За эти годы мастерская стала для
него живым организмом, въелась в кровь, как земля для его отца — крестьянина, которую тот оплакивал кровавыми слезами, поступая в колхоз. Мужицкая привязанность к одному месту, скажет иной, сентиментальность, питаемая воспоминаниями. Но разве это предосудительно? Каждый из нас больше или меньше скован веригами воспоминаний. А их ведь так много среди этих глухих стен! Самые удачные работы, самые прекрасные часы жизни... Победы и поражения, радость и горечь, огромные надежды и сравнительно небольшие разочарования. Здесь целый мир, все, чем живет здоровый, энергичный человек, полный творческих сил, которые юношескую мечту обращали в монументальную явь. Зачем же ему новая мастерская? Чем она будет лучше этой? Да и вообще, возможно ли обрести что-либо лучше того, чем обладал, когда тебе пятый десяток?
Скирмонис грустно улыбается. Медленно поднимая подбородок, выпрямляя плечи, бросая задумчивый взгляд вверх. Нет, ни черта не обретешь. Будешь бегать, вот как сегодня, высунув язык, за резцами, досками, гипсом, камнями, а жители двора будут проклинать тебя, споткнувшись на куче гравия или глины, которую шофер художественного комбината вывалил у двери мастерской. Хорошо еще, если будешь в силах бегать. Но может настать такой час (и он настанет!), когда другой будет бегать за тебя («Надо дорожить временем, не так уж много его осталось, каждая минута, использованная не по назначению,— преступление!»), а ты будешь топтаться вокруг своей скульптуры, тужась достичь вершин совершенства и с ужасом чувствуя, как разрушающиеся клетки мои а охватывает творческая немощь. Рак искусства, ты погибнешь в ужасных духовных муках, как мыслящее существо. Разве убережет от этого новая мастерская, которую вы мне обещаете, уважаемый товарищ? Отнюдь! Все это именно и начинается там, в новой мастерской, если тебя не подстережет скоропостижная смерть — мечта всех, доживающих свой век.
Скирмонис, в бессознательном протесте, сердито встряхивает головой. Противно-то как! Неужто и впрямь мозги размягчились, раз одолели такие мысли? Кроме шуток, такое уныние не сулит ничего доброго. Циник Скардис подобные всплески духовного
кризиса называет опорожнением души, после которого обычно следует волна обманчивого оптимизма («Тогда тебе кажется, что и коровья лепешка — сливочное масло»), а для Скирмониса это увертюра к аномальному обострению самокритичности, часто приводящему к зачеркиванию почти завершенной работы. Отвернул взгляд от скульптуры («Стоит ли отливать?»), идет в комнату. Сейчас включит приемник, посидит с закрытыми глазами — музыка освежает. Во всем теле странное беспокойство. Кажется, что-то должно случиться, непременно случится, тут же, в эту же секунду. И правда — зазвонил телефон. С удивлением смотрит на аппарат, внезапно поняв, что именно этого ждал. «Она!» Хватает трубку, молниеносно прикладывает к уху. Алло, алло, Скирмонис слушает! Щелчок, отсоединились. Вот тебе и техника в век расцвета точных наук! И тут же сознание фиксирует то, что в последние дни запечатлелось в бесконечных извилинах мозга: она, Вероника! Уже третье утро (не считая этого дня) он уходит в мастерскую на четверть часа раньше, и они не встречаются. А завтра суббота, знаменитый день деревенских колбас. Слов нет, это ее звонок. Но какого черта положила трубку? Да... А какого черта он выходит утром пораньше — чтоб ее не встретить?..
Снова звонок. Странно, но и на этот раз он предчувствовал, что зазвонит.
— Привет, старик. Это Скардис. Поморщился с досадой. Хоть возьми и швырни
трубку. Старый пьянчуга! Видно, рублик понадобился.
— Ты? Привет, Андрюс. Как живешь-можешь?
— Держусь. Приятно слышать твой голос, Людас. Жив, значит. А я-то не мог никак дозвониться и подумал, что тебя инфаркт уложил, — раздается на том конце провода.
— Сегодня у меня ярмарка, целое утро пробегал по хозяйству. Мог Уне позвонить.
— Жене друга? Нет, приятель, это против моих принципов.
— Подумать только, какой принципиальный,— иронически улыбается в трубку Скирмонис. — Давно ли так?
— С тех пор, как убедился, чего стоят женщины. Послушай, Людас, не найдется ли у тебя пяти свободных минут, хочется тебя увидеть...
— Соскучился? Увы, не смогу обрадовать: при себе только неполный рубль.
Несколько секунд слышно тяжелое дыхание. Скир-монису уже стыдно, что соврал, стыдно за неожиданно сорвавшуюся грубость.
— Да нет, дело не в рубле, на сей раз ты ошибся. — Голос Скардиса звенит ликующе. — Прости, не хотел тебе мешать, но не всегда удается поступать так, чтоб всем было удобно. Скажи, где можем встретиться?
— Горит? — Голос Скирмониса становится ласковее.
— Смотря для кого. Мы с тобой, скажем, можем ждать этого свидания до скончания дней своих, черт не возьмет — похоронят с речами и жестяными венками, но есть люди, которые хотели бы...
— Ну ладно,—нетерпеливо прерывает Скирмо-нис— Что тут по телефону философию разводить. Загляни ко мне в мастерскую.
— Лучше бы где-нибудь на улице... В твоем склепе я чувствую себя придворным шутом в гробу его величества.
— Тогда катись к черту! — обижается Скирмонис.
— Ладно уж, жди. Загляну.
5
Андрюс Скардис принадлежал к тому поколению писателей, которое пришло в литературу сразу после войны, принеся с собой наивную, едва ли не фанатичную веру в завтрашний день, который вскоре не одному урезал крылья, слишком длинные для полетов тех лег. Даже самые сдержанные критики пророчили ему (конечно, в частных беседах) большое будущее, не чая, что близок час, когда они, рядовые бойцы армии оценивания творчества, услышат звуки фанфар, призывающие надавать оплеух первому сборнику поэзии Андрюса Скардиса: декаденство, эстетство, кому нужны стихи, баламутящие душу человека? Хватит душистых цветочков и любви! Ныне должна царить лишь классовая ненависть!
Никто не удивился (в те времена было возможно самое невероятное), что едва родившийся лирик был задушен теми самыми руками, которые еще так недавно гладили его талантливую головку.
Какое-то время продолжалась загадочная тишина. Потом, ко всеобщему удивлению, Скардис сочинил пьесу для провинциального театра, но должно было пройти два года, пока зрители увидели ее на сцене. А потом, как говорили злые языки, Скардис разразился творческим поносом: каждый год по книге — сборник стихов или пьеса. «Бедняга, совсем исписался»,— бормотали зрители, зевая на его спектаклях., а молодежь, перелистав новую поэтическую книжку Скардиса, потешалась над будущими отзывами критики: «Боевой... Пронизанный... Мобилизующий... Неповторимый... Зажигающий...»
Перегорел? А может, исчерпал себя? Никто не знает почему, но Скардис молчит уже второе десятилетие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
него живым организмом, въелась в кровь, как земля для его отца — крестьянина, которую тот оплакивал кровавыми слезами, поступая в колхоз. Мужицкая привязанность к одному месту, скажет иной, сентиментальность, питаемая воспоминаниями. Но разве это предосудительно? Каждый из нас больше или меньше скован веригами воспоминаний. А их ведь так много среди этих глухих стен! Самые удачные работы, самые прекрасные часы жизни... Победы и поражения, радость и горечь, огромные надежды и сравнительно небольшие разочарования. Здесь целый мир, все, чем живет здоровый, энергичный человек, полный творческих сил, которые юношескую мечту обращали в монументальную явь. Зачем же ему новая мастерская? Чем она будет лучше этой? Да и вообще, возможно ли обрести что-либо лучше того, чем обладал, когда тебе пятый десяток?
Скирмонис грустно улыбается. Медленно поднимая подбородок, выпрямляя плечи, бросая задумчивый взгляд вверх. Нет, ни черта не обретешь. Будешь бегать, вот как сегодня, высунув язык, за резцами, досками, гипсом, камнями, а жители двора будут проклинать тебя, споткнувшись на куче гравия или глины, которую шофер художественного комбината вывалил у двери мастерской. Хорошо еще, если будешь в силах бегать. Но может настать такой час (и он настанет!), когда другой будет бегать за тебя («Надо дорожить временем, не так уж много его осталось, каждая минута, использованная не по назначению,— преступление!»), а ты будешь топтаться вокруг своей скульптуры, тужась достичь вершин совершенства и с ужасом чувствуя, как разрушающиеся клетки мои а охватывает творческая немощь. Рак искусства, ты погибнешь в ужасных духовных муках, как мыслящее существо. Разве убережет от этого новая мастерская, которую вы мне обещаете, уважаемый товарищ? Отнюдь! Все это именно и начинается там, в новой мастерской, если тебя не подстережет скоропостижная смерть — мечта всех, доживающих свой век.
Скирмонис, в бессознательном протесте, сердито встряхивает головой. Противно-то как! Неужто и впрямь мозги размягчились, раз одолели такие мысли? Кроме шуток, такое уныние не сулит ничего доброго. Циник Скардис подобные всплески духовного
кризиса называет опорожнением души, после которого обычно следует волна обманчивого оптимизма («Тогда тебе кажется, что и коровья лепешка — сливочное масло»), а для Скирмониса это увертюра к аномальному обострению самокритичности, часто приводящему к зачеркиванию почти завершенной работы. Отвернул взгляд от скульптуры («Стоит ли отливать?»), идет в комнату. Сейчас включит приемник, посидит с закрытыми глазами — музыка освежает. Во всем теле странное беспокойство. Кажется, что-то должно случиться, непременно случится, тут же, в эту же секунду. И правда — зазвонил телефон. С удивлением смотрит на аппарат, внезапно поняв, что именно этого ждал. «Она!» Хватает трубку, молниеносно прикладывает к уху. Алло, алло, Скирмонис слушает! Щелчок, отсоединились. Вот тебе и техника в век расцвета точных наук! И тут же сознание фиксирует то, что в последние дни запечатлелось в бесконечных извилинах мозга: она, Вероника! Уже третье утро (не считая этого дня) он уходит в мастерскую на четверть часа раньше, и они не встречаются. А завтра суббота, знаменитый день деревенских колбас. Слов нет, это ее звонок. Но какого черта положила трубку? Да... А какого черта он выходит утром пораньше — чтоб ее не встретить?..
Снова звонок. Странно, но и на этот раз он предчувствовал, что зазвонит.
— Привет, старик. Это Скардис. Поморщился с досадой. Хоть возьми и швырни
трубку. Старый пьянчуга! Видно, рублик понадобился.
— Ты? Привет, Андрюс. Как живешь-можешь?
— Держусь. Приятно слышать твой голос, Людас. Жив, значит. А я-то не мог никак дозвониться и подумал, что тебя инфаркт уложил, — раздается на том конце провода.
— Сегодня у меня ярмарка, целое утро пробегал по хозяйству. Мог Уне позвонить.
— Жене друга? Нет, приятель, это против моих принципов.
— Подумать только, какой принципиальный,— иронически улыбается в трубку Скирмонис. — Давно ли так?
— С тех пор, как убедился, чего стоят женщины. Послушай, Людас, не найдется ли у тебя пяти свободных минут, хочется тебя увидеть...
— Соскучился? Увы, не смогу обрадовать: при себе только неполный рубль.
Несколько секунд слышно тяжелое дыхание. Скир-монису уже стыдно, что соврал, стыдно за неожиданно сорвавшуюся грубость.
— Да нет, дело не в рубле, на сей раз ты ошибся. — Голос Скардиса звенит ликующе. — Прости, не хотел тебе мешать, но не всегда удается поступать так, чтоб всем было удобно. Скажи, где можем встретиться?
— Горит? — Голос Скирмониса становится ласковее.
— Смотря для кого. Мы с тобой, скажем, можем ждать этого свидания до скончания дней своих, черт не возьмет — похоронят с речами и жестяными венками, но есть люди, которые хотели бы...
— Ну ладно,—нетерпеливо прерывает Скирмо-нис— Что тут по телефону философию разводить. Загляни ко мне в мастерскую.
— Лучше бы где-нибудь на улице... В твоем склепе я чувствую себя придворным шутом в гробу его величества.
— Тогда катись к черту! — обижается Скирмонис.
— Ладно уж, жди. Загляну.
5
Андрюс Скардис принадлежал к тому поколению писателей, которое пришло в литературу сразу после войны, принеся с собой наивную, едва ли не фанатичную веру в завтрашний день, который вскоре не одному урезал крылья, слишком длинные для полетов тех лег. Даже самые сдержанные критики пророчили ему (конечно, в частных беседах) большое будущее, не чая, что близок час, когда они, рядовые бойцы армии оценивания творчества, услышат звуки фанфар, призывающие надавать оплеух первому сборнику поэзии Андрюса Скардиса: декаденство, эстетство, кому нужны стихи, баламутящие душу человека? Хватит душистых цветочков и любви! Ныне должна царить лишь классовая ненависть!
Никто не удивился (в те времена было возможно самое невероятное), что едва родившийся лирик был задушен теми самыми руками, которые еще так недавно гладили его талантливую головку.
Какое-то время продолжалась загадочная тишина. Потом, ко всеобщему удивлению, Скардис сочинил пьесу для провинциального театра, но должно было пройти два года, пока зрители увидели ее на сцене. А потом, как говорили злые языки, Скардис разразился творческим поносом: каждый год по книге — сборник стихов или пьеса. «Бедняга, совсем исписался»,— бормотали зрители, зевая на его спектаклях., а молодежь, перелистав новую поэтическую книжку Скардиса, потешалась над будущими отзывами критики: «Боевой... Пронизанный... Мобилизующий... Неповторимый... Зажигающий...»
Перегорел? А может, исчерпал себя? Никто не знает почему, но Скардис молчит уже второе десятилетие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121