— Ага, вот это лепишь, значит, а? Любопытно, чем сейчас удивишь мир?
— Уже вылепил, Андрюс. Завтра приходят мастера отливать. Задумал я большую вещь, но пока не хочу никому рассказывать.
— Широкий у тебя размах, дружище, широкий, кому это не известно... Долбишь и долбишь, будто дя-1ел сосну, всю мастерскую завалил, садовый домик вышел бы, если б все пустить на стройматериал.
Скирмонис терпеливо проглотил насмешку: пускай отпускает шпильки, что ему остается-то?
— Как видишь, мы счастливей писателей: в случае неудачи остается хоть сырье для стройки, а на ваших рукописях даже обеда не сваришь.
— Гипс, глина, камень. Осколки, осколки...—бормочет Скардис, следуя за Скирмонисом в комнатку.— Старому другу приятно, что тебе повезло, Людас. Я рад. Деньги, хорошая квартира, жена, которая, по-моему, еще не наставила тебе рога. Счастливчик ты, дружище.
— Помнишь, в сорок восьмом ты работал в редакции? Эта газета иногда давала мне нарисовать какую-нибудь заставку, проиллюстрировать, а ты в ней печатал свои стихи. И платили нам сравнительно неплохо. Пожалуй, раза в два больше, чем получают коллеги сегодня за такую же работу. Тогда ты любил говорить афоризмами, частенько повторял, что не в деньгах счастье.
— Мало ли что мы болтали тогда! — Скардис досадливо машет рукой.— Счастье! Теперь, когда поумнел, очень даже сомневаюсь, существует ли вообще такая штука, как счастье. А если и существует, то мало кому оно доступно. Надо родиться под счастливой звездой и, само собой разумеется, обладать идеальным равновесием рассудка и чувств. А твой мозг, Людас, чудесно ладит с сердцем, они дополняют друг друга, как идеальные супруги.
— В каком же смысле, приятель?
— Сердце, подхваченное чувством, будет соблазнительно нашептывать, что портрету этого выдающегося мужа подошли бы ослиные уши, а мозг тут же оборвет: что надумал, болван, это не придворный шут, а сам король!..
— Не помню, чтоб когда-либо мой мозг препирался с сердцем. Делаю, что умею, что мне диктует совесть художника, а все остальное пускай катится к черту. Кроме тебя, никто еще не обвинял меня в неискренности.
— Да и я не обвиняю, а только говорю, что в тебе идеально сбалансированы рассудок и сердце. Вдобавок хочу напомнить вот что: можно быть искренним и одновременно умолчать о том, что обязан сказать своему времени честный художник.
— Что ты выдумал?! По-твоему, я бы мог закончить хоть что-нибудь без уверенности, что вот делаю работу, которая сейчас нужнее всего людям? В мастерской валяются фигуры, уже отлитые в гипсе. Некоторые я даже выставлял. Собирался исполнить их в камне, но, увы, сейчас они годятся разве что на стройматериал, как ты выражаешься. Трудно объяснить, почему их забросил. Просто показались мне ничего не стоящими, хотя есть среди них недурственные, как сейчас посмотрю, но знаю, все равно не заставлю себя закончить: они постарели еще до рождения, их время прошло. Нет, Андрюс, зря ты думаешь, что творчество для меня лишь средство, чтобы обеспечить сытую жизнь. Наоборот, я всегда мечтал, если ты по-
мнишь нашу юность, о жизненных удобствах лишь постольку, поскольку они помогут мне в служении искусству.
— Ну знаешь, Людас...— Скардис сладко потягивается, развалившись в массивном кресле, обитом красной кожей. Лошадиная челюсть удивленно отвисла.— Несешь какую-то околесицу. Вот что значит подозрительность. Мы с тобой и впрямь не можем договориться по-литовски. В конце концов, какое мне дело, чему ты служишь — искусству или брюху? Один черт. Брюхо, пожалуй, даже штука посерьезнее. Хоть знаешь, что за него не схлопочешь по темечку, никто тебя не оплюет, если не будешь нарочно подставлять харю, не затопчет в грязь. В худшем случае в брюхо закрадется рачок, и ты раньше положенного срока отправишься к праотцам. Что ж, естественный конец жизни, на нем стоит вечное обновление мира. А если свяжешься с искусством, дружище, в тот же день считай себя погибшим. Претендовать на художника? Да еще во второй половине двадцатого века? Когда человеческий разум в бешеном темпе форсирует один курс: освободить тело от малейших физических усилий, превратить человека в бездушное интеллектуальное существо, в мешок мяса с увеличенными полушариями мозга, в механизированное млекопитающее, которое беззубым ргом нажимает .на кнопки компьютеров, а ночью с тем же выражением несгораемого шкафа ласкает женщину по необходимости, для продления рода? Нет, благодарю покорно, с таким субъектом я не имею и не желаю иметь ничего общего. Думаешь, ему требуется искусство? Этой машине, изобретающей машины? Смешно! Дай ему трижды в день сытно пожрать, дай добротную одежду, квартиру, позволь потешить плоть да навесить на себя ордена и лауреатские значки для утоления тщеславия, а разнообразия ради выпусти навстречу какого-нибудь знакомого, дабы, скача вверх по ступенькам лестницы, мог бы кого-нибудь со смаком раздавить, — вот какое горючее движет эту двуногую амфибию, для которой нет непроходимых дорог. А искусство... нет, искусство не входит в его рацион. Искусство — это пища души, обладающая волшебной силой сохранения в нас вечной молодости, но оно бессильно там, где вместо сердца трепыхается кусок мяса, который умеет лишь перекачивать кровь. Атомный век, Людас. Завоевание космоса Человек на подступах к грани, за которой уже некуда идти. Но чудище с увеличенными полушариями мозга не унывает: его союзница медицина обещает по частям заменить весь организм. В теории почти решена проблема бессмертия. Просто фантастика, ведь не может быть злее иронии — пришлось потерять душу, чтоб стать бессмертным... «Мое сердце начинает хромать, — говоришь жене, как и ты слепленной из пластмассовых деталей. — Завтра обязательно схожу заменить, нельзя ждать, пока совсем остановится».—«Знаешь, и у меня неприятности, — признается тебе супруга. — Мочеточники засорились. Врачи говорили, рациональнее всего сменить всю физиологическую систему, а попутно и ту штучку». Как, по-твоему, Людас, эту пару тысячелетних супругов после такого капитального ремонта очень тронет выставка твоих скульптур?
— Я создаю для человека, а не для чудища будущего, порожденного болезненным воображением поэта.
— Виноват, почему поэта? Это научно обоснованные предпосылки. Я только повторил выкладки самих ученых, ничего больше.
— Наука обнаглела, Андрюс, она слишком самоуверенна, ее избаловали гигантские достижения последних десятилетий, и поэтому часто она теряет чувство реальности, забывая, что человек — творение вселенной, законы которой надо лучше знать и с ними считаться.
— У человека больше мозгов, чем ему надобно. Эти мозги и погубят его, вот увидишь. Он сам себя похоронит в яме, которую все гордо именуют прогрессом космического века и которую с дьявольским азартом он торопится рыть всему, что еще вчера было для него свято.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
— Уже вылепил, Андрюс. Завтра приходят мастера отливать. Задумал я большую вещь, но пока не хочу никому рассказывать.
— Широкий у тебя размах, дружище, широкий, кому это не известно... Долбишь и долбишь, будто дя-1ел сосну, всю мастерскую завалил, садовый домик вышел бы, если б все пустить на стройматериал.
Скирмонис терпеливо проглотил насмешку: пускай отпускает шпильки, что ему остается-то?
— Как видишь, мы счастливей писателей: в случае неудачи остается хоть сырье для стройки, а на ваших рукописях даже обеда не сваришь.
— Гипс, глина, камень. Осколки, осколки...—бормочет Скардис, следуя за Скирмонисом в комнатку.— Старому другу приятно, что тебе повезло, Людас. Я рад. Деньги, хорошая квартира, жена, которая, по-моему, еще не наставила тебе рога. Счастливчик ты, дружище.
— Помнишь, в сорок восьмом ты работал в редакции? Эта газета иногда давала мне нарисовать какую-нибудь заставку, проиллюстрировать, а ты в ней печатал свои стихи. И платили нам сравнительно неплохо. Пожалуй, раза в два больше, чем получают коллеги сегодня за такую же работу. Тогда ты любил говорить афоризмами, частенько повторял, что не в деньгах счастье.
— Мало ли что мы болтали тогда! — Скардис досадливо машет рукой.— Счастье! Теперь, когда поумнел, очень даже сомневаюсь, существует ли вообще такая штука, как счастье. А если и существует, то мало кому оно доступно. Надо родиться под счастливой звездой и, само собой разумеется, обладать идеальным равновесием рассудка и чувств. А твой мозг, Людас, чудесно ладит с сердцем, они дополняют друг друга, как идеальные супруги.
— В каком же смысле, приятель?
— Сердце, подхваченное чувством, будет соблазнительно нашептывать, что портрету этого выдающегося мужа подошли бы ослиные уши, а мозг тут же оборвет: что надумал, болван, это не придворный шут, а сам король!..
— Не помню, чтоб когда-либо мой мозг препирался с сердцем. Делаю, что умею, что мне диктует совесть художника, а все остальное пускай катится к черту. Кроме тебя, никто еще не обвинял меня в неискренности.
— Да и я не обвиняю, а только говорю, что в тебе идеально сбалансированы рассудок и сердце. Вдобавок хочу напомнить вот что: можно быть искренним и одновременно умолчать о том, что обязан сказать своему времени честный художник.
— Что ты выдумал?! По-твоему, я бы мог закончить хоть что-нибудь без уверенности, что вот делаю работу, которая сейчас нужнее всего людям? В мастерской валяются фигуры, уже отлитые в гипсе. Некоторые я даже выставлял. Собирался исполнить их в камне, но, увы, сейчас они годятся разве что на стройматериал, как ты выражаешься. Трудно объяснить, почему их забросил. Просто показались мне ничего не стоящими, хотя есть среди них недурственные, как сейчас посмотрю, но знаю, все равно не заставлю себя закончить: они постарели еще до рождения, их время прошло. Нет, Андрюс, зря ты думаешь, что творчество для меня лишь средство, чтобы обеспечить сытую жизнь. Наоборот, я всегда мечтал, если ты по-
мнишь нашу юность, о жизненных удобствах лишь постольку, поскольку они помогут мне в служении искусству.
— Ну знаешь, Людас...— Скардис сладко потягивается, развалившись в массивном кресле, обитом красной кожей. Лошадиная челюсть удивленно отвисла.— Несешь какую-то околесицу. Вот что значит подозрительность. Мы с тобой и впрямь не можем договориться по-литовски. В конце концов, какое мне дело, чему ты служишь — искусству или брюху? Один черт. Брюхо, пожалуй, даже штука посерьезнее. Хоть знаешь, что за него не схлопочешь по темечку, никто тебя не оплюет, если не будешь нарочно подставлять харю, не затопчет в грязь. В худшем случае в брюхо закрадется рачок, и ты раньше положенного срока отправишься к праотцам. Что ж, естественный конец жизни, на нем стоит вечное обновление мира. А если свяжешься с искусством, дружище, в тот же день считай себя погибшим. Претендовать на художника? Да еще во второй половине двадцатого века? Когда человеческий разум в бешеном темпе форсирует один курс: освободить тело от малейших физических усилий, превратить человека в бездушное интеллектуальное существо, в мешок мяса с увеличенными полушариями мозга, в механизированное млекопитающее, которое беззубым ргом нажимает .на кнопки компьютеров, а ночью с тем же выражением несгораемого шкафа ласкает женщину по необходимости, для продления рода? Нет, благодарю покорно, с таким субъектом я не имею и не желаю иметь ничего общего. Думаешь, ему требуется искусство? Этой машине, изобретающей машины? Смешно! Дай ему трижды в день сытно пожрать, дай добротную одежду, квартиру, позволь потешить плоть да навесить на себя ордена и лауреатские значки для утоления тщеславия, а разнообразия ради выпусти навстречу какого-нибудь знакомого, дабы, скача вверх по ступенькам лестницы, мог бы кого-нибудь со смаком раздавить, — вот какое горючее движет эту двуногую амфибию, для которой нет непроходимых дорог. А искусство... нет, искусство не входит в его рацион. Искусство — это пища души, обладающая волшебной силой сохранения в нас вечной молодости, но оно бессильно там, где вместо сердца трепыхается кусок мяса, который умеет лишь перекачивать кровь. Атомный век, Людас. Завоевание космоса Человек на подступах к грани, за которой уже некуда идти. Но чудище с увеличенными полушариями мозга не унывает: его союзница медицина обещает по частям заменить весь организм. В теории почти решена проблема бессмертия. Просто фантастика, ведь не может быть злее иронии — пришлось потерять душу, чтоб стать бессмертным... «Мое сердце начинает хромать, — говоришь жене, как и ты слепленной из пластмассовых деталей. — Завтра обязательно схожу заменить, нельзя ждать, пока совсем остановится».—«Знаешь, и у меня неприятности, — признается тебе супруга. — Мочеточники засорились. Врачи говорили, рациональнее всего сменить всю физиологическую систему, а попутно и ту штучку». Как, по-твоему, Людас, эту пару тысячелетних супругов после такого капитального ремонта очень тронет выставка твоих скульптур?
— Я создаю для человека, а не для чудища будущего, порожденного болезненным воображением поэта.
— Виноват, почему поэта? Это научно обоснованные предпосылки. Я только повторил выкладки самих ученых, ничего больше.
— Наука обнаглела, Андрюс, она слишком самоуверенна, ее избаловали гигантские достижения последних десятилетий, и поэтому часто она теряет чувство реальности, забывая, что человек — творение вселенной, законы которой надо лучше знать и с ними считаться.
— У человека больше мозгов, чем ему надобно. Эти мозги и погубят его, вот увидишь. Он сам себя похоронит в яме, которую все гордо именуют прогрессом космического века и которую с дьявольским азартом он торопится рыть всему, что еще вчера было для него свято.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121