.. Да, да, стал, поскольку этот процесс длился самое малое четверть, а то и полминуты: прежде всего товарищ Дичпетрис опирался ладонями широко расставленных рук на стол, как бы задумывался на несколько секунд, а потом, под тяжестью невидимого гнета, очень неохотно, исподволь опускался на стул. Такая его осторожность при «приземлении» (так сотрудники издательства назвали этот комплекс замедленных действий) кое-кому дала возможность распустить слух, что какой-то недружелюбно настроенный автор однажды нашпиговал сиденье стула шпильками.
— Я понимаю вашу истерику, товарищ Скардис,— сказал Дичпетрис, бесстрастно улыбаясь.— Для нас не новость подобные выпады, правда обычно не в лицо. Вы откровенны. Я уважаю откровенных людей и за откровенность стараюсь платить тем же самым. Но если вернемся к вашему роману, товарищ Скардис, то дело куда сложнее, чем кажется. Писатель должен шагать в ногу с эпохой. Нельзя ни отставать, ни забегать вперед. Отстающим наступают на пятки, забегающим вперед дают по носу. Равняйтесь! Равнение в рядах, дисциплина, единство действий — вот чего требует от нас дух времени, товарищ Скардис. А ваша книга, увы... по мнению читавших ее товарищей, она этот принцип нарушает... Затронуты такие проблемы, которые, может, когда-нибудь и... но сейчас весьма и весьма спорны... Мы понимаем, у художественного произведения должна быть перспектива, иными словами — оно должно опережать даже завтрашний день...
— Что ж, понимаю, все уже ясно, дружище.— Скардис не спеша встал. — Художнику не положено подниматься выше тех, которые творчество понимают
только по инструкциям. Не положено! Очень сомневаюсь, верно ли такое ваше мнение, товарищ Дичпе-трис, хотя за ним и выстроились самые мускулистые торсы. У художника, как у птицы, есть крылья, его нельзя запереть в клетку, поэтому не удивляйтесь, если он не всегда весело чирикает на подвешенной вами жердочке, а мечется, пытаясь взлететь, хотя каждый раз ему грозит опасность ушибиться о потолок. Пока Скардис говорил, Дичпетрис рассеянно глядел на серую стену кабинета перед собой. На его монументальном лице застыла бесцветная улыбка, которая с каждым словом Скардиса заметно таяла, стекая по крепкой жилистой шее куда-то за шиворот полосатой сорочки. Потом он неожиданно рассмеялся. Низким басом, даже постанывая, словно этот странный смех вызывал у него боль.
— Если б я вас не считал порядочным человеком, товарищ Скардис, у вас были бы крупные неприятности.
— Неприятности? — Скардис расхохотался. — Нет, дружище! Не может быть неприятностей крупнее тех, которые у меня уже есть. Наконец, подходит ли здесь это слово? Смотреть, как душат твое любимое детище... Это кровавая драма, трагедия, а отнюдь не неприятность, товарищ Дичпетрис, надо выражаться точнее...
10
— Тогда он ответил, что жизнь детища зависит от меня самого. Мол, роману нужен капитальный ремонт, и на радость читателю выйдет такая книга, что критика захлебнется от восторга. Но когда мы стали смотреть, что и как ремонтировать, оказалось, что пиджак надо скроить заново, только выйдет из него уже не пиджак, а для коровы корсет. Черт бы его взял! Я написал книгу такую, а не другую. Если он со своими обсуждателями хочет другую, пускай сам и пишет. Ты не поверишь, Людас, но у меня как-то отлегло от сердца, когда этот божий одуванчик даже разинул рот, увидев, что я не из тех бесхребетных типов, которые готовы осквернить свое произведение по указке любого чиновника. Расстались мы, значит, друзьями. Он пообещал послать рукопись домой (между прочим, до сих пор шлет), а я поблагодарил за замечания и так пожал ему ладонь, что он охнул. Мягкую, округлую ладонь, похожую на подушечку. Пожимал и улыбался, думая, что все-таки лучше дробить пальцы, чем заехать в рыло, а он кривился от боли и пялился на меня глазами загнанной клячи. Потом я сбежал по лестнице, хохоча как полоумный. Кончено! Аминь! Больше этот порог не обивать. Конечно, обивать-то стал — из-за переводов. На хлеб нужно, на сто грамм нужно. Но с карьерой романиста покончил, еще и не начав как следует. Есть у меня дома экземпляр. Иногда перелистывал, этой шлюхе Теличенаса в пьяном виде почитывал. Говно или шедевр? Говно! И швырял в угол. И вдруг — как гром среди зимы... Через два с лишним года!
Скардис уже протрезвел от кофе, Скирмонис наливает ему уже вторую чашку. Хихикает, пожимает плечами, ерзает в кресле и все надивиться не может. И правда трудно понять, как его инфаркт не хватил. Такой сюрприз! Больше бы не удивился, если б родной отец, которого доброе десятилетие назад похоронил, вошел в комнату и, значит, спел бы аллилуйю. Сам товарищ Дичпетрис! «Добрый день, товарищ Скардис, как поживаем? Приятно, приятно... Мы рады. М-да... Раз Магомет не идет к горе, пришлось горе пойти к Магомету. М-да... Дела общественные выше личного самолюбия. Тем более когда речь идет об искусстве. А тут... то-то... Хм, хм... Итак, ваша книга... судьба вашей книги... Еще раз внимательно прочитали... Произведение, достойное самого серьезного внимания! Один из самых значительных романов... мог бы быть. Да и вообще, как можно столь безответственно относиться к своему детищу: бросили и забыли. А наше издательство... М-да... Оно не равнодушно к своим авторам. Так вот, мы еще раз прочли ваш роман... обсудили, посоветовались, согласовали... и пришли к выводу...» И так далее и тому подобное, пока наконец не выяснилось, что рукопись почти не нуждается в поправках, может, фразу-другую снять, два эпизодика сократить, и — в типографию, дружище. Ну, чем не осел святого Петра! Два года назад вешал на мою книгу собак, а сегодня — значительное событие в нашей литературной жизни. Оказывается, товарищ Скардис не только замечательный поэт, но и талантливый мастер прозы. Будьте любезны под-
махнуть договор, вам, значит, причитается шестьдесят процентов аванса.
— Шестьдесят процентов! Три тысячи рубликов чистоганом как с неба свалились! За такую сумму я должен бы перевести три-четыре книги, дружище! Я чуть ли не до потолка подпрыгнул. Малого не хватало, чтоб поцеловал ручку Дичпетрису, да вовремя опомнился. Вот видишь, Людас, какие дела творятся в век технической революции. Встает из пепла волшебная птица Феникс, и что ты с ней поделаешь, дружище, поэтому я осмеливаюсь категорически утверждать, что за последние годы не произошло никакого исторического события глобального значения. — Скардис улыбается с хитрецой, нависая над кофейной чашкой.
— Я-то не сомневался, что твой роман раньше или позже оценят по заслугам, — говорит Скирмонис. — Настоящее искусство похоронить невозможно, Ан-дрюс.
— Да? Значит, моя рукопись тогда тебе понравилась, а? Работа настоящего художника, значит, говоришь? — Скардис всем телом наклоняется к Скирмо-нису.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
— Я понимаю вашу истерику, товарищ Скардис,— сказал Дичпетрис, бесстрастно улыбаясь.— Для нас не новость подобные выпады, правда обычно не в лицо. Вы откровенны. Я уважаю откровенных людей и за откровенность стараюсь платить тем же самым. Но если вернемся к вашему роману, товарищ Скардис, то дело куда сложнее, чем кажется. Писатель должен шагать в ногу с эпохой. Нельзя ни отставать, ни забегать вперед. Отстающим наступают на пятки, забегающим вперед дают по носу. Равняйтесь! Равнение в рядах, дисциплина, единство действий — вот чего требует от нас дух времени, товарищ Скардис. А ваша книга, увы... по мнению читавших ее товарищей, она этот принцип нарушает... Затронуты такие проблемы, которые, может, когда-нибудь и... но сейчас весьма и весьма спорны... Мы понимаем, у художественного произведения должна быть перспектива, иными словами — оно должно опережать даже завтрашний день...
— Что ж, понимаю, все уже ясно, дружище.— Скардис не спеша встал. — Художнику не положено подниматься выше тех, которые творчество понимают
только по инструкциям. Не положено! Очень сомневаюсь, верно ли такое ваше мнение, товарищ Дичпе-трис, хотя за ним и выстроились самые мускулистые торсы. У художника, как у птицы, есть крылья, его нельзя запереть в клетку, поэтому не удивляйтесь, если он не всегда весело чирикает на подвешенной вами жердочке, а мечется, пытаясь взлететь, хотя каждый раз ему грозит опасность ушибиться о потолок. Пока Скардис говорил, Дичпетрис рассеянно глядел на серую стену кабинета перед собой. На его монументальном лице застыла бесцветная улыбка, которая с каждым словом Скардиса заметно таяла, стекая по крепкой жилистой шее куда-то за шиворот полосатой сорочки. Потом он неожиданно рассмеялся. Низким басом, даже постанывая, словно этот странный смех вызывал у него боль.
— Если б я вас не считал порядочным человеком, товарищ Скардис, у вас были бы крупные неприятности.
— Неприятности? — Скардис расхохотался. — Нет, дружище! Не может быть неприятностей крупнее тех, которые у меня уже есть. Наконец, подходит ли здесь это слово? Смотреть, как душат твое любимое детище... Это кровавая драма, трагедия, а отнюдь не неприятность, товарищ Дичпетрис, надо выражаться точнее...
10
— Тогда он ответил, что жизнь детища зависит от меня самого. Мол, роману нужен капитальный ремонт, и на радость читателю выйдет такая книга, что критика захлебнется от восторга. Но когда мы стали смотреть, что и как ремонтировать, оказалось, что пиджак надо скроить заново, только выйдет из него уже не пиджак, а для коровы корсет. Черт бы его взял! Я написал книгу такую, а не другую. Если он со своими обсуждателями хочет другую, пускай сам и пишет. Ты не поверишь, Людас, но у меня как-то отлегло от сердца, когда этот божий одуванчик даже разинул рот, увидев, что я не из тех бесхребетных типов, которые готовы осквернить свое произведение по указке любого чиновника. Расстались мы, значит, друзьями. Он пообещал послать рукопись домой (между прочим, до сих пор шлет), а я поблагодарил за замечания и так пожал ему ладонь, что он охнул. Мягкую, округлую ладонь, похожую на подушечку. Пожимал и улыбался, думая, что все-таки лучше дробить пальцы, чем заехать в рыло, а он кривился от боли и пялился на меня глазами загнанной клячи. Потом я сбежал по лестнице, хохоча как полоумный. Кончено! Аминь! Больше этот порог не обивать. Конечно, обивать-то стал — из-за переводов. На хлеб нужно, на сто грамм нужно. Но с карьерой романиста покончил, еще и не начав как следует. Есть у меня дома экземпляр. Иногда перелистывал, этой шлюхе Теличенаса в пьяном виде почитывал. Говно или шедевр? Говно! И швырял в угол. И вдруг — как гром среди зимы... Через два с лишним года!
Скардис уже протрезвел от кофе, Скирмонис наливает ему уже вторую чашку. Хихикает, пожимает плечами, ерзает в кресле и все надивиться не может. И правда трудно понять, как его инфаркт не хватил. Такой сюрприз! Больше бы не удивился, если б родной отец, которого доброе десятилетие назад похоронил, вошел в комнату и, значит, спел бы аллилуйю. Сам товарищ Дичпетрис! «Добрый день, товарищ Скардис, как поживаем? Приятно, приятно... Мы рады. М-да... Раз Магомет не идет к горе, пришлось горе пойти к Магомету. М-да... Дела общественные выше личного самолюбия. Тем более когда речь идет об искусстве. А тут... то-то... Хм, хм... Итак, ваша книга... судьба вашей книги... Еще раз внимательно прочитали... Произведение, достойное самого серьезного внимания! Один из самых значительных романов... мог бы быть. Да и вообще, как можно столь безответственно относиться к своему детищу: бросили и забыли. А наше издательство... М-да... Оно не равнодушно к своим авторам. Так вот, мы еще раз прочли ваш роман... обсудили, посоветовались, согласовали... и пришли к выводу...» И так далее и тому подобное, пока наконец не выяснилось, что рукопись почти не нуждается в поправках, может, фразу-другую снять, два эпизодика сократить, и — в типографию, дружище. Ну, чем не осел святого Петра! Два года назад вешал на мою книгу собак, а сегодня — значительное событие в нашей литературной жизни. Оказывается, товарищ Скардис не только замечательный поэт, но и талантливый мастер прозы. Будьте любезны под-
махнуть договор, вам, значит, причитается шестьдесят процентов аванса.
— Шестьдесят процентов! Три тысячи рубликов чистоганом как с неба свалились! За такую сумму я должен бы перевести три-четыре книги, дружище! Я чуть ли не до потолка подпрыгнул. Малого не хватало, чтоб поцеловал ручку Дичпетрису, да вовремя опомнился. Вот видишь, Людас, какие дела творятся в век технической революции. Встает из пепла волшебная птица Феникс, и что ты с ней поделаешь, дружище, поэтому я осмеливаюсь категорически утверждать, что за последние годы не произошло никакого исторического события глобального значения. — Скардис улыбается с хитрецой, нависая над кофейной чашкой.
— Я-то не сомневался, что твой роман раньше или позже оценят по заслугам, — говорит Скирмонис. — Настоящее искусство похоронить невозможно, Ан-дрюс.
— Да? Значит, моя рукопись тогда тебе понравилась, а? Работа настоящего художника, значит, говоришь? — Скардис всем телом наклоняется к Скирмо-нису.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121