Следуй за ним по пятам и закладывай в опустошенную им почву семена прекрасного. Только у искусства столько врагов. Ты более чем друг ему, ты — солдат его армии. Сражайся!»
Это, как священная клятва, навсегда запечатлелось в сознании студента третьекурсника. Да, произведение искусства можно стереть в порошок, укрыть от глаз людских, притворившись, что его и в помине не было, но нельзя уничтожить само искусство. То, что создано на века, и проживет эти века, не спрашивая разрешения у своих могильщиков.
Примерно это скажу я себе и несколько лет спустя, продолжая диалог с самим собой и сохраняя верность своим принципам, которые сформировались еще на первых курсах художественного института.
Если бы не Хеля, я бы чувствовал себя счастливым человеком: дорога ясна, знаю, чего стою (хотя бы вообразил, что знаю), вперед к цели! Но Хеля постоянно напоминала о себе. Я давно уже работал над скульптурой «Прачка», которую собирался представить как дипломную работу; приятели восхищались ею, хвалили, считая уже завершенной, а я не мог взглянуть на нее. И не потому, что разочаровался, — напротив, она была дорога мне, я любил ее, как мать своего первенца, верил, что создаю совершенство, какое только до-
ступно резцу зеленого студента. Но под мешковиной скрывалось душераздирающее воспоминание о недалеком счастливом прошлом. Серебристая излучина Не-рис в жарких лучах летнего солнца... Крик белокрылых чаек... Мостки... И опустившаяся на колени девушка со скупой улыбкой на задумчивом лице. Ее губы, глаза... Ах, пускай все исчезнет, как сон! Я ведь не сплю, я живу, живу и должен жить — мне нужна явь. Нет, это произведение никогда не увидит света дня. Это похороненное навеки прошлое. Бессмысленно поднимать его из могилы. Иногда в минуты творческого подъема, когда я работал в мастерских института, где стояла незавершенная скульптура, меня подмывало открыть ее и окинуть свежим взглядом, оценить. Но каждый раз я отходил в сторону, отброшенный волной ярости, испугавшись, что совершу нечто такое, над чем долго будут смеяться завистливые коллеги. Да, бывали такие мгновения, когда я хотел наброситься на эту скульптуру с молотом: воспоминания о Хеле не тускнели, они приносили боль, как рана, которую невидимая рука посыпает солью, и не было ни малейшей надежды, что время залечит ее. Я ненавидел Хелю. Ненавидел и все-таки любил, как никого еще в своей жизни,—любил и ненавидел.
Скардис смеялся:
— Да не будь ты тряпкой, плюнь на эту беглянку. Девок миллионы. Думаешь, она лучше всех?
Я чуть было не вышиб этому цинику зубы. Обругал его, не выбирая выражений, он ответил мне тем же, но вскоре мы помирились, и я согласился сходить вечером к его знакомым, на именины одной девушки, где будет «идеальная обстановка рассеяться таким идиотским рабам любви, как осел Скирмонис». Там я познакомился с Алдой, которая спустя два года стала женой Скардиса, и впервые увидел Уне. Она сразу понравилась мне: ее нельзя было назвать особенно красивой, но каждый признал бы, что она привлекательна. Когда гости поредели, й я встал, чтобы уходить, оказалось, что Скардис куда-то исчез с Алдой, а для меня постелена кровать в соседней комнате. Я стал возражать — неудобно, мол, с моей стороны не проводить Уне домой, — но радушные хозяева сказали, что Уне никуда не пойдет в такую противную погоду (на дворе и впрямь бушевала метель), а если мне не нравится их крыша, что ж, милости просим, до бли-
жайшей остановки автобуса всего лишь полкилометра. Конечно, я отказался от этого удовольствия и лег с Уне. Она не ломалась, не играла, не говорила, что влюблена, а приняла все естественно.
«Ну как?» — спросил назавтра Скардис, забежав вечером из редакции ко мне.
Я покраснел, изобразил возмущение тем, что он вчера удрал, хотя на самом деле был благодарен за этот невинный заговор, устроенный против нас с Уне не без помощи хозяев.
«Свинья ты, вот кто, — сказал я почти с улыбкой. — Притащить в гости, а самому удрать... Настоящие друзья так не поступают». — «Ты так думаешь? — ухмыльнулся Скардис—Ах ты, божий одуванчик!.. Ну как? Так и помчался в свой карцер, значит, молиться покойной Хеле?»
Я промолчал. «Уне как раз такая женщина, которая сейчас тебе больше всего нужна, — объяснил он. — Не обязательно бежать в загс. Подружите, помилуйтесь».
Я усмехнулся, обозвал Скардиса болваном, но не мог не согласиться, что в его словах есть доля правды.
Несколько дней спустя я зашел к Уне домой. Она снимала тесную комнатушку у старой татарки, которая обожала хвастать своими древними предками, но сейчас от былого величия ей оставались жалкий домик на краю Жверинаса и две распущенные дочки.
Удивленная моим визитом, Уне просто сияла от радости. Вот это да! Ей, мол, и не снилось, что мы еще когда-нибудь встретимся. Просто чудо, что я разыскал ее в этих закоулках. Она не краснела, не ломалась, не кривлялась, и я, больше всего ценивший простоту и открытое сердце (особенно после драматического урока с Хелей), не мог остаться к ней равнодушным. Мы сидели у открытого окна в ее тесной клетушке, пили кофе и молча смотрели на овраг, утыканный редкими деревьями, за которыми просвечивала панорама города. Был теплый вечер ранней весны. Оглушительно горланили вороны и квакали лягушки. Ласковое дуновение ветерка приносило от оврага сочные запахи возрождающейся земли вместе со страстными воплями чибисов, потому что город тогда еще не успел вытеснить эту милую птицу подальше в поля, где позднее доконает ее мелиорация, расширяющая хлебные угодья для вечно голодного и жадного человека. Не помню уже, о чем мы тогда говорили, только знаю, что давно уже не испытывал такого радостного успокоения, такого уютного тепла в душе, как в тот незабываемый вечер.
Когда наутро я вернулся домой, моя каменная нора показалась угрюмее, чем обычно, и я впервые всерьез подумал, что все здесь выглядело бы иначе, будь со мной рядом женщина. Но пока это стало для меня насущной необходимостью, должны были миновать не один год и не одна весна, проведенная с Уне у открытого окна напротив утыканного деревьями оврага при звуках праздничной песни пробуждающейся земли. Иногда меня охватывали сомнения, я начинал думать, что Уне не та женщина, которая мне нужна, что не стоит увязать глубже, и я долго не показывался в домике татарки. Я даже завел как-то роман с другой девушкой, но ей не удалось подрезать мне крылья, как и другим, с которыми сближался на день-другой, убежав от моей голубоглазой Уне. Через две недели, месяц, а то и больше, начинала заедать скука, я все чаще с тоской вспоминал уютные часы в комнатке Уне и как-нибудь вечером снова направлял стопы в ту сторону, заранее предвкушая тот блаженный душевный покой, которые обещают печально улыбающиеся голубые глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
Это, как священная клятва, навсегда запечатлелось в сознании студента третьекурсника. Да, произведение искусства можно стереть в порошок, укрыть от глаз людских, притворившись, что его и в помине не было, но нельзя уничтожить само искусство. То, что создано на века, и проживет эти века, не спрашивая разрешения у своих могильщиков.
Примерно это скажу я себе и несколько лет спустя, продолжая диалог с самим собой и сохраняя верность своим принципам, которые сформировались еще на первых курсах художественного института.
Если бы не Хеля, я бы чувствовал себя счастливым человеком: дорога ясна, знаю, чего стою (хотя бы вообразил, что знаю), вперед к цели! Но Хеля постоянно напоминала о себе. Я давно уже работал над скульптурой «Прачка», которую собирался представить как дипломную работу; приятели восхищались ею, хвалили, считая уже завершенной, а я не мог взглянуть на нее. И не потому, что разочаровался, — напротив, она была дорога мне, я любил ее, как мать своего первенца, верил, что создаю совершенство, какое только до-
ступно резцу зеленого студента. Но под мешковиной скрывалось душераздирающее воспоминание о недалеком счастливом прошлом. Серебристая излучина Не-рис в жарких лучах летнего солнца... Крик белокрылых чаек... Мостки... И опустившаяся на колени девушка со скупой улыбкой на задумчивом лице. Ее губы, глаза... Ах, пускай все исчезнет, как сон! Я ведь не сплю, я живу, живу и должен жить — мне нужна явь. Нет, это произведение никогда не увидит света дня. Это похороненное навеки прошлое. Бессмысленно поднимать его из могилы. Иногда в минуты творческого подъема, когда я работал в мастерских института, где стояла незавершенная скульптура, меня подмывало открыть ее и окинуть свежим взглядом, оценить. Но каждый раз я отходил в сторону, отброшенный волной ярости, испугавшись, что совершу нечто такое, над чем долго будут смеяться завистливые коллеги. Да, бывали такие мгновения, когда я хотел наброситься на эту скульптуру с молотом: воспоминания о Хеле не тускнели, они приносили боль, как рана, которую невидимая рука посыпает солью, и не было ни малейшей надежды, что время залечит ее. Я ненавидел Хелю. Ненавидел и все-таки любил, как никого еще в своей жизни,—любил и ненавидел.
Скардис смеялся:
— Да не будь ты тряпкой, плюнь на эту беглянку. Девок миллионы. Думаешь, она лучше всех?
Я чуть было не вышиб этому цинику зубы. Обругал его, не выбирая выражений, он ответил мне тем же, но вскоре мы помирились, и я согласился сходить вечером к его знакомым, на именины одной девушки, где будет «идеальная обстановка рассеяться таким идиотским рабам любви, как осел Скирмонис». Там я познакомился с Алдой, которая спустя два года стала женой Скардиса, и впервые увидел Уне. Она сразу понравилась мне: ее нельзя было назвать особенно красивой, но каждый признал бы, что она привлекательна. Когда гости поредели, й я встал, чтобы уходить, оказалось, что Скардис куда-то исчез с Алдой, а для меня постелена кровать в соседней комнате. Я стал возражать — неудобно, мол, с моей стороны не проводить Уне домой, — но радушные хозяева сказали, что Уне никуда не пойдет в такую противную погоду (на дворе и впрямь бушевала метель), а если мне не нравится их крыша, что ж, милости просим, до бли-
жайшей остановки автобуса всего лишь полкилометра. Конечно, я отказался от этого удовольствия и лег с Уне. Она не ломалась, не играла, не говорила, что влюблена, а приняла все естественно.
«Ну как?» — спросил назавтра Скардис, забежав вечером из редакции ко мне.
Я покраснел, изобразил возмущение тем, что он вчера удрал, хотя на самом деле был благодарен за этот невинный заговор, устроенный против нас с Уне не без помощи хозяев.
«Свинья ты, вот кто, — сказал я почти с улыбкой. — Притащить в гости, а самому удрать... Настоящие друзья так не поступают». — «Ты так думаешь? — ухмыльнулся Скардис—Ах ты, божий одуванчик!.. Ну как? Так и помчался в свой карцер, значит, молиться покойной Хеле?»
Я промолчал. «Уне как раз такая женщина, которая сейчас тебе больше всего нужна, — объяснил он. — Не обязательно бежать в загс. Подружите, помилуйтесь».
Я усмехнулся, обозвал Скардиса болваном, но не мог не согласиться, что в его словах есть доля правды.
Несколько дней спустя я зашел к Уне домой. Она снимала тесную комнатушку у старой татарки, которая обожала хвастать своими древними предками, но сейчас от былого величия ей оставались жалкий домик на краю Жверинаса и две распущенные дочки.
Удивленная моим визитом, Уне просто сияла от радости. Вот это да! Ей, мол, и не снилось, что мы еще когда-нибудь встретимся. Просто чудо, что я разыскал ее в этих закоулках. Она не краснела, не ломалась, не кривлялась, и я, больше всего ценивший простоту и открытое сердце (особенно после драматического урока с Хелей), не мог остаться к ней равнодушным. Мы сидели у открытого окна в ее тесной клетушке, пили кофе и молча смотрели на овраг, утыканный редкими деревьями, за которыми просвечивала панорама города. Был теплый вечер ранней весны. Оглушительно горланили вороны и квакали лягушки. Ласковое дуновение ветерка приносило от оврага сочные запахи возрождающейся земли вместе со страстными воплями чибисов, потому что город тогда еще не успел вытеснить эту милую птицу подальше в поля, где позднее доконает ее мелиорация, расширяющая хлебные угодья для вечно голодного и жадного человека. Не помню уже, о чем мы тогда говорили, только знаю, что давно уже не испытывал такого радостного успокоения, такого уютного тепла в душе, как в тот незабываемый вечер.
Когда наутро я вернулся домой, моя каменная нора показалась угрюмее, чем обычно, и я впервые всерьез подумал, что все здесь выглядело бы иначе, будь со мной рядом женщина. Но пока это стало для меня насущной необходимостью, должны были миновать не один год и не одна весна, проведенная с Уне у открытого окна напротив утыканного деревьями оврага при звуках праздничной песни пробуждающейся земли. Иногда меня охватывали сомнения, я начинал думать, что Уне не та женщина, которая мне нужна, что не стоит увязать глубже, и я долго не показывался в домике татарки. Я даже завел как-то роман с другой девушкой, но ей не удалось подрезать мне крылья, как и другим, с которыми сближался на день-другой, убежав от моей голубоглазой Уне. Через две недели, месяц, а то и больше, начинала заедать скука, я все чаще с тоской вспоминал уютные часы в комнатке Уне и как-нибудь вечером снова направлял стопы в ту сторону, заранее предвкушая тот блаженный душевный покой, которые обещают печально улыбающиеся голубые глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121