— Здороваемся на улице. Правда, еще на собраниях встречаемся. Умеет выступать.
— Большой плюс в наши времена, дружище. Можешь быть умнее всех, но, если язык плохо подвешен, высоко не взлетишь. Суопене тоже складно поет. Правда, тут дело другое — женщина...
— И довольно симпатичная женщина, — поторопился я ответить, чтобы поддержать разговор на эту тему.
Скардис таинственно улыбнулся.
— Мазилка приобрел недурную вещь. Счастлив или воображает себя таковым. Однако не знаю, можно ли сказать то же самое о Суопене. Вряд ли женщина, которая мечтает о чужом муже, может любить своего и быть с ним счастлива.
Я вопросительно взглянул на Скардиса:
— Вроде не слышал, чтоб она позволяла себе больше, чем пристало замужней женщине.
Скардис наклонился ко мне через стол.
— Не будь идиотом. — Мое запястье пожала жаркая, сухая рука. — Никакой это не секрет, хотя Дана просила не болтать. Но женщин не поймешь, они любят делать секреты из того, что хотят растрезвонить. Так что облизнись, навостри уши и слушай: ты приглянулся Суопене. Из намеков Даны понял, что супруга живописца хотела бы, чтобы я ее с тобой познакомил. Уже полгода, как хочет, понял? А мне смешно. Нет уж, милая, раз хочешь запретного плода из райских кущ, приходи и срывай сама, без посредников; не переношу людей, особенно женщин, которые руководствуются принципом: поменьше усилий да побольше наслаждений. И вот не выдержали у бабы нервишки, шваркнула она тебе алую розу.
Странно, но меня не удивила тайна, которую разболтал Скардис. Как будто давно был к этому готов, знал, что иначе и быть не может. И все-таки в растерянности поднял графинчик, целясь в рюмку Скардиса, однако та оказалась только пригубленной.
— Не пьешь, а нюхаешь. Не узнаю тебя сегодня, Андрюс.
— Правда? — Он посмотрел на меня исподлобья: какой-то непривычно серьезный, сосредоточенный; помолодевшее, свежевыбритое лицо излучало невидимый свет, от которого становилось хорошо и чуть тревожно.—Ничего удивительного, Людас: сегодня я сам себя не узнаю. Так уж бывает, дружище: мечешься, мучаешься, не находя себе места,— пекло, а не жизнь,—но вот однажды приходит ясность, и за все страдания тебе выдают царское вознаграждение. Ненавижу пошлые слова, но сейчас не нахожу других: я счастлив, почти счастлив, Людас.
— С женой помирился?
Скардис презрительно ухмыльнулся.
— Думаешь, возможно помириться? После всего того, что она узнала о моих отношениях с Теличе-нене? Плохо знаешь Алду, дружище. Это не женщина, а бомба, заряженная ревностью. Она охотнее согласится, чтобы пожар опустошил весь город, чем позволит мне покоситься на чужую женщину. Несколько дней назад она перебралась к брату, пока не разменяет свою половину квартиры. Мы послали друг друга к чертовой матери, Людас.
— Значит, соломенный вдовец. И в этом причина твоего счастья, Андрюс?
Скардис отхлебнул коньяка, однако, когда я хотел дополнить рюмку, накрыл ее ладонью.
— С пьянством покончено, дружище, — сказал, воинственно сверкнув глазами.—Теперь я буду пить только по особым случаям, вот как сегодня, и, конечно, не до потери сознания, как раньше, а лишь столько, чтобы самому испытывать удовольствие и чтоб другим приятно было со мной посидеть. Алда хотела сделать из меня трезвенника, даже пива ни капли в рот. Чушь! Мне смешны мужики, которые, пропустив через себя цистерны водки, перебрасываются в лагерь Мотеюса Валанчюса1, а потом опять изменяют своему епископу, начиная осушать сорокаградусные бутылки. Ни бокала пива, ни капли водки, а потом... Абсурдные крайности! Такой вариант подойдет законченным тряпкам, в которых нет ни капельки воли. Я тоже не железный, но чтоб был медузой... Главное, чтоб у тебя была хоть крупица гордости и упрямства, дружище. Вот я выцедил три рюмки. В груди стало теплей. Хорошо, приятно. А черт уже засуетился где-то в душе, шебаршит, толкает руку к графинчику: не дури, Андрюс, налей себе еще, разве не приятно посидеть с добрым другом в уютной кафешке? Ведь что ты найдешь интересного дома? Кто тебя там ждет? Да уж, соблазняет меня чертяка, дружище. Но я его по лапам, по лапам, за шиворот да в дверь: кыш, свинтус, не на такого напал. — Скардис тихонько хихикает, нервно сжимая опустошенную рюмку. А в вызывающе блестящих глазах — ликование победителя.
1 Мотеюс Валанчюс (1801 — 1875) — литовский писатель, епископ, прославившийся борьбой за трезвость.
Помпа и парадность чужды Андрюсу, поэтому у меня есть основания подозревать, что за этой в веселый узорчик разукрашенной ширмой скрываются неуверенность и страх из-за нечеловеческого перерасхода душевных сил ради такой скромной победы.—Переводы... Плевал я на переводы, пускай корпят над ними те, у кого нет способностей к оригинальному творчеству! Скардис не литературный поденщик, а талант, это давно уже признано критикой и читателями. Да, Людас, я горы сверну, вот увидишь! Вижу, ты уже рот раззявил, сейчас бросишь мне в лицо: а ты-то что за гений, уважаемый, раз с такими претензиями? Да, да, я знаю, чего стою. Спившийся, аморальный тип и те пе. Опустившийся гражданин, исписавшийся поэт. Ужас! Но все это в прошлом, дружище! Вчерашний. Перед тобой сидит новый Скардис, Людас, Скардис — Писатель, Скардис — Будущее, Скардис — Художник. Может ли твоя башка переварить такую метаморфозу, дружище? Нет? Тогда послушай. Вчера в один присест сочинил два стишка. И недурных, могу похвастаться. Но поэзию пока отложим. Ты знаешь, я который уже год мучаюсь над романом и не могу его закончить. Это будет самое ценное мое произведение, хотя минутами мне и кажется, что я протираю штаны над никому не нужным хламом. Андрюс Скардис. Роман в пяти частях... Вот надорвем животики, когда поэт утрет нос прозаикам!
Скардис радостно хихикает, бросая на меня взгляды озорного подростка. Добродушный, снисходительный, и, самое удивительное, похорошевший, насколько возможно похорошеть его лошадиной, но по-своему привлекательной морде.
Скардис наполняет мою рюмку, наливает капельку в свою и негромко, но торжественно добавляет: — За нашу дружбу, Людас, дружище! Кажется, мы начинаем находить общий язык, как когда-то, в былые времена.
Мы тепло улыбаемся друг другу и, звонко чокнувшись, выпиваем до дна. Я хочу разлить остаток, но Скардис ставит свою рюмку ножкой кверху, говоря, что на этот раз уж точно хватит, он и так уже нарушил свои принципы, извиняется за то, что должен спешить («Свидание, дружище»), и уходит, вместо обычной шпильки наградив меня улыбкой.
Я долго сижу перед пустым графинчиком, радуясь перемене Скардиса.
Да, я все еще любил Андрюса. Мне было не безразлично, куда повернет его судьба; мне хотелось, чтобы он любой ценой преодолел творческую стагнацию. И вместе с тем во мне зарождалось и другое, более сложное чувство:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
— Большой плюс в наши времена, дружище. Можешь быть умнее всех, но, если язык плохо подвешен, высоко не взлетишь. Суопене тоже складно поет. Правда, тут дело другое — женщина...
— И довольно симпатичная женщина, — поторопился я ответить, чтобы поддержать разговор на эту тему.
Скардис таинственно улыбнулся.
— Мазилка приобрел недурную вещь. Счастлив или воображает себя таковым. Однако не знаю, можно ли сказать то же самое о Суопене. Вряд ли женщина, которая мечтает о чужом муже, может любить своего и быть с ним счастлива.
Я вопросительно взглянул на Скардиса:
— Вроде не слышал, чтоб она позволяла себе больше, чем пристало замужней женщине.
Скардис наклонился ко мне через стол.
— Не будь идиотом. — Мое запястье пожала жаркая, сухая рука. — Никакой это не секрет, хотя Дана просила не болтать. Но женщин не поймешь, они любят делать секреты из того, что хотят растрезвонить. Так что облизнись, навостри уши и слушай: ты приглянулся Суопене. Из намеков Даны понял, что супруга живописца хотела бы, чтобы я ее с тобой познакомил. Уже полгода, как хочет, понял? А мне смешно. Нет уж, милая, раз хочешь запретного плода из райских кущ, приходи и срывай сама, без посредников; не переношу людей, особенно женщин, которые руководствуются принципом: поменьше усилий да побольше наслаждений. И вот не выдержали у бабы нервишки, шваркнула она тебе алую розу.
Странно, но меня не удивила тайна, которую разболтал Скардис. Как будто давно был к этому готов, знал, что иначе и быть не может. И все-таки в растерянности поднял графинчик, целясь в рюмку Скардиса, однако та оказалась только пригубленной.
— Не пьешь, а нюхаешь. Не узнаю тебя сегодня, Андрюс.
— Правда? — Он посмотрел на меня исподлобья: какой-то непривычно серьезный, сосредоточенный; помолодевшее, свежевыбритое лицо излучало невидимый свет, от которого становилось хорошо и чуть тревожно.—Ничего удивительного, Людас: сегодня я сам себя не узнаю. Так уж бывает, дружище: мечешься, мучаешься, не находя себе места,— пекло, а не жизнь,—но вот однажды приходит ясность, и за все страдания тебе выдают царское вознаграждение. Ненавижу пошлые слова, но сейчас не нахожу других: я счастлив, почти счастлив, Людас.
— С женой помирился?
Скардис презрительно ухмыльнулся.
— Думаешь, возможно помириться? После всего того, что она узнала о моих отношениях с Теличе-нене? Плохо знаешь Алду, дружище. Это не женщина, а бомба, заряженная ревностью. Она охотнее согласится, чтобы пожар опустошил весь город, чем позволит мне покоситься на чужую женщину. Несколько дней назад она перебралась к брату, пока не разменяет свою половину квартиры. Мы послали друг друга к чертовой матери, Людас.
— Значит, соломенный вдовец. И в этом причина твоего счастья, Андрюс?
Скардис отхлебнул коньяка, однако, когда я хотел дополнить рюмку, накрыл ее ладонью.
— С пьянством покончено, дружище, — сказал, воинственно сверкнув глазами.—Теперь я буду пить только по особым случаям, вот как сегодня, и, конечно, не до потери сознания, как раньше, а лишь столько, чтобы самому испытывать удовольствие и чтоб другим приятно было со мной посидеть. Алда хотела сделать из меня трезвенника, даже пива ни капли в рот. Чушь! Мне смешны мужики, которые, пропустив через себя цистерны водки, перебрасываются в лагерь Мотеюса Валанчюса1, а потом опять изменяют своему епископу, начиная осушать сорокаградусные бутылки. Ни бокала пива, ни капли водки, а потом... Абсурдные крайности! Такой вариант подойдет законченным тряпкам, в которых нет ни капельки воли. Я тоже не железный, но чтоб был медузой... Главное, чтоб у тебя была хоть крупица гордости и упрямства, дружище. Вот я выцедил три рюмки. В груди стало теплей. Хорошо, приятно. А черт уже засуетился где-то в душе, шебаршит, толкает руку к графинчику: не дури, Андрюс, налей себе еще, разве не приятно посидеть с добрым другом в уютной кафешке? Ведь что ты найдешь интересного дома? Кто тебя там ждет? Да уж, соблазняет меня чертяка, дружище. Но я его по лапам, по лапам, за шиворот да в дверь: кыш, свинтус, не на такого напал. — Скардис тихонько хихикает, нервно сжимая опустошенную рюмку. А в вызывающе блестящих глазах — ликование победителя.
1 Мотеюс Валанчюс (1801 — 1875) — литовский писатель, епископ, прославившийся борьбой за трезвость.
Помпа и парадность чужды Андрюсу, поэтому у меня есть основания подозревать, что за этой в веселый узорчик разукрашенной ширмой скрываются неуверенность и страх из-за нечеловеческого перерасхода душевных сил ради такой скромной победы.—Переводы... Плевал я на переводы, пускай корпят над ними те, у кого нет способностей к оригинальному творчеству! Скардис не литературный поденщик, а талант, это давно уже признано критикой и читателями. Да, Людас, я горы сверну, вот увидишь! Вижу, ты уже рот раззявил, сейчас бросишь мне в лицо: а ты-то что за гений, уважаемый, раз с такими претензиями? Да, да, я знаю, чего стою. Спившийся, аморальный тип и те пе. Опустившийся гражданин, исписавшийся поэт. Ужас! Но все это в прошлом, дружище! Вчерашний. Перед тобой сидит новый Скардис, Людас, Скардис — Писатель, Скардис — Будущее, Скардис — Художник. Может ли твоя башка переварить такую метаморфозу, дружище? Нет? Тогда послушай. Вчера в один присест сочинил два стишка. И недурных, могу похвастаться. Но поэзию пока отложим. Ты знаешь, я который уже год мучаюсь над романом и не могу его закончить. Это будет самое ценное мое произведение, хотя минутами мне и кажется, что я протираю штаны над никому не нужным хламом. Андрюс Скардис. Роман в пяти частях... Вот надорвем животики, когда поэт утрет нос прозаикам!
Скардис радостно хихикает, бросая на меня взгляды озорного подростка. Добродушный, снисходительный, и, самое удивительное, похорошевший, насколько возможно похорошеть его лошадиной, но по-своему привлекательной морде.
Скардис наполняет мою рюмку, наливает капельку в свою и негромко, но торжественно добавляет: — За нашу дружбу, Людас, дружище! Кажется, мы начинаем находить общий язык, как когда-то, в былые времена.
Мы тепло улыбаемся друг другу и, звонко чокнувшись, выпиваем до дна. Я хочу разлить остаток, но Скардис ставит свою рюмку ножкой кверху, говоря, что на этот раз уж точно хватит, он и так уже нарушил свои принципы, извиняется за то, что должен спешить («Свидание, дружище»), и уходит, вместо обычной шпильки наградив меня улыбкой.
Я долго сижу перед пустым графинчиком, радуясь перемене Скардиса.
Да, я все еще любил Андрюса. Мне было не безразлично, куда повернет его судьба; мне хотелось, чтобы он любой ценой преодолел творческую стагнацию. И вместе с тем во мне зарождалось и другое, более сложное чувство:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121