Мнет глину в мастерской, с грустной улыбочкой вспоминая эти две недели головокружительного счастья (а может, авантюры?), и клянет свое легкомыслие. Клянет? Это еще ничего, не так больно. А если смеется? Как многие мужчины, для которых подобные истории всего лишь пикантные любовные приключения? Может быть, теперь, когда прошло все это безумие, ему самому кажутся идиотскими слова любви, которых наговорил целую кучу, а она, Вероника, в его глазах лишь обыкновенная кокетка, охотящаяся за чужими мужьями, темпераментная самка? Это было бы страшно.
Вероника долго стоит, налегая грудью на балкон. Напротив квадратные глаза домов. Город. Дом за домом взбираются на холм, спускаются вниз, к реке,
снова поднимаются на холмы. Колышутся фонари, в таинственном мраке дремлют парки. Где-то там, на другом краю города, за невидимыми башнями, затерявшимися в лабиринтах переулков, и его квартира. Его мастерская. Спальня. Уне... Его! Вероника страдальчески морщится. Потом начинает хихикать. Вполголоса, но зло, с яростной улыбкой победившей женщины. Уне... Принадлежал ли хоть когда-нибудь он ей? А если и принадлежал, то принадлежит ли еще сейчас? И будет ли когда-нибудь принадлежать? Может, как человек, как друг... да... но как любящий муж — никогда!
И она еще яростней улыбается, сгорая от ревности к той другой женщине, которая сейчас, быть может, лежит в его объятиях, и в сознании против ее воли зреет решение завтра же позвонить в мастерскую и не бросать трубку, когда он ответит.
8
В тот же день, вернувшись с Вероникой в Вильнюс, он пошел в мастерскую. Снова тесный дворик в старом городе, три ступеньки вниз, помещение, загроможденное отлитыми скульптурами, знакомый запах гипса, паутина... Да, за две недели пауки поработали на славу, растянув сети не только в темных уголках мастерской, но и украсив верхнюю часть скульптуры, которую он начал в глине перед отъездом. Но когда стал снимать мешковину, испугавшись, что долго не поливаемая глина потрескалась, увидел, что ошибался: паутина была не на скульптуре, а над ней, на торчащем из потолка крюке, на котором когда-то пан Елбжиховский вешал свиные туши. Мешковина была влажная, глина блестела, как свежевылупленный каштан. Никогда ни о чем не забывающая Уне приходила сюда каждый день, раздевала скульптуру (в то же время, как он Веронику...) и, заботливо опрыскав водой, снова заворачивала ее.
Скирмонис почувствовал, что краснеют щеки и уши, а сердце заливает какая-то липкая приторность. Хорошо, что Уне сегодня здесь не будет. Вызвалась помочь убрать мастерскую, но он отказался: сам обметет паутину, вымоет пол. Пользоваться ее добродушными услугами, которые раньше сами собой подразумевались, сейчас казалось ему святотатством Он не мог без страха подумать о том, что час за часом близится вечер, а потом — ночь, и им придется остаться вдвоем после двухнедельной разлуки. Безнадежная ситуация, не надо было пускаться с Вероникой в эту поездку, он мерзко унизил себя, обманув двух человек, которые до той поры уважали его, а может, и любили; но он не мог поступить иначе, его рассудок, его моральные принципы были бессильны перед прорвавшимися чувствами.
Я люблю эту женщину, говоришь ты. И она меня любит. У нас с ней редкая возможность пополнить жидкие ряды тех, кто считает себя счастливыми. Вы счастливы! Но в один из часов торжествующей любви, которые длились всю поездку, вы неожиданно встречаете общего знакомого. И вот она, Вероника, невероятно теряется. На ее покрасневшем лице паника и страх. Любовь предательски поднимает руку на удобную, испытанную за четырнадцать лет семейную жизнь, в которой, быть может, никогда не было настоящей радости, но все в ней надежно, спокойно, безопасен каждый шаг, как переход по сотни раз испытанному броду. Скирмонис слушал ее бессвязный трусливый лепет и не мог унять мучительного беспокойства. Он был тоже испуган. Испуган и огорчен. Было чего-то стыдно, жалко себя, Уне, Веронику. Он заподозрил, что принятое им за любовь всего лишь игра.
Последний этап путешествия обоим показался невероятно длинным. Они пытались острить, договаривались, как и когда созвонятся, но так и не смогли рассеять подавленное настроение, которое с приближением к башням Вильнюса становилось все мрачнее. Скирмонис хотел напомнить встречу с Негром-Вильпишюсом, спросить, что она думает делать дальше, но, пока он колебался и не смел начать, Вероника сама завела разговор об этом, сказав, что язык Вильпи-шюса может заварить кашу, поэтому надо договориться, как держаться, если поползут слухи.
Скирмонис полушутя обмолвился: честнее всего было бы признаться начистоту — я Уне, ты своему Суопису. Вероника с улыбкой назвала его гениальным идиотом. («Ты хочешь все решить в одну секунду. Терпение, Лю. Бог и тот за семь дней мир сотворил».) Они решили не признаваться, если зайдет разговор,
что путешествовали вместе. Да и вообще никогда ничего между ними не было и не могло быть. Куда уж там ей, рядовой учительнице, примазываться к такому столпу скульптуры, как Людас Скирмонис? Да вы что, товарищи? Белены объелись?
Оба разразились хохотом. В эту минуту Скирмонис был склонен поверить, что предложение Вероники разумно. Но когда автомобиль въехал в город и она с выражением пойманной заговорщицы на лице попросила его выйти («Как-нибудь доберешься до дома на троллейбусе или такси»), Скирмонис снова подумал, как и после встречи с Негром: «Вряд ли так вела бы себя действительно любящая женщина». Ему стало неприятно, он почувствовал себя оскорбленным. Всю дорогу до дома он видел нетерпеливый, раздраженный взгляд Вероники, принужденную улыбку на неузнаваемо изменившемся лице. И вместе с прежними опасениями, что она, наверное, не любит его, его пронзила другая мысль, новая и пугающе реальная: а может, и он ее не любит, и все то, что они по ошибке приняли за любовь, всего лишь кратковременная вспышка страстей, она угаснет, и останется всего лишь горсточка пепла, недостойная даже упоминания при случае? Осторожность Вероники, которая недавно казалась ему оскорбительной, сейчас представлялась ему совершенно обоснованной, даже разумной: да, любовь, особенно в их возрасте, не хоровод мотыльков в лучах солнца, она нуждается в длительном испытании.
Снедаемый этими мыслями, он проторчал в мастерской до полуночи. На другой день вернулся с работы тоже очень поздно. Так прошло больше недели. Каждый день он уходил рано утром, а являлся домой перед полуночью, — раньше это с ним случалось редко.
Уне забеспокоилась не на шутку: нельзя так изнурять себя. Он успокаивал ее, а в душе презирал себя за то, что может так беззастенчиво врать: у него, дескать, новый замысел, эту скульптурную группу, наверно, он пошлет ко всем чертям, ничто так не изнуряет художника, как эти метания, пока не появляется рабочее настроение, которое снобы от искусства величают вдохновением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
Вероника долго стоит, налегая грудью на балкон. Напротив квадратные глаза домов. Город. Дом за домом взбираются на холм, спускаются вниз, к реке,
снова поднимаются на холмы. Колышутся фонари, в таинственном мраке дремлют парки. Где-то там, на другом краю города, за невидимыми башнями, затерявшимися в лабиринтах переулков, и его квартира. Его мастерская. Спальня. Уне... Его! Вероника страдальчески морщится. Потом начинает хихикать. Вполголоса, но зло, с яростной улыбкой победившей женщины. Уне... Принадлежал ли хоть когда-нибудь он ей? А если и принадлежал, то принадлежит ли еще сейчас? И будет ли когда-нибудь принадлежать? Может, как человек, как друг... да... но как любящий муж — никогда!
И она еще яростней улыбается, сгорая от ревности к той другой женщине, которая сейчас, быть может, лежит в его объятиях, и в сознании против ее воли зреет решение завтра же позвонить в мастерскую и не бросать трубку, когда он ответит.
8
В тот же день, вернувшись с Вероникой в Вильнюс, он пошел в мастерскую. Снова тесный дворик в старом городе, три ступеньки вниз, помещение, загроможденное отлитыми скульптурами, знакомый запах гипса, паутина... Да, за две недели пауки поработали на славу, растянув сети не только в темных уголках мастерской, но и украсив верхнюю часть скульптуры, которую он начал в глине перед отъездом. Но когда стал снимать мешковину, испугавшись, что долго не поливаемая глина потрескалась, увидел, что ошибался: паутина была не на скульптуре, а над ней, на торчащем из потолка крюке, на котором когда-то пан Елбжиховский вешал свиные туши. Мешковина была влажная, глина блестела, как свежевылупленный каштан. Никогда ни о чем не забывающая Уне приходила сюда каждый день, раздевала скульптуру (в то же время, как он Веронику...) и, заботливо опрыскав водой, снова заворачивала ее.
Скирмонис почувствовал, что краснеют щеки и уши, а сердце заливает какая-то липкая приторность. Хорошо, что Уне сегодня здесь не будет. Вызвалась помочь убрать мастерскую, но он отказался: сам обметет паутину, вымоет пол. Пользоваться ее добродушными услугами, которые раньше сами собой подразумевались, сейчас казалось ему святотатством Он не мог без страха подумать о том, что час за часом близится вечер, а потом — ночь, и им придется остаться вдвоем после двухнедельной разлуки. Безнадежная ситуация, не надо было пускаться с Вероникой в эту поездку, он мерзко унизил себя, обманув двух человек, которые до той поры уважали его, а может, и любили; но он не мог поступить иначе, его рассудок, его моральные принципы были бессильны перед прорвавшимися чувствами.
Я люблю эту женщину, говоришь ты. И она меня любит. У нас с ней редкая возможность пополнить жидкие ряды тех, кто считает себя счастливыми. Вы счастливы! Но в один из часов торжествующей любви, которые длились всю поездку, вы неожиданно встречаете общего знакомого. И вот она, Вероника, невероятно теряется. На ее покрасневшем лице паника и страх. Любовь предательски поднимает руку на удобную, испытанную за четырнадцать лет семейную жизнь, в которой, быть может, никогда не было настоящей радости, но все в ней надежно, спокойно, безопасен каждый шаг, как переход по сотни раз испытанному броду. Скирмонис слушал ее бессвязный трусливый лепет и не мог унять мучительного беспокойства. Он был тоже испуган. Испуган и огорчен. Было чего-то стыдно, жалко себя, Уне, Веронику. Он заподозрил, что принятое им за любовь всего лишь игра.
Последний этап путешествия обоим показался невероятно длинным. Они пытались острить, договаривались, как и когда созвонятся, но так и не смогли рассеять подавленное настроение, которое с приближением к башням Вильнюса становилось все мрачнее. Скирмонис хотел напомнить встречу с Негром-Вильпишюсом, спросить, что она думает делать дальше, но, пока он колебался и не смел начать, Вероника сама завела разговор об этом, сказав, что язык Вильпи-шюса может заварить кашу, поэтому надо договориться, как держаться, если поползут слухи.
Скирмонис полушутя обмолвился: честнее всего было бы признаться начистоту — я Уне, ты своему Суопису. Вероника с улыбкой назвала его гениальным идиотом. («Ты хочешь все решить в одну секунду. Терпение, Лю. Бог и тот за семь дней мир сотворил».) Они решили не признаваться, если зайдет разговор,
что путешествовали вместе. Да и вообще никогда ничего между ними не было и не могло быть. Куда уж там ей, рядовой учительнице, примазываться к такому столпу скульптуры, как Людас Скирмонис? Да вы что, товарищи? Белены объелись?
Оба разразились хохотом. В эту минуту Скирмонис был склонен поверить, что предложение Вероники разумно. Но когда автомобиль въехал в город и она с выражением пойманной заговорщицы на лице попросила его выйти («Как-нибудь доберешься до дома на троллейбусе или такси»), Скирмонис снова подумал, как и после встречи с Негром: «Вряд ли так вела бы себя действительно любящая женщина». Ему стало неприятно, он почувствовал себя оскорбленным. Всю дорогу до дома он видел нетерпеливый, раздраженный взгляд Вероники, принужденную улыбку на неузнаваемо изменившемся лице. И вместе с прежними опасениями, что она, наверное, не любит его, его пронзила другая мысль, новая и пугающе реальная: а может, и он ее не любит, и все то, что они по ошибке приняли за любовь, всего лишь кратковременная вспышка страстей, она угаснет, и останется всего лишь горсточка пепла, недостойная даже упоминания при случае? Осторожность Вероники, которая недавно казалась ему оскорбительной, сейчас представлялась ему совершенно обоснованной, даже разумной: да, любовь, особенно в их возрасте, не хоровод мотыльков в лучах солнца, она нуждается в длительном испытании.
Снедаемый этими мыслями, он проторчал в мастерской до полуночи. На другой день вернулся с работы тоже очень поздно. Так прошло больше недели. Каждый день он уходил рано утром, а являлся домой перед полуночью, — раньше это с ним случалось редко.
Уне забеспокоилась не на шутку: нельзя так изнурять себя. Он успокаивал ее, а в душе презирал себя за то, что может так беззастенчиво врать: у него, дескать, новый замысел, эту скульптурную группу, наверно, он пошлет ко всем чертям, ничто так не изнуряет художника, как эти метания, пока не появляется рабочее настроение, которое снобы от искусства величают вдохновением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121