.. Однако, с другой стороны, хм... хм...
Суопис шумно листает книгу, крепко сжимает перо, записывая интересную мысль. Он недоволен, его разбирает злость, что не может сосредоточиться, но после недолгого сопротивления поддается благостному расположению духа. По бокам стола стопки книг. Перед носом тоже книга. Открытая. Рядом с ней — тетрадь для записей. Открытая. В руке авторучка. С только что набранными чернилами. Но Суопис уже не чувствует авторучки, не видит письменного стола с книгами, ничего... Сидит, подперев голову ладонями, зажмурясь, как бы погрузившись в дрему, а лицо такое, словно он видит чудесный сон...
— Я была на всех ваших выставках, товарищ доцент, — говорит Инга.
— Были? Это хорошо, что были. Но все-таки сходите на последнюю. Еще раз.
— Уже ходила. Позавчера вы просили, чтоб я сходила, вот я и пошла. Неужто забыли?
— Простите, Инга...
— Простить? Почему? В последнее время вы какой-то странный, товарищ доцент.
— Товарищ доцент... Мое имя Робертас. Не в аудитории... никакой я тебе не товарищ доцент. Да и какая ты уже студентка, наконец, — последний курс. Через год мы будем коллеги.
— Меня пугают ваши слова, коллега... У меня нет опыта, но мне кажется, что с этого начинаются признания.
— Ты всегда говоришь правду в лицо, Инга?
— Не знаю, правда ли это,— я говорю, что думаю.
— Ты необыкновенная, Инга.
— Два года назад один человек сказал мне точь-в-точь то же самое — не-о-бык-но-вен-на-я. Это было в первые три ночи. А потом он нашел другую. Еще необыкновеннее.
— Не стоит сожалеть об этом. Он потерял больше, чем ты.
Инга опускает голову, горбится. Он видит только ее затылок и сложенные на коленях руки. Еще ноги, засунутые под деревянную скамью в парке. И слышит ее голос, долетающий откуда-то издалека. Какой-то ненастоящий, смутный, но он знает, что это голос Инги.
— Красивая ложь каждому приятней горькой истины, товарищ доцент.
— Робертас...
— ...горькой истины, Робертас. Я понимаю, что тогда я вас обидела, но не могла смолчать. В дела другого, быть может, не стала бы вмешиваться, но вы...
— Что я?
— Неужели не понимаете?
— М-да-а... Так говоришь, ты видела мои работы. Все? И не раз?
— Ага. Я давно интересуюсь вашим творчеством.
— Творчеством? Несколько дней назад я был в художественном музее, снова посмотрел наших классиков — Рустемаса, Жмуйдзинавичюса, Калпокаса... И раньше они мне казались великими, но только недавно понял, что я полное ничтожество перед ними.
— Каждый делает по своим возможностям... Робертас.
— Искусство надо создавать, а не делать, Инга.
— Ага, тут вы правы, Робертас. Но для меня важнее не художник, а человек.
— Значит, я... На самом деле, как ты безжалостно откровенна, Инга! Но не забывай, у меня тоже есть веские аргументы для защиты. Вот один из них: в истории мирового искусства немало примеров, когда художника не понимали и не ценили современники, когда истинное признание приходило спустя несколько десятилетий, иногда даже сотен лет...— Суопис лукаво улыбается. Из-под прищуренных век он видит Ингу как в тумане. Хочет открыть глаза, но не может.
— В вашем творчестве нет недоступного пониманию, Робертас. Все как на ладони. Кругло, отшлифовано, изящно. Никаких тайн. Разве за работой ты не чувствовал, что не создаешь, а копируешь по памяти кем-то уже созданное раньше?
— Копирую... М-да-а... Копирую... На ладони — — кругло — — отшлифовано — — — — изящно — — — — созданное другими. Никаких секретов — — — — Все на поверхности
_ _ _ _ Все все все — — — — — Никаких секретов — — — — — — — Копирую
______ Копирую — — — — —
— Робертас... Уже второй час. Разве тут место спать? — шепчет Вероника, наклонившись к Суопису в одной ночной сорочке и ласково тормоша его за плечо.— Иди как человек в постель.
Суопис поднимает тяжелую голову с открытой
книги, встает, придерживаемый за локоть цепкими
женскими руками, но глаза его еще полузакрыты.
— Инга... Инга...—шепчет, обнимая обмякшими
руками Веронику.
11
Сейчас, когда с последней встречи с Вероникой прошло почти три недели, Скирмонису уже ясно, что было главной причиной, побудившей его открыть всю правду Суопису. За ночь, проведенную со Стундисом в мастерской, он убедил себя: между ним и Вероникой все кончено, и пускай она катится к чертовой матери. Итак, он решился на этот неприятный шаг, осознавая (пускай туманно, но все-таки осознавая), что его признание Суопису будет иметь кардинальные последствия, которые наконец помогут распутать весь этот клубок в отношениях Суописа — Вероники, а также Вероники и его, Скирмониса.
Вчера поздним вечером, вернувшись из города с разгоряченной коньяком головой, на подзеркальнике в прихожей обнаружил письмо. Взял белый пухлый конверт. Повеяло чем-то знакомым...
Адрес отпечатан на машинке. В конверте наверняка тоже машинопись. Да, да, осторожность, весьма характерная для Вероники.
После столь продолжительного его молчания (и этой исповеди Суопису) вряд ли можно было надеяться, что в конверте — извинения и сладкие любовные признания, но Скирмонис все-таки решил: она сожалеет, просит простить ее, предлагает увидеться. И что он сможет ответить на такое письмо? «Я устал от игры, что ты навязала мне, Вероника. Будь здорова и счастлива...»
Скирмонис, словно обжегшись, швырнул письмо обратно на подзеркальник. Другой рукой машинально нажал на выключатель, не понимая, почему это делает. Минутку стоял в темноте, охваченный тоскливым чувством одиночества, и тупо глядел на белую полоску света на полу, пока наконец до него не дошло, что это дверь в комнату Уне, в их общую
спальню. Значит, она еще не спит. Видно, читает книгу, как раньше оба читали в постели, пока не одолевал сон. Теперь кровать рядом с ней пустует. Да что он!.. Нет там никакой кровати, он же ее разобрал и вынес в кладовку.
Вот так, даже не договариваясь, поделили комнаты. Гостиной пользовались оба и лишь в редких случаях по отдельности: когда кто-нибудь из знакомых заходил к Уне и Скирмонис был дома, он старался испариться, а если к нему заявлялись гости, Уне поступала так же. Но чаще оба вместе сидели за кофейком, — обычно приходили общие знакомые. Хлебали эту бурую жидкость (к ней рюмку-другую чего-нибудь покрепче), благопристойно беседовали, обмениваясь с Уне обязательными улыбками, взглядами, изображая безоблачное семейное счастье. Уходя, гости уносили с собой их улыбки, усталые взгляды разведенных супругов, запирали их губы на невидимый замок. На кухне гремела посуда, лилась из крана вода... Скоро Уне пойдет в ванную, оттуда — в спальню. Часом позже Скирмонис тоже отправится в ванную, и стена между комнатами разделит их на всю ночь — ночь тревожного сна и мучительных мыслей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
Суопис шумно листает книгу, крепко сжимает перо, записывая интересную мысль. Он недоволен, его разбирает злость, что не может сосредоточиться, но после недолгого сопротивления поддается благостному расположению духа. По бокам стола стопки книг. Перед носом тоже книга. Открытая. Рядом с ней — тетрадь для записей. Открытая. В руке авторучка. С только что набранными чернилами. Но Суопис уже не чувствует авторучки, не видит письменного стола с книгами, ничего... Сидит, подперев голову ладонями, зажмурясь, как бы погрузившись в дрему, а лицо такое, словно он видит чудесный сон...
— Я была на всех ваших выставках, товарищ доцент, — говорит Инга.
— Были? Это хорошо, что были. Но все-таки сходите на последнюю. Еще раз.
— Уже ходила. Позавчера вы просили, чтоб я сходила, вот я и пошла. Неужто забыли?
— Простите, Инга...
— Простить? Почему? В последнее время вы какой-то странный, товарищ доцент.
— Товарищ доцент... Мое имя Робертас. Не в аудитории... никакой я тебе не товарищ доцент. Да и какая ты уже студентка, наконец, — последний курс. Через год мы будем коллеги.
— Меня пугают ваши слова, коллега... У меня нет опыта, но мне кажется, что с этого начинаются признания.
— Ты всегда говоришь правду в лицо, Инга?
— Не знаю, правда ли это,— я говорю, что думаю.
— Ты необыкновенная, Инга.
— Два года назад один человек сказал мне точь-в-точь то же самое — не-о-бык-но-вен-на-я. Это было в первые три ночи. А потом он нашел другую. Еще необыкновеннее.
— Не стоит сожалеть об этом. Он потерял больше, чем ты.
Инга опускает голову, горбится. Он видит только ее затылок и сложенные на коленях руки. Еще ноги, засунутые под деревянную скамью в парке. И слышит ее голос, долетающий откуда-то издалека. Какой-то ненастоящий, смутный, но он знает, что это голос Инги.
— Красивая ложь каждому приятней горькой истины, товарищ доцент.
— Робертас...
— ...горькой истины, Робертас. Я понимаю, что тогда я вас обидела, но не могла смолчать. В дела другого, быть может, не стала бы вмешиваться, но вы...
— Что я?
— Неужели не понимаете?
— М-да-а... Так говоришь, ты видела мои работы. Все? И не раз?
— Ага. Я давно интересуюсь вашим творчеством.
— Творчеством? Несколько дней назад я был в художественном музее, снова посмотрел наших классиков — Рустемаса, Жмуйдзинавичюса, Калпокаса... И раньше они мне казались великими, но только недавно понял, что я полное ничтожество перед ними.
— Каждый делает по своим возможностям... Робертас.
— Искусство надо создавать, а не делать, Инга.
— Ага, тут вы правы, Робертас. Но для меня важнее не художник, а человек.
— Значит, я... На самом деле, как ты безжалостно откровенна, Инга! Но не забывай, у меня тоже есть веские аргументы для защиты. Вот один из них: в истории мирового искусства немало примеров, когда художника не понимали и не ценили современники, когда истинное признание приходило спустя несколько десятилетий, иногда даже сотен лет...— Суопис лукаво улыбается. Из-под прищуренных век он видит Ингу как в тумане. Хочет открыть глаза, но не может.
— В вашем творчестве нет недоступного пониманию, Робертас. Все как на ладони. Кругло, отшлифовано, изящно. Никаких тайн. Разве за работой ты не чувствовал, что не создаешь, а копируешь по памяти кем-то уже созданное раньше?
— Копирую... М-да-а... Копирую... На ладони — — кругло — — отшлифовано — — — — изящно — — — — созданное другими. Никаких секретов — — — — Все на поверхности
_ _ _ _ Все все все — — — — — Никаких секретов — — — — — — — Копирую
______ Копирую — — — — —
— Робертас... Уже второй час. Разве тут место спать? — шепчет Вероника, наклонившись к Суопису в одной ночной сорочке и ласково тормоша его за плечо.— Иди как человек в постель.
Суопис поднимает тяжелую голову с открытой
книги, встает, придерживаемый за локоть цепкими
женскими руками, но глаза его еще полузакрыты.
— Инга... Инга...—шепчет, обнимая обмякшими
руками Веронику.
11
Сейчас, когда с последней встречи с Вероникой прошло почти три недели, Скирмонису уже ясно, что было главной причиной, побудившей его открыть всю правду Суопису. За ночь, проведенную со Стундисом в мастерской, он убедил себя: между ним и Вероникой все кончено, и пускай она катится к чертовой матери. Итак, он решился на этот неприятный шаг, осознавая (пускай туманно, но все-таки осознавая), что его признание Суопису будет иметь кардинальные последствия, которые наконец помогут распутать весь этот клубок в отношениях Суописа — Вероники, а также Вероники и его, Скирмониса.
Вчера поздним вечером, вернувшись из города с разгоряченной коньяком головой, на подзеркальнике в прихожей обнаружил письмо. Взял белый пухлый конверт. Повеяло чем-то знакомым...
Адрес отпечатан на машинке. В конверте наверняка тоже машинопись. Да, да, осторожность, весьма характерная для Вероники.
После столь продолжительного его молчания (и этой исповеди Суопису) вряд ли можно было надеяться, что в конверте — извинения и сладкие любовные признания, но Скирмонис все-таки решил: она сожалеет, просит простить ее, предлагает увидеться. И что он сможет ответить на такое письмо? «Я устал от игры, что ты навязала мне, Вероника. Будь здорова и счастлива...»
Скирмонис, словно обжегшись, швырнул письмо обратно на подзеркальник. Другой рукой машинально нажал на выключатель, не понимая, почему это делает. Минутку стоял в темноте, охваченный тоскливым чувством одиночества, и тупо глядел на белую полоску света на полу, пока наконец до него не дошло, что это дверь в комнату Уне, в их общую
спальню. Значит, она еще не спит. Видно, читает книгу, как раньше оба читали в постели, пока не одолевал сон. Теперь кровать рядом с ней пустует. Да что он!.. Нет там никакой кровати, он же ее разобрал и вынес в кладовку.
Вот так, даже не договариваясь, поделили комнаты. Гостиной пользовались оба и лишь в редких случаях по отдельности: когда кто-нибудь из знакомых заходил к Уне и Скирмонис был дома, он старался испариться, а если к нему заявлялись гости, Уне поступала так же. Но чаще оба вместе сидели за кофейком, — обычно приходили общие знакомые. Хлебали эту бурую жидкость (к ней рюмку-другую чего-нибудь покрепче), благопристойно беседовали, обмениваясь с Уне обязательными улыбками, взглядами, изображая безоблачное семейное счастье. Уходя, гости уносили с собой их улыбки, усталые взгляды разведенных супругов, запирали их губы на невидимый замок. На кухне гремела посуда, лилась из крана вода... Скоро Уне пойдет в ванную, оттуда — в спальню. Часом позже Скирмонис тоже отправится в ванную, и стена между комнатами разделит их на всю ночь — ночь тревожного сна и мучительных мыслей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121