— Не стоит пророчить, Андрюс. Прогнозы пускай составляют те, во власти которых вычислительные машины. А мы, художники, — простые люди с примитивными средствами производства, которые никогда не будут настолько усовершенствованы, чтоб нажал соответствующую кнопку — и машина через день или неделю выплюнула бы законченное произведение. Никакие механизмы не заменят творца, потому что духовный мир человека, порождающий художественные ценности, уникален, неповторим, его невозможно мо-
делировать, нельзя установить общие закономерности, исходя из которых можно было бы сконструировать автомата-писателя или автомата-художника с единственно им присущей индивидуальностью. Здесь мы незаменимы, Андрюс, и не можем этим не гордиться.
— Меня исключи, я только переводчик,— усмехается Скардис, отхлебывая кофе.
— Отключайся сам, если не нравится, но я глубоко убежден, что никогда не будет изобретена машина, способная перевести искусство с языка на язык.
— Возможно, Людас, если само искусство будет кому-нибудь нужно.
— Оно будет, возможно, еще нужнее, Андрюс, чем, скажем, сто лет назад, когда наши прадеды разъезжали в каретах. Ты же сам признал, что цивилизация угрожает человечеству очерствлением, приземлением. Уберечь от этого может только искусство. Многие не понимают этого и не поймут или не желают понять, потому что в наш век практицизма духовные ценности весьма обесценены, но таящийся в человеке здоровый инстинкт самосохранения, тревожный вопль генов о возможной гибели сохранят для искусства главенствующую роль в деятельности человечества. Я верю в это, Андрюс, и вижу в этом смысл своей работы как скульптора. Ты говорил о людях будущего — чудищах, которые придут на выставку поглазеть на мои скульптуры. Нет, милый друг, они не придут. Никогда! И по одной простой причине — творчество Людаса Скирмо-ниса к тому времени уже будет мертво, его имя забыто, как и те истлевшие страницы журналов, с которых сегодня глядят мои скульптуры и статьи восхваляющих их критиков. Одобрительно киваешь головой, да? Сочувствующий вздох из твоей груди, Андрюс? Зачем это? Не нужно. В этом нет никакой трагедии, все проще простого, ведь в жизни ничто не вечно. Конечно, мне не все равно, сто или десять тысяч лет будут служить человеку мои работы (каждый стремится к долголетию, которое в определенном смысле продлевает активную деятельность художника, хотя самого его уже давно нет в живых), я мечтаю создать скульптуру не на один век — художник обязан мечтать о своем лучшем произведении, которого нет и, быть может, никогда не будет, иначе он лишится крыльев и самодовольство не позволит ему подняться выше посредственности, — но не горюю, не прекословлю судьбе за то, что она не вылепила из меня Микеланд-жело, Фидия, Поликлета или другого гения скульптуры. Я всего лишь один из многих, которые составляют пеструю армию творцов, и для утоления моего человеческого тщеславия мне достаточно знать, что без индивидуумов вроде меня не могли бы явиться в мир гиганты искусства. Мы, масса негениальных, формирующая культурный климат, являемся как бы питательной средой, необходимой, чтоб взошло упавшее в нее семя наивысшего качества, из которого вырастет будущий гений.
— Питательная среда? Ха-ха-ха!..—Скардис тихонько хихикает в кофейную чашку.—Почему не скажешь прямо — дерьмо, а? Благодарю за утешение, Людас, но меня такая роль не удовлетворяет. Да и ты вряд ли миришься с ней. Не изображай преувеличенную скромность, все равно не дождешься, чтоб я начал возносить до небес, твое творчество. Сам знаешь себе цену и думаешь о себе лучше, чем тут наговорил.
— Ясновидец? — Скирмонис смеется — шумно, неискренне, торопясь скрыть смущение.
— Все мы сделаны из одной глины, дружище. Обыкновенные люди, и весь разговор, при чем тут ясновидение?..
— Не выпьешь ли рюмочку, обыкновенный человек?— Скирмонис со стуком ставит на стол ополовиненную бутылку коньяка.
— Нет, Людас. Второй месяц ни капли в рот,— передергивает плечами Скардис, с презрением глядя на бутылку.—В работе по уши.
— Что ж, поздравляю. Слыхал, издательство выпускает избранное твоих стихов. Это должно бы заставить тебя вернуться к поэзии.
— Да какое там избранное: две трети томика составляет первый сборник и стихи, написанные чуть ли не четверть века назад. Нет, Людас, поэт Скардис давно умер, поэзия для него сейчас такое же седое прошлое, как и первая любовь.
Скирмонис налил себе рюмку, вертит, подняв к свету, наблюдая за переливами жидкости. «Тебя погубили фальшивые друзья и водка»,—едва сдерживается, чтобы не сказать это. И сжимает губы, внезапно поняв, что в этих словах была бы лишь маленькая
доля правды, того огромного подводного рифа, только вершина которого выглядывает на поверхность.
— Искусство, Андрюс, страдает от самозванцев, производящих брак, но не меньше оплевывают его и кровные его дети, одаренные от природы талантом, истинные творцы, которым, увы, не хватило выдержки устоять перед испытаниями судьбы и которые поспешили списать себя в расход. — Скирмонис, опрокинув рюмку, нервно зажигает сигарету, забыв угостить Скардиса. — Говорю «списали себя», но это не значит, что такой художник-дезертир плохо о себе думает. Нет, он-то считает себя творцом. И даже лучше тех, что широко признаны обществом. Мог бы удивить мир, как ты иногда любишь выразиться, но не желает. Зачем? Какой смысл? Чтобы утолить свое тщеславие? Нет, пускай творят, кому не лень, а я над всем и вся похихикаю в кулак. По мне — или шедевр, или ничего. А в действительности это не что иное, как страх увидеть свою голую задницу, — вдруг мое произведение окажется не таким гениальным, какого ждут интеллектуальные круги, которым я не раз излагал свои принципы: могу, да не вижу смысла? Получится ни то ни се. Так что лучше оставим в покое миф о законсервировавшем себя гении, пускай он останется загадкой для грядущих поколений.
Скардис вяло встает, идет к столу, ставит там недопитую чашку кофе. Берет первую попавшуюся под руку пластинку. Бетховен. Симфония, обошедшая весь мир. «Ее любил Он... Следовательно, музыка великих умов». Скардис поправляет немного сползшую маску скептицизма; снисходительно улыбается Скирмонису, одной рукой взявшись за бутылку коньяка, которую вот-вот поднесет к носу и, понюхав, поставит обратно с презрением и отвращением. «Не вижу смысла...» Если Людас говорил это применительно к нему, Андрю-су Скардису, то он не принимает их без оговорок. Неточно это. В каждом нашем поступке таится определенный смысл; другой вопрос: оправдывает ли он себя? А если говорить об искусстве, то он, Скардис, никогда не смеет даже подумать, что творить нет смысла. Творческий акт — это священный акт, хотя чиновники от искусства зачастую по-купечески оценивают результат труда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121