— Правда? — Скирмонис разочарованно посмотрел на Веронику. — Ты ошибаешься, милая, если считаешь, что я такими методами выклянчиваю благосклонность вышестоящих. Хотя насчет Тялкши... ты почти права. Конечно, за эту работу я взялся не ради личной корысти, а чтобы помочь другим, но все равно это сделка с совестью. Противно!
— Не понимаю, что тут противного? Если ты лично не уважаешь Тялкшу, то не надо думать, что все к нему так относятся. Твое мнение верно только для тебя, от него Тялкша не станет менее достойным резца скульптора; не ты, так другой сделает его портрет.
— Доказала! — Скирмонис невесело рассмеялся. Вероника добавила, что незачем им терять время, подсчитывая плюсы и минусы других («Оставим это электронике»), и, призвав на помощь свою обворожительную улыбку, недвусмысленно напомнила, что самое время скучную математику обсуждений заменить поэзией любви.
В ее объятиях к Скирмонису снова вернулись солнечные июньские ночи, исчезло отчуждение между ними, возникшее было в начале свидания. То, что минуту назад казалось важным и значительным, сейчас рухнуло, как трухлявая стена, похоронив под гнилушками все сомнения, все возникшие было проблемы. И в этот блаженный час Скирмонис всем сердцем согласился с ее словами: мир так прекрасен, а жизнь так коротка...
Но едва захлопнулась дверь мастерской, едва замолкло цоканье каблучков Вероники, Скирмонис снова помрачнел. Словно проснувшись после попойки, валялся он на диване, изнывая от раздражающего недовольства собой. Понимал: в таких случаях лучше ни о чем не думать — зажмуриться и погрузиться в черную пустоту. На короткий миг вроде бы удалось отключить мозг, но, хотя мысль задушил, осталось чувство — унижение, стыд, презрение к самому себе. И картина: Вероника с рассыпанными по подушке волосами... ее глаза... похотливо раскрывшиеся губы... Вероника у двери, во дворе, трусливо съежившаяся, убегающая от взглядов знакомых, словно преступница с места преступления. Скирмонис, уже не в силах отогнать эти картины, чувствовал, что каждая из них ледяной глыбой ложится на сердце, а душа цепенеет от холода.
«Неужели эта женщина способна меня любить? — думал он с болью. — Бескорыстно, преданно, как любит простушка Уне? Нет! Веронику волнует не моя работа, не творческие муки, а завершенная продукция, которая приносит деньги и славу. Всем этим она охотно поделится со мной, щедро вознаграждая ласками, но, когда понадобится плечо друга, если нагрянет полоса неудач, вряд ли она станет рядом. Разве что эта полоса будет грозить и ей самой... Но до этого она не докатится. Может, Суопис плохой муж? Скучный, пресный, как и Уне, но почему бы и не жить с ним, когда в твои серые деньки вносит разнообразие другой такой же олух? Да, теперь уже ясно, почему она прячется от людей, как куропатка в пшенице! Справа держаться за примерного супруга, слева — за денежного любовника — вот ваш девиз, почтенная мадам!»
Скирмонис лениво встал, взял со стола бутылку коньяка, которую ополовинили с Вероникой, и налил в кофейную чашку.
«Так вот она какая пташка, — подумал он, выпив и приободрившись. — А я что за птица, если так рассуждаю о женщине, которой недавно шептал ласковые слова? Обыкновенный самец, и больше ничего. Самец, изображающий влюбленного. Да, да, изображающий, потому что мужчина, который любит всерьез, не позволит себе так отзываться о любимой женщине. Итак, оба мы играем влюбленных... В таком возрасте!.. Нет причин для оправдания. Нету!»
Скирмонис снова налил коньяку, злорадствуя над своим слабоволием («Тряпка! Вот дожил, в одиночку пьянствую!»), рухнул на диван и заснул.
Когда проснулся, было уже совсем темно. Посмотрел на часы: деятельные люди еще не дрыхнут. Понимал, что поступает нечестно, но нахлынуло такое паскудное настроение (а кроме того, к этому шагу приготовил себя перед этим, стараясь заглушить разбушевавшиеся мысли коньяком), что не мог сдержаться, поднял трубку и набрал номер Суописов.
Ответил сам хозяин. Скирмонис, изменив голос, попросил позвать Веронику. Когда она подошла, без всяких вступлений отбарабанил, что неожиданно изменились обстоятельства и они не смогут встретиться завтра, как договаривались. Веронике хватило двух слов: «да» и «хорошо». Последнее она повторила целых пять раз. И каждый раз с другой интонацией. Скирмонис позлорадствовал, представив себе Веронику — растерянную, оскорбленную, отчаянно пытающуюся не уронить женского достоинства.
«Теперь она врет своему рогоносцу, что звонил какой-нибудь учитель, — усмехнулся он, малость успокоившись. — Вот уже и возвращаемся на круги своя. Очень хорошо, что она дома не одна, а то стала бы расспрашивать, договариваться о новом свидании. Конечно, она еще позвонит. И не раз. Но теперь уже разговор короток: видишь ли, я чертовски занят, милая, когда освобожусь, сам дам знать. Та-а-ак... Однажды надо поставить точку».
Наутро Скирмонис явился в мастерскую, нисколько не сожалея о вчерашнем поступке. С самого утра взялся за портрет Тялкши, но зря пытался высечь творческую искру. Воображение застыло, мысли разбегались. Когда начинал звонить телефон, его словно током пронзало с головы до ног. «Она!» —стучали молоточки в висках. До полудня держался, не снимал трубки, а потом сдался. «Любопытно, на самом ли деле она...» — смущенно оправдывался перед собой, бросившись к телефону.
Позвонила она только два дня спустя, когда он уже примирился с мыслью, что между ними все кончено. В мастерскую приходил только поваляться на диване и послушать пластинки. О работе не могло быть и речи, он жил воспоминаниями, чем дальше, тем острее тоскуя по Веронике. Но, разобравшись в своих чувствах, он бы, пожалуй, убедился, что горюет не
столько об утраченной женщине, сколько жалеет себя, жалеет о канувших в прошлое часах счастья, которые могли бы еще продолжаться. Ценой лжи, самообмана, но могли продолжаться. Внушенная себе любовь... Пускай и такая, главное, что не прозябаешь, не засыхаешь в однообразии жизни, а горишь. Да и кто знает, как проявляет себя истинная любовь. Одни ради нее кончают с собой, другие совершают подвиги, а третьи живут себе спокойно, никому не показывая своих чувств, и только в старости выясняется, как глубоко они любили друг друга. В мире миллиарды людей, и каждый из них любит по-своему, неповторимо, как неповторим рисунок ткани кожи на пальцах. Кто же смеет сортировать любовь, наклеивать на нее ярлыки: вот эта высшего сорта, та только второсортная, а там — чистый эрзац, осторожно с ним! Вероника никогда не будет любить, как Уне, а Уне — как Вероника.
Успокоив себя такими замысловатыми рассуждениями, Скирмонис даже начинал сожалеть, что погорячился с этим ночным звонком к Суописам. Дьявольски захотелось поднять трубку и набрать номер Вероники.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121