— Вижу, что ты все-таки не любил, — сказала она, остановившись перед Тялкшей. — Мне нужен не будущий депутат, министр или прочий государственный муж, а человек, папа. Муж, которого я люблю и который меня любит. Высокие посты пускай занимают те, кто к ним стремится, а мне оставьте одно — любовь! Я люблю, я счастлива и больше ничего не хочу!
— Ура-а-а! — крикнул Андрианас; его глаза сверкали от восхищения, и он сразу нажал пять клавиш.
Тялкша повернулся было на стуле к сыну, чтоб прикрикнуть на него, но Эляна снова сказала:
— А если и случится когда-нибудь то, что ты пророчишь — моей и Кястаса любви настанет конец, — я все равно успею получить от жизни больше тех, которые дряхлеют, так и не узнав настоящей любви. Любить! Хоть один день, хоть час, хоть минуту, но любить по-настоящему! Да, папа, даже одна минута любви — огромное счастье. Огромное! Так что значит, скажи, папа, если однажды нашу любовь постигнет смерть? Ведь в жизни все умирает!
— Я же говорю, что она сумасшедшая! — воскликнула Мария Тялкшене.
Тялкша сидел, съежившись на стуле. Андрианас время от времени тихонько дзинькал пальцем по клавише, и от этого идиотского дзиньканья Тялкшу охватила такая ярость, что он съездил бы сыну по физиономии, но у него не было сил встать. «За часовщика... часовщик... часы... часики... да, да, детки, будут часики... Тик-так, тик-так, тик-так... А потом стоп, машина. Все — лопнула пружина. Но ей, Леночке, все равно будет хорошо: взяла свое, пока любовные часы еще ходили... Тик-так, тик-так, тик-так...»
Как сквозь вату донесся далекий голос жены:
— Оставишь ты наконец в покое пианино!.. Тялкша вздрогнул, словно только этот вопль жены
и был нужен, чтобы сошло оцепенение и в сознание снова вернулась ясность, — так проясняется вид за окном, со стекла которого стерли росу. Он поднял голову и обвел взглядом комнату, на несколько мгновений останавливаясь на каждом из членов семьи. Ему стало легко оттого, что Андрианас больше не дзинькает по клавишам, и Эляна уже не снует по комнате, а спокойно стоит у окна, повернувшись спиной, и он не видит пугающе упрямого выражения ее лица.
— Так вот, Марысенька, какие у нас дети. Вырастили. Имеем. Да, да, имеем...—с болью сказал он жене, бессильно упавшей в кресло.—Кажется, старались, как могли, все делали, чтобы безупречно выполнить родительский долг, так сказать, а результат? Стыдно самим посмотреть и другим показать. Думали, хоть из Эляны выйдет человек, что поделаешь, раз Андрианас пошел не туда, куда следовало сыну таких родителей... Не кривляйся, о тебе говорю, твой отец говорит, а не директор цирка, поросенок ты нели-занный. Вста-а-ать!
Андрианас поерзал на стуле, пригасив в глазах насмешку, которая всегда выводила Тялкшу из себя, и неохотно встал. Медленно, стараясь не уронить достоинства, давая всем понять, что так поступаешь лишь потому, что в эту секунду его желание совпало с родительской волей.
— Послушай, папа, — неожиданно вмешалась Эля-на, словно обнаружив наконец решающий, никакими мотивами не опровергаемый аргумент.—Я могла принести ребенка, и теперь наш разговор был бы короче. Или сказать, что жду. Но я так не поступила, потому что ложь мне противна.
— Молча-а-ать! — рявкнул Тялкша, вскакивая со стула. — Твоя очередь, дура несчастная, еще придет, теперь я говорю с другим таким же ослом, твоим братцем. Двадцатишестилетний мужчина, а чего добился, каково его место в жизни? Мог кончить университет... Прекрасные перспективы на будущее для молодого способного человека. А что он сделал, поросенок нелизанный? Поучился два года на юридическом и плюнул. На честь родителей, на свое будущее, на долг советского юноши... Да, да, на долг советского юноши. Ни малейшей ответственности ни перед кем. Ему лучше, видите ли, ошиваться в редакции, срамить отца, пописывая дурацкие стишки, какую-то аполитичную окрошку без заглавных букв и знаков препинания. Поэт! Не поэзия, а каракули безграмотных мракобесов Чего плечами пожимаешь? Может, скажешь, не было у тебя возможности получить образование, чтоб стать сыном, достойным своего отца? Может, не создали мы с матерью условий? Ну?
— Создали, не могу пожаловаться, что не создали,—ответил Андрианас, топчась у пианино, как нашаливший и гордящийся этим мальчишка.— Но почему вы у меня не спросили, хочу ли я этих условий? Подхалимства учителей, этих оскорбительных привилегий, за которые мне бывало стыдно перед своими друзьями.
— Стыдно? Чего стыдно? Меня, родного отца? — Тялкша помолчал, ослепленный снова вспыхнувшей перед глазами молнией. — Ты понимаешь, что говоришь?
— Прости, отец, если я слишком резко выразился. Не скрою, бывали такие минуты, когда я завидовал своим приятелям из обычных семей, что я не на их месте.
— Постеснялся бы! — закричала Мария Тялкшене.
— Успокойся, мама, я только хотел сказать, что человеку свойственно чувство справедливости. И еще: сомневаюсь, способствует ли усиленное питание нормальному развитию растущего организма. Жизнь — это бег с препятствиями; по правилам игры каждый должен прыгать через барьеры, значит, и я, если хочу честно добраться до финиша» Й вообще, лучше бы вы, старики, поменьше хвастались, что создали для своих детей рай. Молодежи нужны не льготы, не милостыня, а свободные руки, чтоб самим преодолевать трудности. А ты, отец, с первого же класса начал отнимать у нас с Эляной эту возможность...
— Я? Как? Каким образом ? —пробормотал Тялкша.
Андрианас пожал плечами и ничего не ответил. Мария Тялкшене застонала, от ее семипудового веса заскрипели пружины кресла.
— Вот те и благодарность... вот те и благодарность детей... отцу, матушке за то, что растили, на руках носили, ночей не спали...
— Он сам не знает, что говорит. — Тялкша жестко глянул на сына.— Хорошо тебе болтать о трудностях, требовать их, когда их уже нет. Не паясничай! Если подходить в государственном масштабе, да, много приходится и еще придется преодолеть препятствий... Однако если говорить о каждом гражданине в отдельности, о его личных трудностях, так сказать, то это лишь ничтожная частица того, что выпало на мою и моих ближайших товарищей долю. Подорожал коньяк, не всегда бывает селедка, по воскресеньям не хватает пива — для некоторых и это трудности. Не помнят они уже, что у них было и что получили от советской власти. Пришли уже на готовое, все для них было уже завоевано, работай только и живи на совесть. А кто завоевал, кто создал такую жизнь? Я, мои товарищи. Подполье, тюрьмы, голодовки. Только-только расправили плечи — война. Ушли в леса, и до последней капли крови. Нас — сотни, а фашистов — сотни тысяч. Силища! Сколько жертв, сколько крови, сколько страданий, пока не победили... А ты, поросенок...
Тялкша взволнованно встал, словно почтив этим свое и своих товарищей славное прошлое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121