хоть в ящике отзывов и попадались восхищенные записи («Суопис, на мой взгляд, один из самых серьезных мастеров палитры» и т. п.), нетрудно было узнать почерк ближайших друзей семьи, подвиг-
™ нутых на такое благое дело Вероникой. Ничего не попишешь, такова судьба художника (если он настоящий художник), думал Суопис, утешая себя формулой непризнанных: истинный творец стоит выше толпы, поэтому чаще всего остается не признанным своими современниками, что прекрасно доказывает судьба французских импрессионистов.
В такие убеждения Суопис был закован, как в броню, до вчерашнего дня, третьего или четвертого часа пополудни, пока во Дворце выставок не увидел... Ей-богу, что-то странное, непостижимое стало твориться с ним сразу же после встречи с Ингой, а может, уже тогда, когда возникли первые сомнения в верности Вероники. Растущее недоверие к жене, а потом убежденность (хоть он всячески и старался ее отбросить) в том, что ему изменяют, как бы накопили в душе запасы взрывчатки, которые раньше или позже должны были взорваться. И это произошло... Слепая вера в Веронику и во все то, что она внушала ему годами, вдруг пошатнулась и дала трещину, как нерушимый колосс, из-под которого ужасная разрушительная сила вышибла фундамент.
Суопис бродил вчера по Дворцу выставок, заходя то в один, то в другой зал, в голову лезли самые печальные мысли, но он привычно отгонял их: погружаться в неприятные рассуждения — это углублять мучительный душевный разлад. И разве это поможет! Ведь публика, густо облепившая полотна Саменаса, все равно не перебросится к его, Суописа, работам, перед которыми останавливаются лишь одиночки и, поглазев несколько секунд, удаляются со скучающим выражением на лице. Вот бредет вдоль стены молодая парочка. Она вроде и пытается внимательнее взглянуть на картины, но он пренебрежительно машет рукой, и оба бредут дальше. А сколько таких, которые пролетают мимо, даже не удостоив взглядом его картины. Вот три девушки... Прошествовали, как мимо забора провинциального городка, обклеенного старыми объявлениями. Явились сюда только для того, чтобы потом в обществе интеллектуалов похвастаться, что видели последнюю выставку живописи? Нет, это не совсем так: у картин некоторых художников они задерживаются не на одну минуту и даже начинают спорить, страстно доказывая что-то друг другу. Суопису почудилось, что одна из этих девушек знакома ему.
Правда, ее лицо он видел лишь издали, но фигура, походка, да и манера держать голову чуть склоненной на плечо, как бы внимательно прислушиваясь к чему-то, напоминали Ингу. И стало тяжко на сердце, больно почти до слез, что она не нашла нужным подойти хотя бы к одной из его картин, чтобы узнать, кто автор. Что ж, по-видимому, ей и без того все ясно: кто еще может намалевать такую бездарную чушь, кроме Суо-писа... Но вскоре он увидел, что ошибся (и обрадовался этому): эта девушка не Инга, хотя, скорее всего, тоже студентка. Если бы Суопис углубился в свои мысли, попытался бы хоть поверхностно вникнуть в причины пакостного настроения последних дней, он, без сомнения, понял бы, где та невидимая ниточка, которую он почуял сегодня утром, едва проснувшись, и держась за которую он нечаянно оказался здесь и сейчас как последний идиот кружит у общежития девушек.
Суопису смешно, и злость берет. Правда, дурак какой-то! Как будто нет в городе места для прогулок! Нет, нет, почему обязательно в кино? Ни там, ни в этих провонявших нафталином музеях ему делать нечего. Тем более во Дворце выставок. Какой-то базар со скверным кафе, где все глушат коньяк. «Привет, Робертас...», «Как поживаете, товарищ Суопис?», «Видели ваши новые холсты, маэстро...» Мои холсты? Вокруг моих холстов пусто, как после чумы, нечего зубы заговаривать. Тьфу... тьфу... тьфу... Наверняка подвернется Кебла — он всегда там ошивается. «Читал мою статью, Робертас? Там твоя фамилия, да и вообще...» Что «вообще»? Что Суопис — зрелый живописец со своеобразным почерком? Овладевший актуальной темой и техникой?.. А что еще? Где главное — талант? Нет, не в твоей статье, добросердечный лжец, не в тех трех строчках, что ты отвел мне, а в моих полотнах, которые бессильны воззвать к сердцу человеческому.
Суопис не узнает себя. Холодный, рациональный ум отступил, дав волю чувствам, чего раньше почти никогда не случалось. А если и случалось, то лишь благодаря ласкам Вероники. Идет, чувствуя только тупую боль в груди. Мелькает то одна, то другая мысль и тут же рассыпается в прах, как перегоревшая стружка. Востроносое личико Теличенаса. Вероника. Всхлипывание обиженного Гинтаса. («...он говорит, твоя мама — жена двух мужей...») «Выходит, за мной только полжены. Никакого таланта и только половина жены... Несчастный испольщик!»
— Товарищ Суопис... минуточку...—Чей-то голос — смутный, как во сне, — обрывает язвительную мысль, от которой хочется сквозь землю провалиться. Уже ясно, кто второпях сказал эти слова. Он ждал их подсознательно вчера, позавчера и еще раньше. С того самого мгновения, когда Инга швырнула ему в лицо безжалостную правду, о существовании которой он подозревал, но боялся это признать. Он чувствовал эти шаги, днем и ночью слушал за спиной угрожающее шуршанье подметок — подойдет однажды и скажет. Не обязательно словами, достаточно презрительного взгляда, ухмылки. Ведь случится это, если все правда.
— А-а, это вы...— лепечет вдруг пересохшими губами, не понимая, каким образом очутился в Саду молодежи у Вильняле, напротив утыканных голыми деревьями холмов, которые никогда еще не были столь унылыми, столь неузнаваемо чужими, как сейчас.
— Да, это я, — словно эхо, повторяет Скирмонис, улыбаясь небритым, опухшим лицом. — Как вас сюда занесло с другого края города?
Суопис пожимает плечами, окидывая взглядом Скирмониса с ног до головы, несколько мгновений изучает его лицо. Противная рожа, видно с похмелья. Но глаза говорят именно о том, что он и боялся услышать. И кривая ухмылка, открывшая косой золотой зуб, и вызывающе выброшенная вперед нога, и... М-да-а, весь его вид показывает — это мужчина-победитель...
Не выдержав взгляда Скирмониса, Суопис смотрит на вершины деревьев. Вдруг мелькает идиотская мысль, что он-то в пальто из дорогого материала, в таком же, с иголочки костюме, в свежей, хорошо выглаженной сорочке с галстуком, на ногах модные, начищенные до блеска туфли; с головы до ног он моден, чист, нов; всем своим существом ощущает эту чистоту, эту роскошную новизну и не может понять, откуда такое чувство, словно он стоит перед Скирмонисом без штанов.
— Видел вас вчера в театре... Хороший спектакль...—бормочет невесть что.
— Хороший? — в голосе Скирмониса убийственная
ирония. — Мне трудно судить о спектакле, потому что почти не видел, хоть и смотрел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
™ нутых на такое благое дело Вероникой. Ничего не попишешь, такова судьба художника (если он настоящий художник), думал Суопис, утешая себя формулой непризнанных: истинный творец стоит выше толпы, поэтому чаще всего остается не признанным своими современниками, что прекрасно доказывает судьба французских импрессионистов.
В такие убеждения Суопис был закован, как в броню, до вчерашнего дня, третьего или четвертого часа пополудни, пока во Дворце выставок не увидел... Ей-богу, что-то странное, непостижимое стало твориться с ним сразу же после встречи с Ингой, а может, уже тогда, когда возникли первые сомнения в верности Вероники. Растущее недоверие к жене, а потом убежденность (хоть он всячески и старался ее отбросить) в том, что ему изменяют, как бы накопили в душе запасы взрывчатки, которые раньше или позже должны были взорваться. И это произошло... Слепая вера в Веронику и во все то, что она внушала ему годами, вдруг пошатнулась и дала трещину, как нерушимый колосс, из-под которого ужасная разрушительная сила вышибла фундамент.
Суопис бродил вчера по Дворцу выставок, заходя то в один, то в другой зал, в голову лезли самые печальные мысли, но он привычно отгонял их: погружаться в неприятные рассуждения — это углублять мучительный душевный разлад. И разве это поможет! Ведь публика, густо облепившая полотна Саменаса, все равно не перебросится к его, Суописа, работам, перед которыми останавливаются лишь одиночки и, поглазев несколько секунд, удаляются со скучающим выражением на лице. Вот бредет вдоль стены молодая парочка. Она вроде и пытается внимательнее взглянуть на картины, но он пренебрежительно машет рукой, и оба бредут дальше. А сколько таких, которые пролетают мимо, даже не удостоив взглядом его картины. Вот три девушки... Прошествовали, как мимо забора провинциального городка, обклеенного старыми объявлениями. Явились сюда только для того, чтобы потом в обществе интеллектуалов похвастаться, что видели последнюю выставку живописи? Нет, это не совсем так: у картин некоторых художников они задерживаются не на одну минуту и даже начинают спорить, страстно доказывая что-то друг другу. Суопису почудилось, что одна из этих девушек знакома ему.
Правда, ее лицо он видел лишь издали, но фигура, походка, да и манера держать голову чуть склоненной на плечо, как бы внимательно прислушиваясь к чему-то, напоминали Ингу. И стало тяжко на сердце, больно почти до слез, что она не нашла нужным подойти хотя бы к одной из его картин, чтобы узнать, кто автор. Что ж, по-видимому, ей и без того все ясно: кто еще может намалевать такую бездарную чушь, кроме Суо-писа... Но вскоре он увидел, что ошибся (и обрадовался этому): эта девушка не Инга, хотя, скорее всего, тоже студентка. Если бы Суопис углубился в свои мысли, попытался бы хоть поверхностно вникнуть в причины пакостного настроения последних дней, он, без сомнения, понял бы, где та невидимая ниточка, которую он почуял сегодня утром, едва проснувшись, и держась за которую он нечаянно оказался здесь и сейчас как последний идиот кружит у общежития девушек.
Суопису смешно, и злость берет. Правда, дурак какой-то! Как будто нет в городе места для прогулок! Нет, нет, почему обязательно в кино? Ни там, ни в этих провонявших нафталином музеях ему делать нечего. Тем более во Дворце выставок. Какой-то базар со скверным кафе, где все глушат коньяк. «Привет, Робертас...», «Как поживаете, товарищ Суопис?», «Видели ваши новые холсты, маэстро...» Мои холсты? Вокруг моих холстов пусто, как после чумы, нечего зубы заговаривать. Тьфу... тьфу... тьфу... Наверняка подвернется Кебла — он всегда там ошивается. «Читал мою статью, Робертас? Там твоя фамилия, да и вообще...» Что «вообще»? Что Суопис — зрелый живописец со своеобразным почерком? Овладевший актуальной темой и техникой?.. А что еще? Где главное — талант? Нет, не в твоей статье, добросердечный лжец, не в тех трех строчках, что ты отвел мне, а в моих полотнах, которые бессильны воззвать к сердцу человеческому.
Суопис не узнает себя. Холодный, рациональный ум отступил, дав волю чувствам, чего раньше почти никогда не случалось. А если и случалось, то лишь благодаря ласкам Вероники. Идет, чувствуя только тупую боль в груди. Мелькает то одна, то другая мысль и тут же рассыпается в прах, как перегоревшая стружка. Востроносое личико Теличенаса. Вероника. Всхлипывание обиженного Гинтаса. («...он говорит, твоя мама — жена двух мужей...») «Выходит, за мной только полжены. Никакого таланта и только половина жены... Несчастный испольщик!»
— Товарищ Суопис... минуточку...—Чей-то голос — смутный, как во сне, — обрывает язвительную мысль, от которой хочется сквозь землю провалиться. Уже ясно, кто второпях сказал эти слова. Он ждал их подсознательно вчера, позавчера и еще раньше. С того самого мгновения, когда Инга швырнула ему в лицо безжалостную правду, о существовании которой он подозревал, но боялся это признать. Он чувствовал эти шаги, днем и ночью слушал за спиной угрожающее шуршанье подметок — подойдет однажды и скажет. Не обязательно словами, достаточно презрительного взгляда, ухмылки. Ведь случится это, если все правда.
— А-а, это вы...— лепечет вдруг пересохшими губами, не понимая, каким образом очутился в Саду молодежи у Вильняле, напротив утыканных голыми деревьями холмов, которые никогда еще не были столь унылыми, столь неузнаваемо чужими, как сейчас.
— Да, это я, — словно эхо, повторяет Скирмонис, улыбаясь небритым, опухшим лицом. — Как вас сюда занесло с другого края города?
Суопис пожимает плечами, окидывая взглядом Скирмониса с ног до головы, несколько мгновений изучает его лицо. Противная рожа, видно с похмелья. Но глаза говорят именно о том, что он и боялся услышать. И кривая ухмылка, открывшая косой золотой зуб, и вызывающе выброшенная вперед нога, и... М-да-а, весь его вид показывает — это мужчина-победитель...
Не выдержав взгляда Скирмониса, Суопис смотрит на вершины деревьев. Вдруг мелькает идиотская мысль, что он-то в пальто из дорогого материала, в таком же, с иголочки костюме, в свежей, хорошо выглаженной сорочке с галстуком, на ногах модные, начищенные до блеска туфли; с головы до ног он моден, чист, нов; всем своим существом ощущает эту чистоту, эту роскошную новизну и не может понять, откуда такое чувство, словно он стоит перед Скирмонисом без штанов.
— Видел вас вчера в театре... Хороший спектакль...—бормочет невесть что.
— Хороший? — в голосе Скирмониса убийственная
ирония. — Мне трудно судить о спектакле, потому что почти не видел, хоть и смотрел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121