Если когда-то Суопис и сомневался в любви Вероники, то после скандальной истории с письмом Скирмониса у него уже не оставалось ни малейших оснований для подобных подозрений. Пожалуй, лишь в первые годы брака Вероника была так ласкова, внимательна к нему, так преданна, хотя и ни на минуту не позволяла ему забыть, что не за ним, а за ней последнее слово в семье.
Суопис сразу же и без всяких оговорок признал 5а ней это право, потому что по натуре своей он был склонен не властвовать, а подчиняться. Как и для многих мужчин, болезненно неуверенных в себе, роль опекаемого была для него привлекательнее роли опекуна, а жена — личностью, на которую не только можно, но и нужно всегда и во всем полагаться. Он полюбил Веронику, как говорится, с первого взгляда, и не такой, какая она была на самом деле, а такой, какую создал в своем воображении. Некоторыми чертами характера — властностью, способностью рационально мыслить, страстью, которая взрывалась вулканом, когда меньше всего можно было этого ждать, наконец, внешностью — она была близка к его идеалу женщины, более того — даже оказалась выше его, поскольку Суопис не думал, что после затянувшегося флирта со Станейкой она останется девственницей. Он считал, что не придает значения невинности будущей жены (дань духу времени), однако как крестьянин, выросший в семье с вековыми традициями, не мог не быть счастлив после брачной ночи, убедившись в том, что Вероника все-таки не водала его за нос. Это обстоятельство еще крепче привязало его к жене, усилило доверие к ней; он чувствовал за собой вину, что унизил ее в мыслях, и это смешанное с благодарностью чувство вины сохранилось на всю жизнь.
Все-таки Суопис, при всем комплексе неполноценности, умел трезво оценивать свои силы. Он был упрям и умел настойчиво стремиться к намеченной цели, если эта цель захватывала его. Однако, если бы не Вероника, он никогда бы не стал художником, потому что к искусству относился, как калека к вершине Эвереста, которая манит, но не ему, обойденному природой, завоевать ее. Правда, на досуге он писал пейза-жики, делал по памяти портреты, но в будущем представлял себя только учителем. Эта профессия привлекала его с отрочества, в мыслях он сжился с ней, и понадобилось немалое потрясение, почти революция в его сознании, чтобы он выбрал другой путь.
Никто не мог этого сделать, кроме Вероники. Она была первым человеком, сказавшим Суопису: у тебя талант, занимайся живописью. Поначалу он не поверил ей, однако все-таки бросил пединститут, решив, что в худшем случае сможет преподавать в средней школе рисование. Но Вероника без устали вдалбливала ему в голову одно и то же: ты умеешь, должен, можешь, Роби, нужна только настойчивость, выдержка, и работа, работа, работа... добьешься своего, вот увидишь, Парнас откроет перед тобой свои врата... слава, деньги, друзья... ты рожден для живописи и будешь локти кусать, если не используешь этот природный дар... В каждой его работе, даже самой неудачной, она находила нечто, подтверждающее его талант, прочившее ему карьеру незаурядного художника.
И он наконец поверил, что искусство — его судьба. Поначалу робко, не в силах привыкнуть к этой нескромной мысли, но все-таки поверил. Да, Вероника, пожалуй, права: институт закончен сравнительно неплохо, кроме того — больше, чем он надеялся, повезло
на выставке выпускников: его работы «по достоинству оценил зритель», как писал Негр-Вильпишюс в своем репортаже. Ведь с такими фактами, что ни говори, надо считаться...
Вероника ликовала («Разве не моя правда?») после каждой статейки, в которой упоминалась фамилия Суописа. А Суопис небрежно прятал улыбку, обуздывая появившееся тщеславие, а после ужина, еще раз прочитав то место, где упоминалась его фамилия, и подсчитав строки, которые посвятил ему критик, аккуратно вырезал и вклеивал в пухлую тетрадь, которая пока еще не имела названия, упрекая себя: нескромно это и вообще ни к чему. Но тут же оправдывался: не для утоления тщеславия это, а для пользы дела; художник должен знать и изредка напоминать себе, как оценивают его плюсы и минусы. Однако сам редко открывал эту тетрадь, чтобы «напомнить себе»; а если уж открывал, то только чтоб почитать вырезки, где перечислялись одни плюсы.
Напряженная работа за мольбертом, долгое время бывшая для него истинной мукой, понемногу становилась совсем сносной, а однажды, написав довольно удачный пейзаж, он испытал даже нечто похожее на удовольствие. Он не мог сказать, когда произошел этот перелом, однако еще тем летом, перед творческой командировкой в Грузию, холодок пробегал по сердцу при мысли, что завтра снова придется взять в руки кисть. Нет, работа живописца не приносила ему ни малейшей радости. В разговорах с коллегами и в аудитории института он тоже применял такие термины, как «вдохновение», «творческий настрой», но, увы, на деле не знал, что они означают. Даже Веронике он не смел признаться, что не пережил ни одного мгновенья, которое мог бы назвать вдохновением. Иногда писалось вроде легче, он как бы освобождался от ощущения насилия над собой, в груди становилось просторнее, светлей, словно после долгого заточения в тесном непроветриваемом помещении он глотнул чистого воздуха. Но такие подъемы и спады самочувствия бывают при каждой работе.
Однажды он разговорился об этом с коротко знакомым профессором института. Конечно, не впутывая себя, а в общих чертах: дескать, существуют художники, которые доживают до седин, не испытав творческой радости.
Профессор поначалу вроде бы засомневался в этом, но по небольшом раздумье согласился, отгородившись философским выводом: по сути дела так, потому что путь художника — это путь человека, который обрек себя на вечную каторгу: рабский труд, разочарования, неблагодарность толпы — вот постоянные спутники художника, которые безжалостно хлещут его со всех сторон; если нами изредка и овладевает чувство, именуемое творческой радостью, то оно всего лишь иллюзия, которую подчас создаем мы сами, чтобы оправдать свою голгофу.
Такое объяснение коллеги Суопис впитал, как изнывающая от засухи земля каплю росы. Его перестали донимать неприятные мысли, ведущие к рассуждениям о проблеме талантливости, — оказывается, он не по ошибке попал в ряды вдохновленных богами, это подтверждают и знатоки искусства. Вероника была права, когда говорила, что талант — не что иное, как девяносто девять процентов работы. Поразительная проницательность! «Если я состоялся как художник, то общество прежде всего должно быть обязано этой необыкновенной женщине».
В тот день, когда ясное небо жизни Суописа омрачили первые тучки, вскоре вызвавшие неожиданную бурю, которая все смела на своем пути, у Вероники не было уроков, в институте лекции начинались в десять, и они могли полежать подольше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
Суопис сразу же и без всяких оговорок признал 5а ней это право, потому что по натуре своей он был склонен не властвовать, а подчиняться. Как и для многих мужчин, болезненно неуверенных в себе, роль опекаемого была для него привлекательнее роли опекуна, а жена — личностью, на которую не только можно, но и нужно всегда и во всем полагаться. Он полюбил Веронику, как говорится, с первого взгляда, и не такой, какая она была на самом деле, а такой, какую создал в своем воображении. Некоторыми чертами характера — властностью, способностью рационально мыслить, страстью, которая взрывалась вулканом, когда меньше всего можно было этого ждать, наконец, внешностью — она была близка к его идеалу женщины, более того — даже оказалась выше его, поскольку Суопис не думал, что после затянувшегося флирта со Станейкой она останется девственницей. Он считал, что не придает значения невинности будущей жены (дань духу времени), однако как крестьянин, выросший в семье с вековыми традициями, не мог не быть счастлив после брачной ночи, убедившись в том, что Вероника все-таки не водала его за нос. Это обстоятельство еще крепче привязало его к жене, усилило доверие к ней; он чувствовал за собой вину, что унизил ее в мыслях, и это смешанное с благодарностью чувство вины сохранилось на всю жизнь.
Все-таки Суопис, при всем комплексе неполноценности, умел трезво оценивать свои силы. Он был упрям и умел настойчиво стремиться к намеченной цели, если эта цель захватывала его. Однако, если бы не Вероника, он никогда бы не стал художником, потому что к искусству относился, как калека к вершине Эвереста, которая манит, но не ему, обойденному природой, завоевать ее. Правда, на досуге он писал пейза-жики, делал по памяти портреты, но в будущем представлял себя только учителем. Эта профессия привлекала его с отрочества, в мыслях он сжился с ней, и понадобилось немалое потрясение, почти революция в его сознании, чтобы он выбрал другой путь.
Никто не мог этого сделать, кроме Вероники. Она была первым человеком, сказавшим Суопису: у тебя талант, занимайся живописью. Поначалу он не поверил ей, однако все-таки бросил пединститут, решив, что в худшем случае сможет преподавать в средней школе рисование. Но Вероника без устали вдалбливала ему в голову одно и то же: ты умеешь, должен, можешь, Роби, нужна только настойчивость, выдержка, и работа, работа, работа... добьешься своего, вот увидишь, Парнас откроет перед тобой свои врата... слава, деньги, друзья... ты рожден для живописи и будешь локти кусать, если не используешь этот природный дар... В каждой его работе, даже самой неудачной, она находила нечто, подтверждающее его талант, прочившее ему карьеру незаурядного художника.
И он наконец поверил, что искусство — его судьба. Поначалу робко, не в силах привыкнуть к этой нескромной мысли, но все-таки поверил. Да, Вероника, пожалуй, права: институт закончен сравнительно неплохо, кроме того — больше, чем он надеялся, повезло
на выставке выпускников: его работы «по достоинству оценил зритель», как писал Негр-Вильпишюс в своем репортаже. Ведь с такими фактами, что ни говори, надо считаться...
Вероника ликовала («Разве не моя правда?») после каждой статейки, в которой упоминалась фамилия Суописа. А Суопис небрежно прятал улыбку, обуздывая появившееся тщеславие, а после ужина, еще раз прочитав то место, где упоминалась его фамилия, и подсчитав строки, которые посвятил ему критик, аккуратно вырезал и вклеивал в пухлую тетрадь, которая пока еще не имела названия, упрекая себя: нескромно это и вообще ни к чему. Но тут же оправдывался: не для утоления тщеславия это, а для пользы дела; художник должен знать и изредка напоминать себе, как оценивают его плюсы и минусы. Однако сам редко открывал эту тетрадь, чтобы «напомнить себе»; а если уж открывал, то только чтоб почитать вырезки, где перечислялись одни плюсы.
Напряженная работа за мольбертом, долгое время бывшая для него истинной мукой, понемногу становилась совсем сносной, а однажды, написав довольно удачный пейзаж, он испытал даже нечто похожее на удовольствие. Он не мог сказать, когда произошел этот перелом, однако еще тем летом, перед творческой командировкой в Грузию, холодок пробегал по сердцу при мысли, что завтра снова придется взять в руки кисть. Нет, работа живописца не приносила ему ни малейшей радости. В разговорах с коллегами и в аудитории института он тоже применял такие термины, как «вдохновение», «творческий настрой», но, увы, на деле не знал, что они означают. Даже Веронике он не смел признаться, что не пережил ни одного мгновенья, которое мог бы назвать вдохновением. Иногда писалось вроде легче, он как бы освобождался от ощущения насилия над собой, в груди становилось просторнее, светлей, словно после долгого заточения в тесном непроветриваемом помещении он глотнул чистого воздуха. Но такие подъемы и спады самочувствия бывают при каждой работе.
Однажды он разговорился об этом с коротко знакомым профессором института. Конечно, не впутывая себя, а в общих чертах: дескать, существуют художники, которые доживают до седин, не испытав творческой радости.
Профессор поначалу вроде бы засомневался в этом, но по небольшом раздумье согласился, отгородившись философским выводом: по сути дела так, потому что путь художника — это путь человека, который обрек себя на вечную каторгу: рабский труд, разочарования, неблагодарность толпы — вот постоянные спутники художника, которые безжалостно хлещут его со всех сторон; если нами изредка и овладевает чувство, именуемое творческой радостью, то оно всего лишь иллюзия, которую подчас создаем мы сами, чтобы оправдать свою голгофу.
Такое объяснение коллеги Суопис впитал, как изнывающая от засухи земля каплю росы. Его перестали донимать неприятные мысли, ведущие к рассуждениям о проблеме талантливости, — оказывается, он не по ошибке попал в ряды вдохновленных богами, это подтверждают и знатоки искусства. Вероника была права, когда говорила, что талант — не что иное, как девяносто девять процентов работы. Поразительная проницательность! «Если я состоялся как художник, то общество прежде всего должно быть обязано этой необыкновенной женщине».
В тот день, когда ясное небо жизни Суописа омрачили первые тучки, вскоре вызвавшие неожиданную бурю, которая все смела на своем пути, у Вероники не было уроков, в институте лекции начинались в десять, и они могли полежать подольше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121