— Приносим наши извинения...
— ...И сожаления...
Девицы слишком уж сладко улыбаются, непринужденно рассевшись перед своими гребцами. Вызывающая нагота тел, взмахи рук. «Будьте здоровы, дяденьки... всего хорошего... до приятного...» Весна юности — прекрасная, ослепленная своей красотой — с бесстрастным торжеством дефилирует перед своим будущим, которое сейчас ей кажется отстоящим на тысячи лет.
— Так, — говорит Скирмонис, избегая смотреть на Веронику, — вон тот, в голубой байдарке, импозантный атлет. С него бы Геркулеса лепить.
— Хамье. Думаю, такие типы позировали Репину, когда он писал своих «Бурлаков на Волге». А эти девки... Норутис правильно сказал, что современной молодежи не хватает внутренней культуры.
«Разве их вина, что мы стареем?» Но вслух этого не говорит: зачем портить настроение Веронике, которая опять весела, не знает, что и делать от счастья, словно минуту назад и не случилось ничего неприятного? Хорошо, когда рядом такое создание, умеющее столь быстро все забывать (или притвориться забывшей) и солнечным светом радости прояснить твое помрачневшее небо. Позднее в его сознании не раз всплывет галдящая юность, пронесшаяся на байдарках вниз по течению; он вспомнит и чету Пуйдокасов, как предостережение собственному легкомыслию; из-за многого придется сокрушаться и переживать в будущем, но сейчас он снова счастлив.
После обеда они долго бродят по берегу реки. Скоро настанет вечер, красное огненное солнце сядет в окровавленную тучу, и люди, испугавшись перемены погоды, бросятся копнить сено. Коровы подоены, свиньям вывалено месиво, сами поужинаем потом. Для крестьянина главное — хозяйство. Но дождя не будет. Ни ночью, ни назавтра, ни позднее. Все это время, пока они будут предаваться любви, землю будут хлестать знойные лучи солнца, а- ночами под звездным небосводом соловьи будут тянуть нескончаемый гимн обманчивому счастью. Но он все равно скажет:
— Видишь, там два старика на лугу копошатся, пошли, Рони, поможем им копнить сено. Дождя-то не будет, но все равно пойдем поможем старикам.
И они пойдут к ним, возьмут у крестьян их орудия труда и, пока один из стариков сходит домой за другими граблями и вилами, сложат копну. А потом будут работать вечером, как одна семья; и сердце будет трепетать от умиления, потому что падающие со лба капли пота и запах сена в сырой вечерней прохладе на короткий час вернут его в отчий дом, в детство, которое он уже не тщился увидеть. И тогда, словно подтверждая чудо, два старика превратятся в его родителей, в мать и отца, и все они пойдут через дочиста
убранный луг ужинать, как это бывало много лет назад.
— Славная женушка у вас, барин...—скажет седовласый крестьянин с лицом, иссеченным удивительно мелкой сеткой морщин.
А старуха, такая же увядшая и милая, будет вторить ему, добавляя от себя ласковое слово в адрес их обоих, потому что ее сердце не меньше преисполнилось умилением и благодарностью. Ни разу они еще так вкусно не ужинали, так уютно не проводили вечер.
— Иди-ка сюда, добрая барыня Рони, моя славная женушка, иди...— хихикает он, первым взобравшись на высоченную кровать в огромной пустой горнице под образами святых на почерневших бревенчатых стенах, за которыми остался их автомобиль, потому что нельзя было отказаться от ночлега, не обидев радушных хозяев.
А на другой день «Москвич» Суописов снова помчится по просторам Литвы. Где-то на опушке леса они со зверским аппетитом уплетут скиландис Пуйдо-касов, закусывая зелеными огурцами.
Потом будет ночевка у реки на кургане. Потом покинутый жемайтийский хуторок в лесу. Какое-то озеро с болотистыми берегами, название которого они узнали только позднее. Сказочный пейзаж и миллионы комаров. Комары пили их кровь, а они — ром из выскобленных шоколадных конфет. Наливали в эти миниатюрные рюмочки и высасывали, по-детски хохоча над своей затеей.
— Где-то я читал, что одна минута смеха — эквивалент трех килограммов моркови, — сказал он.
— Если так, то за это путешествие мы съели по нескольку тонн, — подытожила она. — Примерно на столетье вперед в пересчете на среднего потребителя этого овоща на душу населения.
Зверски кусали комары. Они выкупались, натерлись какой-то мазью, снова купались, снова мазались, но подлые насекомые болотистого озера оказались сильнее их. Оставалось только одеться и уносить ноги.
Когда они проезжали какой-то бывший волостной городок, Вероника попросила остановиться: хотела позвонить в Каунас сестре мужа, у которой был оставлен сын.
— Все в порядке, — сказала она, выйдя из отделения связи.— Живы, здоровы, веселы, только меня там
не хватает. Живиле женщина хорошая, но очень уж подозрительная, ей кажется, что если муж уезжает, то жена непременно поглядывает на чужих Учинила подробнейший допрос, что я делаю... Фу, даже пот прошиб, вот идиотка!
— По наущению Суописа, — поддел Скирмонис. Вероника покачала головой.
— Никоим образом. Доверяет мне на все сто процентов.
— Осел! Такому только и наставлять рога.
— Знаешь, Лю, мы можем поссориться, — поморщилась Вероника, но тут же ее лицо расплылось в улыбке.— Не он один, все мужчины ослы. Из дурацкого самолюбия они не обращают внимания на то, что слышат от других о своих женах. Женщина самого царя Соломона убедит, что верна, пока ее за руку не схватили. У меня есть подруга, которую муж застукал в постели с любовником, и все равно она его без труда убедила, что между ними не было ничего серьезного.
— Теличенене...
— Теличенасы друг от друга ничего не скрывают, должен бы знать. В сущности, какое нам дело до других? Лучше давай глядеть в оба, чтоб сами не нарвались на знакомых.
Скирмонис пожал плечами: его-то не пугала такая случайность. Наоборот: в глубине души он даже хотел этого. И когда на следующий вечер едва не случилось нечто подобное, он с трудом скрыл удовольствие, лицемерно соглашаясь с беспокойством Вероники.
— Нет, не надо было заезжать в этот колхозный поселок, — говорила она.—Все ты: рядом лес, речка с швейцарскими берегами, надо сделать набросок на память. Вот и влипли...
Он виновато покивал головой, изобразив на лице сожаление, но в сердце злорадствовал: да, да, влипли как кур во щи, но разве не она сама в этом виновата? Кто предложил развести на берегу речки костер Иванова дня, кто потом плясал вокруг него, изображая восемнадцатилетнюю?
Но вслух этого не сказал, потому что она все равно бы не согласилась, свалив вину на подвыпивших мужчин, которые вздумали неподалеку поджечь смолянку, а потом без приглашения явиться к их костру.
Их было трое: средних лет лысеющий раскосый пузан, назвавший себя Альфонсасом, председатель колхоза Альгирдас Ширмонелис, моложавый атлет интеллигентного вида, и высокий старичок, в первые послевоенные годы занимавший высокий пост, а сейчас пенсионер;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121