Но потом охватывает неуверенность... Нет, она постоянна, как неумолчная зубная боль: минутами стихает, а то переходит в невыносимую пытку, и тогда я как бы просыпаюсь. Только что с высочайших вершин любовалась пьянящими далями,
была счастлива, а теперь вот в одно мгновение оказалась сброшенной с голубых облаков на грязную землю, барахтаюсь в черной яме, как слепой жук, и страшно от мысли, что никогда мне не выбраться из этого нескончаемого мрака. Ах, тебе трудно это понять, Дана, ты иначе относишься к таким вещам! Если я скажу, что Робертас добрый, с ним мне легче и проще, чем со Скирмонисом, ты тут же сунешься со своим советом: вот и оставайся с ним, чего еще голову ломаешь-то. Но, может, именно это и плохо, что Робертас добрый, даже слишком добрый. Сласти вкусны, если употреблять их в меру, но если объешься ими, не захочешь даже посмотреть в эту сторону. Я бы не могла, как ты, терпеть любовные похождения своего мужа. Хотя, как знать, может, такое отдаление друг от друга и укрепляет связь между женой и мужем, потому что оба постоянно ощущают опасность утраты, а главное — избегают убийственного однообразия семейной жизни, той треклятой скуки, которую не каждая женщина умеет рассеять работой и заботами по воспитанию детей. Я все чаще вспоминаю слова Скирмониса, сказанные когда-то: «Суопис для тебя был послушной глиной. Но когда ты вылепила из него, кого хотела, твое произведение тебе самой стало неинтересным, ты больше не видела в нем тайн, как и в моих окончательно отшлифованных скульптурах». Знаешь, Дана, Людас, пожалуй, прав. Но разве я в этом виновата? Разве женщина виновата, что мужчина — только мягкая глина в ее руках? Будь Скирмонис таким, мы бы никогда не сошлись, несмотря на весь его талант художника. Да что я тут! Будь он глиной в чужих руках, он бы никогда не пробился в знаменитости. Для этого нужен хребет. А у Людаса он есть. Личность! Тяжелый человек, иногда просто гадкий, нахал, но с ним никогда не бывает скучно. Каждый раз он вроде один и тот же, но все равно другой, как разноцветный минерал в лучах солнца. Краски! Уйма красок! Сама не знаешь, какая вспыхнет в следующий миг. Да, он особенный человек, Дана, в нем есть все — и доброе, и злое, и отталкивающее, и привлекающее, а вообще-то говоря, он хороший. Я люблю его, Дана! Люблю и боюсь. Жизнь с Суописом — просто скука, а со Скирмонисом может оказаться нескончаемой пыткой. И все-таки, как подумаю, что мы никогда больше... Ах, Дана, милая, не могу себе представить, как придется жить без него! Не могу — не могу — не могу!
Теличенене, оттопырив нижнюю губу, сочувственно и удивленно смотрит на подругу, склонившуюся над столом. Потом медленно, как бы с опаской, кладет руку ей на голову, пальцами другой ласково поглаживая влажную от слез щеку.
— Успокойся, бедняжка... Да что с тобой случилось, ей-богу, ничего не понимаю...
— Мы расходимся, Дана. Вчера он сказал по телефону. И в этом виновата я.
— Успокойся и объясни по-человечески.
— Я слишком много ему наврала. Наверняка в его глазах выгляжу последней сволочью. Но что я могла поделать?
— Опять поссорились? — Теличенене вздыхает с облегчением.—Старая история... Пофыркаете и помиритесь.
— Нет, нет, Дана, на этот раз не так, как всегда!
— Говорю, помиритесь. Думаешь, ты одна любишь? И он в тебя втюрился. Только нюни не распускай, будь умницей, и все образуется. Главное — не показать своих истинных чувств. Ни записки, ни звонка; пускай думает о тебе, что хочет, но ни словечка. Полное равнодушие, словно ты только и ждала случая, чтобы закончить надоевшую любовную историю, и теперь радуешься, что такой случай представился. Верка, дорогая, ты не знаешь мужиков! Вот увидишь, как твой амант первым тебе позвонит или настрочит письмецо. Но ты сразу не кидайся к нему на шею, пускай потрется о ноги, как нашкодивший кот, пусть на коленях поползает. У-у, этих жеребцов надо держать в узде! Они не замечают женщины, когда та идет навстречу, но кидаются за ней, увидев, что она убегает. Послушай меня, Верка, я-то знаю, что говорю.
— Знаешь... Ох, еще бы нет, хорошо тебе говорить...
10
Самый длинный день в жизни. До обеда еще туда-сюда, а когда проводила Дану Теличенене и принялась ждать Суописа, минуты превратились в часы. Знала: бессмысленное ожидание — если уехал в мастерскую, не вернется раньше сумерек. Однако Вероника чувствовала, что в мастерской его нет, наверняка бродит где-то по городу и вскоре объявится. И самой ей было странно, что можно так переживать из-за человека, к которому, кажется, совсем равнодушна.
Вернулся он около одиннадцати. Гинтас уже спал у себя в комнате. Вероника сидела, скорчившись, на диване в гостиной перед выключенным телевизором и листала свежий альбом живописи, почти не различая картин, — мысли уводили ее далеко.
— Чай будешь? — спросила как могла равнодушнее.—А может, поужинал?
— Может, и поужинал...
— Глянь-ка, уже и поужинал! — съязвила, удивившись новым, не слышанным до сих пор ноткам в его голосе. Подошла поближе и почуяла запах спиртного. Лицо Суописа было в белых пятнах, глаза лихорадочно блестели, а костюм вонял сигаретным дымом.— Курить учишься, что ли?
— Нет, угодил в курительную, — ответил он тем же наглым тоном, не скрывая раздражения.— Гинтас где?
— Спит. А где еще он может быть в такой час? Так будешь ужинать или нет?
— Нет! Сегодня я так наугощался, что сыт по горло.— Суопис сипло хохотнул и, грубо задев плечом стоящую рядом Веронику, пошатываясь, удалился в туалет.
Она повернулась к зеркалу. Лицо было злое, испуганное, чужое и непривлекательное. В пространстве, отраженном в стекле, стояла незнакомая женщина с маленькими усталыми глазками, с посеревшим лицом, на котором не было ни следа прежнего шарма. Она подняла руку ко лбу и едва не перекрестилась, как ее научили в детстве. Такой ужас, пожалуй, испытывал только средневековый рыцарь, когда на поле боя у него вышибали из рук оружие... «Господи, господи... что делает время! Время и нервы. Меньше надо забивать голову всякой чепухой да переживать, а больше улыбаться. Улыбаться, улыбаться!»
Но хоть она и старалась так себя настроить, не уснула до утра. Слышала, как Суопис долго плескался в ванной, из которой пробрался в свой кабинет и проторчал там до глубокой ночи. Лег тихо, не зажигая света, а когда Вероника зевком дала понять, что еще не спит, сразу задышал, словно утомленный стайер, и тут же захрапел.
Утро началось, как всегда: встали одновременно, обменявшись перед этим привычными фразами, но когда Вероника попыталась взять интимную нотку, Суопис притворился, что не заметил. Сегодня у нее первый урок, ему с самого утра на лекции, так что уходить можно было вместе, но в последнюю минуту Суопис, чего-то хватившись, сказал, что задержится немножко, пускай она идет одна, если не хочет опоздать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
была счастлива, а теперь вот в одно мгновение оказалась сброшенной с голубых облаков на грязную землю, барахтаюсь в черной яме, как слепой жук, и страшно от мысли, что никогда мне не выбраться из этого нескончаемого мрака. Ах, тебе трудно это понять, Дана, ты иначе относишься к таким вещам! Если я скажу, что Робертас добрый, с ним мне легче и проще, чем со Скирмонисом, ты тут же сунешься со своим советом: вот и оставайся с ним, чего еще голову ломаешь-то. Но, может, именно это и плохо, что Робертас добрый, даже слишком добрый. Сласти вкусны, если употреблять их в меру, но если объешься ими, не захочешь даже посмотреть в эту сторону. Я бы не могла, как ты, терпеть любовные похождения своего мужа. Хотя, как знать, может, такое отдаление друг от друга и укрепляет связь между женой и мужем, потому что оба постоянно ощущают опасность утраты, а главное — избегают убийственного однообразия семейной жизни, той треклятой скуки, которую не каждая женщина умеет рассеять работой и заботами по воспитанию детей. Я все чаще вспоминаю слова Скирмониса, сказанные когда-то: «Суопис для тебя был послушной глиной. Но когда ты вылепила из него, кого хотела, твое произведение тебе самой стало неинтересным, ты больше не видела в нем тайн, как и в моих окончательно отшлифованных скульптурах». Знаешь, Дана, Людас, пожалуй, прав. Но разве я в этом виновата? Разве женщина виновата, что мужчина — только мягкая глина в ее руках? Будь Скирмонис таким, мы бы никогда не сошлись, несмотря на весь его талант художника. Да что я тут! Будь он глиной в чужих руках, он бы никогда не пробился в знаменитости. Для этого нужен хребет. А у Людаса он есть. Личность! Тяжелый человек, иногда просто гадкий, нахал, но с ним никогда не бывает скучно. Каждый раз он вроде один и тот же, но все равно другой, как разноцветный минерал в лучах солнца. Краски! Уйма красок! Сама не знаешь, какая вспыхнет в следующий миг. Да, он особенный человек, Дана, в нем есть все — и доброе, и злое, и отталкивающее, и привлекающее, а вообще-то говоря, он хороший. Я люблю его, Дана! Люблю и боюсь. Жизнь с Суописом — просто скука, а со Скирмонисом может оказаться нескончаемой пыткой. И все-таки, как подумаю, что мы никогда больше... Ах, Дана, милая, не могу себе представить, как придется жить без него! Не могу — не могу — не могу!
Теличенене, оттопырив нижнюю губу, сочувственно и удивленно смотрит на подругу, склонившуюся над столом. Потом медленно, как бы с опаской, кладет руку ей на голову, пальцами другой ласково поглаживая влажную от слез щеку.
— Успокойся, бедняжка... Да что с тобой случилось, ей-богу, ничего не понимаю...
— Мы расходимся, Дана. Вчера он сказал по телефону. И в этом виновата я.
— Успокойся и объясни по-человечески.
— Я слишком много ему наврала. Наверняка в его глазах выгляжу последней сволочью. Но что я могла поделать?
— Опять поссорились? — Теличенене вздыхает с облегчением.—Старая история... Пофыркаете и помиритесь.
— Нет, нет, Дана, на этот раз не так, как всегда!
— Говорю, помиритесь. Думаешь, ты одна любишь? И он в тебя втюрился. Только нюни не распускай, будь умницей, и все образуется. Главное — не показать своих истинных чувств. Ни записки, ни звонка; пускай думает о тебе, что хочет, но ни словечка. Полное равнодушие, словно ты только и ждала случая, чтобы закончить надоевшую любовную историю, и теперь радуешься, что такой случай представился. Верка, дорогая, ты не знаешь мужиков! Вот увидишь, как твой амант первым тебе позвонит или настрочит письмецо. Но ты сразу не кидайся к нему на шею, пускай потрется о ноги, как нашкодивший кот, пусть на коленях поползает. У-у, этих жеребцов надо держать в узде! Они не замечают женщины, когда та идет навстречу, но кидаются за ней, увидев, что она убегает. Послушай меня, Верка, я-то знаю, что говорю.
— Знаешь... Ох, еще бы нет, хорошо тебе говорить...
10
Самый длинный день в жизни. До обеда еще туда-сюда, а когда проводила Дану Теличенене и принялась ждать Суописа, минуты превратились в часы. Знала: бессмысленное ожидание — если уехал в мастерскую, не вернется раньше сумерек. Однако Вероника чувствовала, что в мастерской его нет, наверняка бродит где-то по городу и вскоре объявится. И самой ей было странно, что можно так переживать из-за человека, к которому, кажется, совсем равнодушна.
Вернулся он около одиннадцати. Гинтас уже спал у себя в комнате. Вероника сидела, скорчившись, на диване в гостиной перед выключенным телевизором и листала свежий альбом живописи, почти не различая картин, — мысли уводили ее далеко.
— Чай будешь? — спросила как могла равнодушнее.—А может, поужинал?
— Может, и поужинал...
— Глянь-ка, уже и поужинал! — съязвила, удивившись новым, не слышанным до сих пор ноткам в его голосе. Подошла поближе и почуяла запах спиртного. Лицо Суописа было в белых пятнах, глаза лихорадочно блестели, а костюм вонял сигаретным дымом.— Курить учишься, что ли?
— Нет, угодил в курительную, — ответил он тем же наглым тоном, не скрывая раздражения.— Гинтас где?
— Спит. А где еще он может быть в такой час? Так будешь ужинать или нет?
— Нет! Сегодня я так наугощался, что сыт по горло.— Суопис сипло хохотнул и, грубо задев плечом стоящую рядом Веронику, пошатываясь, удалился в туалет.
Она повернулась к зеркалу. Лицо было злое, испуганное, чужое и непривлекательное. В пространстве, отраженном в стекле, стояла незнакомая женщина с маленькими усталыми глазками, с посеревшим лицом, на котором не было ни следа прежнего шарма. Она подняла руку ко лбу и едва не перекрестилась, как ее научили в детстве. Такой ужас, пожалуй, испытывал только средневековый рыцарь, когда на поле боя у него вышибали из рук оружие... «Господи, господи... что делает время! Время и нервы. Меньше надо забивать голову всякой чепухой да переживать, а больше улыбаться. Улыбаться, улыбаться!»
Но хоть она и старалась так себя настроить, не уснула до утра. Слышала, как Суопис долго плескался в ванной, из которой пробрался в свой кабинет и проторчал там до глубокой ночи. Лег тихо, не зажигая света, а когда Вероника зевком дала понять, что еще не спит, сразу задышал, словно утомленный стайер, и тут же захрапел.
Утро началось, как всегда: встали одновременно, обменявшись перед этим привычными фразами, но когда Вероника попыталась взять интимную нотку, Суопис притворился, что не заметил. Сегодня у нее первый урок, ему с самого утра на лекции, так что уходить можно было вместе, но в последнюю минуту Суопис, чего-то хватившись, сказал, что задержится немножко, пускай она идет одна, если не хочет опоздать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121