразу видно, что работа спорится.
— Глина мягкая. Если размять хорошенько, все можно из нее вылепить.
— Бывали дни, когда ты говорил: «Камень слишком холоден, нет во мне столько жара, чтобы вдохнуть в него жизнь». Я рада, если эти дни уже прошли.
— Почему прошли? Может ли пройти то, что вросло в самого человека? Неверие в себя, сомнения? Можно только приглушить их. Просто-напросто я забылся, стал неосторожен, поддался стихии. А на самом деле мое произведение куда хуже, чем мне кажется, но я пока не могу взглянуть на него трезвым взглядом критика, вот и вкалываю, ослепнув от удовольствия, как последний дурак, корчащий из себя гения. Самообман, Уне. Сладкий хмель, насыщенный ядовитыми испарениями творческой радости и минутным счастьем. А что потом, когда рассеется этот розовый туман и я увижу, что подарок богов мне — отнюдь не бык, я держу за повод вшивую овечку, да еще с облезлыми боками...
— Уже! Начинается! Сколько раз в день находит на тебя такое?
— Не надо смеяться, Уне. Вторая неделя, как я счастлив, никаких сомнений, колебаний, просто гениально, что я делаю. Возвышенное состояние духа. Но минутами вроде трезвею, скажем по утрам, бросив свежий взгляд на скульптуру, или вот сейчас, придя в себя после духовного обморока... Столкнувшись с чистой материей, на этот раз кусок бутерброда во рту... я вдруг сжимаюсь в комок, будто еж, которого поддели ногой...
— Кусок бутерброда? Во рту? — Уне радостно смеется. Как хорошо, что Людас сегодня в духе: они так редко шутят! — Действительно материально и очень прозаично. Завтра вместо бутербродов я принесу тебе пластинку с какой-нибудь симфонией.
— ...Я кажусь ничтожным самому себе, меня охватывает непонятный стыд, необходимость оправдываться, извиняться перед кем-то неизвестно за что,— продолжает он свою мысль, пропустив мимо ушей слова Уне. — Это как пробуждение от сна, в котором летал под облаками, а все смотрели, задрав головы, словно на чудо, доступное лишь мне одному... Ты летала во сне?
— В юности часто летала. Дивное состояние. Я думала тогда — если рай существует, то душа в нем должна чувствовать себя только так. Помню, когда проснулась после такого сна, мне стало так хорошо и так жалко исчезнувшую чудесную сказку, что я разревелась.
— Вот видишь...—Скирмонис с робким удивлением смотрит на Уне. — Теперь понимаешь, почему и мне иногда хочется плакать? Вчера еще видел вот здесь воплощение самой жизни, смысл своего существования, священную жертву, которую принес людям в творческих муках, а сегодня на ее месте торчит обыкновенная глыба сырой глины — сырье для кирпича, цена которому не больше пяти рублей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
3
В двенадцать часов завтрак в мастерской на столе.
— Могла бы и не мучиться, — говорит он, недовольный, что приходится прервать работу. — В четыре все равно бываю дома.
— Да разве это мученье, Людас...—Уне смотрит на него большими, подцвеченными кроткой голубизной глазами. — Я ведь тоже хочу позавтракать, а одной невкусно.
— Вот как? Значит, я вместо специй, возбуждающих аппетит,—поддевает, раздраженный ее преданностью, которая часто попахивает ему угодничеством.
— Конечно. Если б не ты, давно бы с голоду ножки протянула. Ведь и так меня не очень много — едва пятьдесят пять килограммов. — Уне улыбается, пытается кокетничать, но у нее не получается. Кружится, как балерина на сцене, демонстрируя завидную фигуру. Опять не получается. Что бы ни делала, ничего у нее не получается, если пробует играть. Чуточку краснеет, почувствовав это, и хватается за первую попавшую фразу: — Ну-ка, за стол, Людялис, чай остынет!
И впрямь могла бы не ходить в мастерскую ради этого термоса с чаем и бутербродов, вот сейчас разложенных на тарелке. Со шпротами. С селедкой. С окороком. С колбасой. С голландским сыром. Нетрудно самому взять из дому эти бутерброды, а чай вскипятить здесь, в мастерской, но у нее, видите ли, аппетита
без него нет. Каждый божий день, когда он напряженно работает, закрывшись от всего мира в мясной лавке какого-то Елбжиховского, она непременно должна притащиться с этим своим завтраком, чтобы портить ему настроение.
(«— Ненавижу настырных людей.
— Я тоже, Людялис.
— Ни черта ты не понимаешь.
— Думаешь?
— Если понимаешь, то скажи: не надоело ли тебе каждый божий день в тот же час и минуту сидеть на том же месте, пить чай и видеть перед собой одну и ту же морду? Одно и то же, одно и то же, вроде капанья воды с крыши. Не хочется тебе собакой завыть от скуки?
— С тобой мне никогда не надоедает, Людас. Могла бы целыми часами сидеть и смотреть, как ты работаешь, даже хоть бы ты и слова мне не сказал.
— Как я работаю?.. Как я мучаюсь, наверно, ты хотела сказать? Что ж, у каждого большая или меньшая склонность к садизму. Но и это мне надоело. Все! Этот твой стук в дверь, сиденье напротив, жеванье. Эти бутерброды, чай, скатерть, которая на этом столе, в этом окружении, что корове седло. Все! Надоело! Поняла?! Тошнит меня!
— Хорошо,—сказала она, стараясь не расплакаться, — больше надоедать не буду. Чтоб тебя не тошнило. Одно мне неясно, почему я виновата в том, что у тебя не ладится работа? Излей лучше злость на этом куске глины, он-то ведь выжимает из тебя больше, чем остается мне.
Побросала в сумку посуду, вытряхнула скатерть, сунула здесь же в шкаф — и ушла. Утром, когда он из постели отправился под душ, Уне вскипятила воду, налила в термос, наделала бутербродов и сказала, чтоб забрал в мастерскую. И вот несколько дней подряд он в одиночестве хлебал чай с этими бутербродами, уставившись в белую стену, перед которой обычно сидела Уне, и чувствовал: что-то не так, как должно быть. Совсем не так. Скука не скука, но чего-то не хватает, настроение хуже чем обычно, и все тут. Не выдержал и сказал однажды утром:
— Зачем тебе вставать в такую рань? Чай готовить, бутерброды делать. Можешь принести все это, выспавшись. В мастерскую. Ты же любишь поваляться в постели? Не принимай близко к сердцу, что иногда брякну. — Это я принимаю? Я ничуть не принимаю.— Уне счастливо улыбалась и прятала голову под одеяло.— Думаешь, не понимаю, что такое — твоя работа? Вот дурачок. Неважно, что не смыслю в этом, не умею объяснить, но я чувствую ее — как вот сейчас вспомнился запах хлеба, что пекла моя мама».)
— Сегодня ты в духе, — говорит она.—Лицо свежее, помолодевший какой-то. Сразу видно, что работа спорится.
— Глина мягкая. Если размять хорошенько, все можно из нее вылепить.
— Бывали дни, когда ты говорил: «Камень слишком холоден, нет во мне столько жара, чтобы вдохнуть в него жизнь». Я рада, если эти дни уже прошли.
— Почему прошли? Может ли пройти то, что вросло в самого человека? Неверие в себя, сомнения? Можно только приглушить их. Просто-напросто я забылся, стал неосторожен, поддался стихии. А на самом деле мое произведение куда хуже, чем мне кажется, но я пока не могу взглянуть на него трезвым взглядом критика, вот и вкалываю, ослепнув от удовольствия, как последний дурак, корчащий из себя гения. Самообман, Уне. Сладкий хмель, насыщенный ядовитыми испарениями творческой радости и минутным счастьем. А что потом, когда рассеется этот розовый туман и я увижу, что подарок богов мне — отнюдь не бык, я держу за повод вшивую овечку, да еще с облезлыми боками...
— Уже! Начинается! Сколько раз в день находит на тебя такое?
— Не надо смеяться, Уне. Вторая неделя, как я счастлив, никаких сомнений, колебаний, просто гениально, что я делаю. Возвышенное состояние духа. Но минутами вроде трезвею, скажем по утрам, бросив свежий взгляд на скульптуру, или вот сейчас, придя в себя после духовного обморока... Столкнувшись с чистой материей, на этот раз кусок бутерброда во рту... я вдруг сжимаюсь в комок, будто еж, которого поддели ногой...
— Кусок бутерброда? Во рту? — Уне радостно смеется. Как хорошо, что Людас сегодня в духе: они так редко шутят! — Действительно материально и очень прозаично. Завтра вместо бутербродов я принесу тебе пластинку с какой-нибудь симфонией.
— ...Я кажусь ничтожным самому себе, меня охватывает непонятный стыд, необходимость оправдываться, извиняться перед кем-то неизвестно за что,— продолжает он свою мысль, пропустив мимо ушей слова Уне. — Это как пробуждение от сна, в котором летал под облаками, а все смотрели, задрав головы, словно на чудо, доступное лишь мне одному... Ты летала во сне?
— В юности часто летала. Дивное состояние. Я думала тогда — если рай существует, то душа в нем должна чувствовать себя только так. Помню, когда проснулась после такого сна, мне стало так хорошо и так жалко исчезнувшую чудесную сказку, что я разревелась.
— Вот видишь...—Скирмонис с робким удивлением смотрит на Уне. — Теперь понимаешь, почему и мне иногда хочется плакать? Вчера еще видел вот здесь воплощение самой жизни, смысл своего существования, священную жертву, которую принес людям в творческих муках, а сегодня на ее месте торчит обыкновенная глыба сырой глины — сырье для кирпича, цена которому не больше пяти рублей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121