— Прости, я тебя не понимаю, Ника,— наконец говорит он. Ласково, кротко, как разговаривают с капризным ребенком. — Тебя привели в раздражение записи в настольном календаре. Почему? Ведь ты сама не раз говорила, что надо быть внимательным к друзьям и знакомым. Не один я веду такие записи.
— Да, я говорила. Не говорила, а вдалбливала тебе в голову. Ведь когда мы поженились, ты был таким пнем неотесанным, что забывал поздравить самых близких друзей. Букет цветов, недорогой, но со вкусом подобранный подарок... немногого стоят, но доставляют человеку радость, помогают составить благосклонное мнение о тебе самом. Мы живем в цивилизованном мире, не в африканских джунглях, мой милый. Так что я не против твоих записей. Записывай, поздравляй, вручай подарки. Но какого черта ты меня вносишь в этот список обязательных молитв? Неужели
для тебя мой день рождения (или наша с тобой годовщина) такое ничего не стоящее событие, что ты должен помечать его в календаре, как раньше поступали крестьяне, приведя от быка корову? Наконец, откуда ты знаешь, может, я и не хочу вспоминать, что сегодня мой день рождения? Почему именно сегодня эти цветы, эти торжественные посиделки за столом? Какого черта вчера мне надо было возиться с тортом, если сегодня и у меня нет аппетита? Может, мне захочется торта завтра, послезавтра или через неделю? Этого торта, этих цветов или выпить шампанского. Когда-нибудь, только не сегодня. Неожиданно, не к случаю. Когда прочитала вчера в календаре эту твою запись, уже знала, что вот открою книжный шкаф, а в нем будут цветы и рядом с ними нечто, завернутое в бумагу. Меня разобрал смех, я хотела схватить эти цветы и сунуть их в мусорное ведро. Просто любопытства ради: чтоб посмотреть, что ты станешь делать вечером, когда не найдешь их на месте. Суопис молчит. Стекла очков протерты, кусочек замши засунут в кармашек, но нос еще не оседлан, голые близорукие глаза — ошеломленные, испуганные — смотрят на Веронику. Неприятный чужой взгляд. Какой-то тупой, бессильно вялый, когда муж без очков; ей не по себе, ей кажется, что она нечаянно обнажила какой-то свой порок, который до той поры тщательно скрывала.
— Очень тебя прошу, брось эту дурацкую привычку снимать очки на людях. У себя в кабинете или в мастерской гуляй хоть без штанов, а за столом...
Суопис, не говоря ни слова, послушно выполняет приказ. Потом дохлебывает свой бокал, разливает оставшееся шампанское поровну и кивком головы предлагает выпить. На его лице монументальное спокойствие, взгляд прохладен и непроницаем.
— Прости,—говорит она, вдруг почувствовав себя неловко.—У меня сегодня скверное настроение. Нервы... Сам знаешь, женщины...
Суопис сдержанным кивком (на лице — тусклая улыбка) сигнализирует, что понял. Незначительный семейный инцидент как будто исчерпан, но торжественный ужин кончается раньше, чем обычно в таких случаях. Когда Вероника из ванной приходит в спальню, Суопис уже глубоко дышит, повернувшись к ней спиной. Минуту она стоит у его постели. Наклоняется... Вот поцелует и еще раз извинится, что зря творила столько грубостей. Но в последний миг невидимая рука отталкивает ее от кровати, и она, сама того не чувствуя, выходит из комнаты. В прихожую... в гостиную. А оттуда — на балкон. Она задыхается без воздуха, чистого, свежего воздуха, в котором не было бы запаха человеческого тела. Плеча, мерно вздымающегося под одеялом. Круглого уха, напоминающего полированную раковину, в которой когда-то была жизнь. Ей нужна ночь. Теплая летняя ночь, закутанная в звездчатый бархат неба. Нужны негромкое журчание реки и мягкий шелест деревьев. Песня соловья, которая пьянящей радостью заливает сердце, когда тело покоится в объятиях любимого человека. Чтобы снова пережить давно забытую первую любовь, чтоб все опять показалось новым, доселе не изведанным, чтобы снова не ведать, какие сокровища отдать за те мгновения, которые, быть может, вскоре она назовет безумием. Счастливы женщины, умеющие держать себя в руках. Во имя своей чести, семьи, морали. А может, для них это вообще не проблема? Отцвели однажды, как однолетнее растение, и без всяких переживаний вынашивают семена? Как ты думаешь, Лю?
(Скирмонис. Не знаю, существуют ли вообще такие женщины, Рони. Человеческая природа вечно стремится куда-то, ищет новое, неизведанное. Любить и быть любимым — для каждого огромное счастье. Только одни — реалисты, люди рассудка — могут подавить в себе это чувство, опасаясь, что взамен не получат даже того, чем они обладают, а другие — я бы назвал их романтиками — повинуются зову сердца, приготовившись заплатить за одно мгновенье счастья любыми страданиями.)
Она не помнит уже, что тогда ответила. И что он говорил после этого. В памяти сохранились лишь бессвязные, яркие и тусклые обрывки фраз.
Сейчас все это уже прошлое. Так она думала, когда они вернулись в Вильнюс. Кончено! Незачем заходить дальше. Сын, семья, заботливый муж. Украла две недели счастья, и довольно, самое время обуздать сердце. Думала, что убедила себя. Торжествовала. День, другой... А потом... Нет, уже тогда, когда считала, что навсегда расседлала воскресного коня романтики, где-то в глубинах подсознания таились неуверенность и растущая тоска, которых она поначалу не раскусила, считая, что все это естественно, иначе не может себя чувствовать узник, вернувшийся в камеру после прогулки. Она не понимала (а может, не хотела в этом признаться), что всем своим естеством она жаждет снова увидеть Скирмониса или хотя бы услышать его голос. Когда в прихожей звонил телефон, ее бросало в дрожь: это он! Увы, отзывался совсем другой голос. Она разговаривала с этим голосом ласково, радушно, со всегдашней улыбкой, острила. А потом, положив трубку, стояла с окаменевшим лицом. Разочарованная и несчастная. Ничего, утешала она себя, жалобно глядя на свое отражение в зеркале, он позвонит вечером или завтра, обязательно позвонит. Но звонка все не было. Прошла неделя, началась другая, вернулся с Кавказа Суопис — от Скирмониса ни звука. Тогда она сама позвонила ему. Вначале домой (подошла Уне), потом в мастерскую. И тут же положила трубку, услышав его голос. Не положила, а швырнула, словно обжегшись. Он дома, в Вильнюсе!.. Никуда не уехал, не болен, а долбит эти злосчастные камни! Назавтра снова набрала номер мастерской, и в ушах снова зазвучал голос, от тембра которого мгновенно вспотели ладони. Нервно нажала на рычаг, поклявшись себе никогда больше не звонить. На самом деле, неужели он не может догадаться, чьи эти пустые звонки?! Но Скирмонис не догадывался. И тогда она вернулась к мысли — оскорбительной, унижающей, но совершенно реальной, которая мелькнула, когда он впервые подошел к телефону: а может, и его конь романтики расседлан?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121