Встречала она меня просто, словно мы расстались вчера. Ни словечка о том, где я был, что делал все это время, почему так долго не показывался; можно было подумать: Уне достаточно тех крох счастья, которые я подбрасываю от случая к случаю. Но я был бы последним чурбаном, а не художником, если бы своим сердцем (пускай и отравленным эгоизмом) не понял, что бедная Уне страдает.
Однажды ночью я вскочил, разбуженный тихим плачем. Нет, проснулся, наверно, не от него, а от дрожи тела Уне, потому что диван, на котором мы спали, не был так широк, чтоб мы могли лежать, не прижавшись друг к другу. Я не сразу нашарил выключатель, а когда полыхнул свет, увидел: Уне лежала, отвернувшись к стене и глубоко дышала, притворившись спящей. Неужели мне приснилось? Даже если и так, все равно надо убедиться: я из тех людей, которые органически ненавидят любую неопределенность, хотя подчас дорого платят за внесение ясности.
— Уне, милая, что случилось? Тишина.
Тогда я наклонился к ней, взял за плечи и — теплую, обмякшую — перевернул на спину. Несколько мгновений смотрел на крепко зажмуренные, запухшие глаза, на влажные щеки, чувствуя, как горло сжимает невидимая рука, и не знал, что делать. В этот миг я просто ненавидел себя, потому что прекрасно знал причину ее слез. Видел, как трепещут ее ресницы, как медленно раскрываются веки, обнажая два клочка голубизны, и в меня вонзается взгляд, от которого в душе все рассыпается вдребезги и из этих осколков возникает нечто совершенно новое. Честное слово, никогда в жизни я не видел так смотрящих на меня женских глаз! Они имели право осуждать, обвинять, требовать, наконец, хотя бы просить или упрекать. Но ничего подобного — только бесконечное страдание и отчаяние, эти обложившие голубое небо тучи, сквозь которые робко, но мощно прорываются лучи любви.
Я сидел на диване, не понимая, что со мной творится, и, подставив ладонь под ее нежную шею, пальцами другой руки гладил дрожащие щеки, по которым теперь текли слезы.
— Не плачь, не надо плакать, Уне, все будет хорошо, — лепетал я, улыбаясь сквозь судорожно подергивающуюся маску лица.—Я понимаю... нехорошо... плохо веду себя с тобой. Прости, больше не буду тебя мучить, добрая моя...
— Я ничего... ничего...—выдохнула она, глотая слезы.—Ты не сердись, что я так... Мне так хорошо с тобой... жду того дня... жду и жду... А тебя все нет и нет. Вчера уже начала думать, что никогда больше не придешь. Ведь сорок три дня прошло! И вдруг... Это я от радости, от счастья, Людялис. Не сердись...
Сорок три дня... Она даже дни сосчитала! Я почувствовал себя последней сволочью. И неожиданно сорвалось слово, которого этой женщине я не говорил ни разу. Мог ведь сказать: давай кончим эту историю. Я не хочу, не могу, наконец, нет у меня морального права играть твоей судьбой. Перерубить гордиев узел одним мужским ударом и распрощаться навеки. Не раз ведь и думал уже, что это самый удобный выход. Но сейчас, в эту роковую минуту, подсознание подсказало совершенно другой, ни разу еще не прорепетированный вариант:
— Я тебя люблю, Уне.
На несколько мгновений ее лицо окаменело, в застывших глазах я не мог прочесть никакой мысли. А потом я увидел раскрывшиеся от удивления губы, на которых расцветала робкая счастливая улыбка, сдерживаемая тут же нахлынувшей лавиной сомнений.
Я взял ее руку и поднес к губам. Меня несла река давно не изведанных чувств, я не узнавал себя.
— Не люблю пошлых слов, но ты ангел, Уне. Я столько тебя намучил, что не знаю, какая женщина могла бы все это простить.
— Мой... ты мой...—Вдруг я почувствовал обвившиеся вокруг шеи руки, сонную нежность груди у своего лица и жаркие поцелуи, ошалело осыпающие мои руки, шею, лицо.—Мой милый, мой хороший, мой любимый... Люблю! Ужасно... правда... всем сердцем тебя люблю...
Были произнесены слова, которых мы оба, будто по уговору, пять лет избегали. Правда, иногда в минуты близости что-то похожее прорывалось и раньше, но потом мы чувствовали пустоту, временно возникавшую между нами. Без преувеличения могу сказать, что после такого всплеска чувств меня охватил стыд, словно меня поймали на вранье, а Уне... нет, об Уне, пожалуй, такого нельзя было сказать. Сейчас, когда мы прожили вместе пятую часть столетия, я могу смело утверждать: она любила меня. Безнадежно, не веря, что когда-нибудь ей отплатят таким же глубоким чувством, и считая, что не имеет права повторять эти святые слова, которые только растравляют раны.
Назавтра где-то на краю Жверинаса я отыскал старика, державшего белую клячу, мы побросали в телегу скудные пожитки Уне и перевезли их в мой полуподвал. Вскоре съедет живший за стеной сосед, я получу вторую комнату, и мы заживем по-царски, хотя Уне иногда и будет тосковать по топкому оврагу с квакающими по весне лягушками и вековыми деревьями под окном, — здесь их заменяли постоянно мелькающие мимо ноги прохожих. А чуть позднее, когда мое имя все чаще и громче зазвучит в мире искусства, я поднимусь сразу на четыре с половиной этажа ближе к небу, поселившись по соседству с самим Модестасом Тялкшей. Из окон будет виден замечательный пейзаж простор и покой, — но я не смогу сказать, что мы с Уне стали счастливее.
14
Юго-восточный ветер; ведь только при этом ветре
слышно, как бьют часы на башне кафедрального собора. Три четверти. Интересно, который теперь час? Наверное, уже порядком после полуночи, хотя по гулу города судить трудно.
Троллейбус.
Опять троллейбус. Нет, это грузовик или иная дизельная машина — чувствуется по дрожи стен дома.
Легковушка. Да, это уж точно легковушка. И эта, и другая, и третья... Все легковушки... Нет! Стоп! Опять тяжелая техника пошла. С ума можно сойти: каждые десять — пятнадцать секунд с грохотом проносится металлический ящик (бесплатный гроб, сказал бы Скардис), плюясь ядовитыми газами.
«Проклятье!»
Еще один удар — четвертый. Затем башня отзывается басовитым гудением. Скирмонис машинально сгибает пальцы, считая удары. Пять. Уже пять часов. Скоро начнет светать, а он еще не заснул. «Проклятье !» — повторяет в мыслях, отчаянно стараясь перекрыть изнуряющую реку воспоминаний, но тщетно. Мысли и картины, которые временно (и неизвестно, который раз за эту ночь) удалось было подавить, снова прорываются всеми каналами сознания.
Вероника. Опять Вероника. Изредка в воображении мелькает Хеля или Уне, но их обеих тотчас же вытесняет Вероника. Какой дикой ревностью загорелись ее глаза, когда он произнес имя Хели! И как она просияла, когда он предательски проговорился, что вряд ли любил когда-нибудь Уне. «Из окон будет виден замечательный пейзаж — простор и покой, — но я не смогу сказать, что мы с Уне стали счастливее». Она ухватилась за эти слова и повторяла с таким наслаждением, что можно было подумать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
Однажды ночью я вскочил, разбуженный тихим плачем. Нет, проснулся, наверно, не от него, а от дрожи тела Уне, потому что диван, на котором мы спали, не был так широк, чтоб мы могли лежать, не прижавшись друг к другу. Я не сразу нашарил выключатель, а когда полыхнул свет, увидел: Уне лежала, отвернувшись к стене и глубоко дышала, притворившись спящей. Неужели мне приснилось? Даже если и так, все равно надо убедиться: я из тех людей, которые органически ненавидят любую неопределенность, хотя подчас дорого платят за внесение ясности.
— Уне, милая, что случилось? Тишина.
Тогда я наклонился к ней, взял за плечи и — теплую, обмякшую — перевернул на спину. Несколько мгновений смотрел на крепко зажмуренные, запухшие глаза, на влажные щеки, чувствуя, как горло сжимает невидимая рука, и не знал, что делать. В этот миг я просто ненавидел себя, потому что прекрасно знал причину ее слез. Видел, как трепещут ее ресницы, как медленно раскрываются веки, обнажая два клочка голубизны, и в меня вонзается взгляд, от которого в душе все рассыпается вдребезги и из этих осколков возникает нечто совершенно новое. Честное слово, никогда в жизни я не видел так смотрящих на меня женских глаз! Они имели право осуждать, обвинять, требовать, наконец, хотя бы просить или упрекать. Но ничего подобного — только бесконечное страдание и отчаяние, эти обложившие голубое небо тучи, сквозь которые робко, но мощно прорываются лучи любви.
Я сидел на диване, не понимая, что со мной творится, и, подставив ладонь под ее нежную шею, пальцами другой руки гладил дрожащие щеки, по которым теперь текли слезы.
— Не плачь, не надо плакать, Уне, все будет хорошо, — лепетал я, улыбаясь сквозь судорожно подергивающуюся маску лица.—Я понимаю... нехорошо... плохо веду себя с тобой. Прости, больше не буду тебя мучить, добрая моя...
— Я ничего... ничего...—выдохнула она, глотая слезы.—Ты не сердись, что я так... Мне так хорошо с тобой... жду того дня... жду и жду... А тебя все нет и нет. Вчера уже начала думать, что никогда больше не придешь. Ведь сорок три дня прошло! И вдруг... Это я от радости, от счастья, Людялис. Не сердись...
Сорок три дня... Она даже дни сосчитала! Я почувствовал себя последней сволочью. И неожиданно сорвалось слово, которого этой женщине я не говорил ни разу. Мог ведь сказать: давай кончим эту историю. Я не хочу, не могу, наконец, нет у меня морального права играть твоей судьбой. Перерубить гордиев узел одним мужским ударом и распрощаться навеки. Не раз ведь и думал уже, что это самый удобный выход. Но сейчас, в эту роковую минуту, подсознание подсказало совершенно другой, ни разу еще не прорепетированный вариант:
— Я тебя люблю, Уне.
На несколько мгновений ее лицо окаменело, в застывших глазах я не мог прочесть никакой мысли. А потом я увидел раскрывшиеся от удивления губы, на которых расцветала робкая счастливая улыбка, сдерживаемая тут же нахлынувшей лавиной сомнений.
Я взял ее руку и поднес к губам. Меня несла река давно не изведанных чувств, я не узнавал себя.
— Не люблю пошлых слов, но ты ангел, Уне. Я столько тебя намучил, что не знаю, какая женщина могла бы все это простить.
— Мой... ты мой...—Вдруг я почувствовал обвившиеся вокруг шеи руки, сонную нежность груди у своего лица и жаркие поцелуи, ошалело осыпающие мои руки, шею, лицо.—Мой милый, мой хороший, мой любимый... Люблю! Ужасно... правда... всем сердцем тебя люблю...
Были произнесены слова, которых мы оба, будто по уговору, пять лет избегали. Правда, иногда в минуты близости что-то похожее прорывалось и раньше, но потом мы чувствовали пустоту, временно возникавшую между нами. Без преувеличения могу сказать, что после такого всплеска чувств меня охватил стыд, словно меня поймали на вранье, а Уне... нет, об Уне, пожалуй, такого нельзя было сказать. Сейчас, когда мы прожили вместе пятую часть столетия, я могу смело утверждать: она любила меня. Безнадежно, не веря, что когда-нибудь ей отплатят таким же глубоким чувством, и считая, что не имеет права повторять эти святые слова, которые только растравляют раны.
Назавтра где-то на краю Жверинаса я отыскал старика, державшего белую клячу, мы побросали в телегу скудные пожитки Уне и перевезли их в мой полуподвал. Вскоре съедет живший за стеной сосед, я получу вторую комнату, и мы заживем по-царски, хотя Уне иногда и будет тосковать по топкому оврагу с квакающими по весне лягушками и вековыми деревьями под окном, — здесь их заменяли постоянно мелькающие мимо ноги прохожих. А чуть позднее, когда мое имя все чаще и громче зазвучит в мире искусства, я поднимусь сразу на четыре с половиной этажа ближе к небу, поселившись по соседству с самим Модестасом Тялкшей. Из окон будет виден замечательный пейзаж простор и покой, — но я не смогу сказать, что мы с Уне стали счастливее.
14
Юго-восточный ветер; ведь только при этом ветре
слышно, как бьют часы на башне кафедрального собора. Три четверти. Интересно, который теперь час? Наверное, уже порядком после полуночи, хотя по гулу города судить трудно.
Троллейбус.
Опять троллейбус. Нет, это грузовик или иная дизельная машина — чувствуется по дрожи стен дома.
Легковушка. Да, это уж точно легковушка. И эта, и другая, и третья... Все легковушки... Нет! Стоп! Опять тяжелая техника пошла. С ума можно сойти: каждые десять — пятнадцать секунд с грохотом проносится металлический ящик (бесплатный гроб, сказал бы Скардис), плюясь ядовитыми газами.
«Проклятье!»
Еще один удар — четвертый. Затем башня отзывается басовитым гудением. Скирмонис машинально сгибает пальцы, считая удары. Пять. Уже пять часов. Скоро начнет светать, а он еще не заснул. «Проклятье !» — повторяет в мыслях, отчаянно стараясь перекрыть изнуряющую реку воспоминаний, но тщетно. Мысли и картины, которые временно (и неизвестно, который раз за эту ночь) удалось было подавить, снова прорываются всеми каналами сознания.
Вероника. Опять Вероника. Изредка в воображении мелькает Хеля или Уне, но их обеих тотчас же вытесняет Вероника. Какой дикой ревностью загорелись ее глаза, когда он произнес имя Хели! И как она просияла, когда он предательски проговорился, что вряд ли любил когда-нибудь Уне. «Из окон будет виден замечательный пейзаж — простор и покой, — но я не смогу сказать, что мы с Уне стали счастливее». Она ухватилась за эти слова и повторяла с таким наслаждением, что можно было подумать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121