Я сажусь в лодку пьянчуги перевозчика, удивляясь самому себе: кой черт несет меня в неприятное общество, разве мало таких натурщиц по берегам реки? Я удивляюсь, злюсь па себя, по все равно переправляюсь через Нерпе. Мне нужна стирающая девушка, а этой девушкой может быть только Хеля. Только Хеля, и никто другой. Так говорит таинственный голос, сидящий у меня внутри, которому не могу и не хочу сопротивляться. Толстушка хихикает: ишь, захотел бабам под подол зыркать; старуха гонит прочь: сам не работаешь, так другим не мешай; Хеля краснеет, не поднимая головы, молчит, крепко сжав губы. Я сую хохотушке трешницу. Поплевав, она прячет деньги в кармашек сарафана. Теперь я могу зыркать под подол сколько душе угодно, но мне не нужны эти изуродованные венами икры, я смотрю только на нее, низко склоненную на мостках, на Хелю. Я должен намертво запомнить мельчайшую черточку ее лица, линию тела, каждое движение, должен даже проникнуть в ее душу (понимайте это условно), чтобы потом, переварив все это, как пчела нектар, воссоздать в глине.
— Пани Хеля, вы не против, если я немножко вас порисую? — говорю на страшном жаргоне — и не по-польски и не по-литовски. — Я прошу вас, пани Хеля.
Она впервые поднимает на меня глаза. Искрящиеся, осененные длинными ресницами, но злые. Хотя, пожалуй, в них больше печали, чем злости.
— Пожалуйста, почему бы нет, пан. Вы же заплатили? Я куплена, пан,—говорит она так симпатично, но с такой убийственной иронией, что я, кажется, сглатываю не слюну, а чистую желчь...
— Простите,— говорю.— В этом нет ничего плохого. Натурщицам всегда платят. Правда же, в этом ничего... унизительного...
Хеля, опустившись на одно колено, бьет вальком по свернутому жгутом белью. Широко замахиваясь, с какой-то радостной яростью. Плечи вздрагивают, тонкий стан раскачивается в такт, подпрыгивает дешевая сережка на пунцовой мочке маленького уха. Хочу лучше разглядеть ее лицо, но она все отворачивается, подставляя взгляду туго свернутые медные косы.
На другой день — дождь. Целую неделю идет с небольшими перерывами. В первый же погожий вечер беру свою папку — и к Нерис. Но Хели не видно: только старуха матерщинница и красный сарафан — машет толстушка и, хихикая, показывает руками в сторону города. Я снимаю свою белую кепку с длинным козырьком от солнца. И, досадливо улыбаясь, бреду дальше по берегу. Завтра повторится та же сцена. Зато послезавтра я увижу Хелю. И — что всего удивительней — одну!
Выпрямилась. Минутку смотрит на меня растерянно, но миниатюрные губы уже раскрываются, как бутон, согревая лицо робкой улыбкой. Я вижу в ее глазах радость, стыдливо скрываемую, несмелую, но настоящую радость — радость встречи.
— Видела, как вы вчера через реку переправлялись, — говорит она, топчась босиком на мостках.
— Правда?
— Честное слово.
— Мне надо закончить свой рисунок, Хеля.
— Сегодня бабушка с тетей не придут.
— Вот и хорошо, Хеля. Я буду рисовать только вас. Просто удивительно, что сегодня вы одна.
— Да что вы, пан...
— Святая правда, Хеля. Этот рисунок я назову «Юной прачкой», а копию подарю вам, идет?
Она смотрит на меня недоверчиво. Ресницы трепещут как мотыльки. Все чаще и чаще. Неужели заплачет?
— Мне? Почему мне, пан? Художники просто так не дарят своих картин незнакомым девушкам.
— Могу не дарить, если это вас оскорбляет.— Меня задела ее подозрительность.— Очень уж мне... Я не думал, что неприлично отблагодарить девушку, которая согласилась позировать, и кроме того... немного нравится...
— Вы... вы... Не знаю, что о вас и думать, пан,— отвернулась, яростно трет какую-то клетчатую ткань, налегая на валек.
— Я не пан, Хелюня. И даже не художник, но хочу им стать, если вообще можно стать художником. И будьте добры, не подставляйте мне свои косы. Какой-то мудрец сказал, что лицо — зеркало души. Окажите милость, разрешите бедному студенту художественного института заглянуть в зеркало вашей души.
Вместе с папкой подхожу с другой стороны. Косы снова поворачиваются ко мне. Закуриваю. Пускай капризничает, пускай. Жду, смотрю на противоположный берег. За деревьями мелькают силуэты прохожих, иногда промчится пролетка извозчика или автомобиль, поднимая облако пыли в тех местах, где снарядами разворочена мостовая. Солнце греет спину, ветерка и в помине нет. Жарища страшная. Надо бы съездить в Валакампяй. Искупался бы, повалялся на пляже. Правда, какого черта я притащился сюда со своей папкой? Неужели для скульптуры недостаточно того, что сделано в прошлый раз? Целых пять вариантов с разных точек. Действительно, иногда трудно бывает объяснить, почему ты поступаешь не так, как положено по всем законам логики.
Растягиваюсь на спине. Голубой океан неба то тут, то там забрызган белой пеной облаков. В голову приходят самые дикие мысли.
— Хеля,— говорю,— что бы ты сделала, если б сейчас, мучаясь с этим бельем, поймала золотую рыбку, вот как в сказке, а рыбка сказала: «Пусти меня обратно в воду, добрая девушка, и за это я выполню три твоих желания»? Какое твое первое желание?
— Сдать осенью экзамены в университет.
Сам не чувствую, как сажусь. А она знай себе трет белье и продолжает:
— Потом попросила бы, чтоб вернулся... Словом, чтобы она выполнила еще одно очень-очень важное желание, которое скажу только ей одной... Ну, и последнее... Но это тоже в уме.
— Ты загадочная, Хеля.
— Нет, пан... Только не хочу, чтоб вы надо мной смеялись.
— Меня зовут Людасом, Хелюня. Что же ты собираешься изучать?
— Не знаю пока. Придумаю за лето. А может, подам заявление в консерваторию. Учителя советуют. Говорят, у меня неплохой голос.
Еще один сюрприз!
— Чудесно, Хелюня! Поздравляю! —Я от души радуюсь, словно мне не все равно, кем хочет стать какая-то девчонка из пригорода: певицей или администраторшей колхозного базара.—Раз уж учительница обратила внимание на твой голос, почему бы не попытать счастья? Тем более что у тебя хорошая внешность, что очень важно для артиста, тем более женщины..
— Хорошая внешность? — почти радостный возглас, но такой неожиданный для нее самой, что уши тут же заливаются краской.
— Ну да! Конечно! — все больше распаляясь, продолжаю я.—Все данные. Экстра! И фигура, и ноги, и личико — все как по заказу. Полная гармония. Думаешь, я выбрал бы своей моделью какую-нибудь толстуху?
Хеля негромко смеется. Выпрямилась (спиной ко мне), даже про стирку забыла. По-женски горда и счастлива.
— Честное слово, какой вы, пан...
— ...Людас.
— ...пан Людас...
— Ну ладно, сдаюсь. До поры до времени.
— Вы подарите мне этот рисунок на память? — спрашивает она, не оборачиваясь.—А может, разрешите теперь посмотреть?
— Отчего ж,—говорю,—можно. Но за это тебе придется мне спеть, идет?
— Здесь, на людях?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121
— Пани Хеля, вы не против, если я немножко вас порисую? — говорю на страшном жаргоне — и не по-польски и не по-литовски. — Я прошу вас, пани Хеля.
Она впервые поднимает на меня глаза. Искрящиеся, осененные длинными ресницами, но злые. Хотя, пожалуй, в них больше печали, чем злости.
— Пожалуйста, почему бы нет, пан. Вы же заплатили? Я куплена, пан,—говорит она так симпатично, но с такой убийственной иронией, что я, кажется, сглатываю не слюну, а чистую желчь...
— Простите,— говорю.— В этом нет ничего плохого. Натурщицам всегда платят. Правда же, в этом ничего... унизительного...
Хеля, опустившись на одно колено, бьет вальком по свернутому жгутом белью. Широко замахиваясь, с какой-то радостной яростью. Плечи вздрагивают, тонкий стан раскачивается в такт, подпрыгивает дешевая сережка на пунцовой мочке маленького уха. Хочу лучше разглядеть ее лицо, но она все отворачивается, подставляя взгляду туго свернутые медные косы.
На другой день — дождь. Целую неделю идет с небольшими перерывами. В первый же погожий вечер беру свою папку — и к Нерис. Но Хели не видно: только старуха матерщинница и красный сарафан — машет толстушка и, хихикая, показывает руками в сторону города. Я снимаю свою белую кепку с длинным козырьком от солнца. И, досадливо улыбаясь, бреду дальше по берегу. Завтра повторится та же сцена. Зато послезавтра я увижу Хелю. И — что всего удивительней — одну!
Выпрямилась. Минутку смотрит на меня растерянно, но миниатюрные губы уже раскрываются, как бутон, согревая лицо робкой улыбкой. Я вижу в ее глазах радость, стыдливо скрываемую, несмелую, но настоящую радость — радость встречи.
— Видела, как вы вчера через реку переправлялись, — говорит она, топчась босиком на мостках.
— Правда?
— Честное слово.
— Мне надо закончить свой рисунок, Хеля.
— Сегодня бабушка с тетей не придут.
— Вот и хорошо, Хеля. Я буду рисовать только вас. Просто удивительно, что сегодня вы одна.
— Да что вы, пан...
— Святая правда, Хеля. Этот рисунок я назову «Юной прачкой», а копию подарю вам, идет?
Она смотрит на меня недоверчиво. Ресницы трепещут как мотыльки. Все чаще и чаще. Неужели заплачет?
— Мне? Почему мне, пан? Художники просто так не дарят своих картин незнакомым девушкам.
— Могу не дарить, если это вас оскорбляет.— Меня задела ее подозрительность.— Очень уж мне... Я не думал, что неприлично отблагодарить девушку, которая согласилась позировать, и кроме того... немного нравится...
— Вы... вы... Не знаю, что о вас и думать, пан,— отвернулась, яростно трет какую-то клетчатую ткань, налегая на валек.
— Я не пан, Хелюня. И даже не художник, но хочу им стать, если вообще можно стать художником. И будьте добры, не подставляйте мне свои косы. Какой-то мудрец сказал, что лицо — зеркало души. Окажите милость, разрешите бедному студенту художественного института заглянуть в зеркало вашей души.
Вместе с папкой подхожу с другой стороны. Косы снова поворачиваются ко мне. Закуриваю. Пускай капризничает, пускай. Жду, смотрю на противоположный берег. За деревьями мелькают силуэты прохожих, иногда промчится пролетка извозчика или автомобиль, поднимая облако пыли в тех местах, где снарядами разворочена мостовая. Солнце греет спину, ветерка и в помине нет. Жарища страшная. Надо бы съездить в Валакампяй. Искупался бы, повалялся на пляже. Правда, какого черта я притащился сюда со своей папкой? Неужели для скульптуры недостаточно того, что сделано в прошлый раз? Целых пять вариантов с разных точек. Действительно, иногда трудно бывает объяснить, почему ты поступаешь не так, как положено по всем законам логики.
Растягиваюсь на спине. Голубой океан неба то тут, то там забрызган белой пеной облаков. В голову приходят самые дикие мысли.
— Хеля,— говорю,— что бы ты сделала, если б сейчас, мучаясь с этим бельем, поймала золотую рыбку, вот как в сказке, а рыбка сказала: «Пусти меня обратно в воду, добрая девушка, и за это я выполню три твоих желания»? Какое твое первое желание?
— Сдать осенью экзамены в университет.
Сам не чувствую, как сажусь. А она знай себе трет белье и продолжает:
— Потом попросила бы, чтоб вернулся... Словом, чтобы она выполнила еще одно очень-очень важное желание, которое скажу только ей одной... Ну, и последнее... Но это тоже в уме.
— Ты загадочная, Хеля.
— Нет, пан... Только не хочу, чтоб вы надо мной смеялись.
— Меня зовут Людасом, Хелюня. Что же ты собираешься изучать?
— Не знаю пока. Придумаю за лето. А может, подам заявление в консерваторию. Учителя советуют. Говорят, у меня неплохой голос.
Еще один сюрприз!
— Чудесно, Хелюня! Поздравляю! —Я от души радуюсь, словно мне не все равно, кем хочет стать какая-то девчонка из пригорода: певицей или администраторшей колхозного базара.—Раз уж учительница обратила внимание на твой голос, почему бы не попытать счастья? Тем более что у тебя хорошая внешность, что очень важно для артиста, тем более женщины..
— Хорошая внешность? — почти радостный возглас, но такой неожиданный для нее самой, что уши тут же заливаются краской.
— Ну да! Конечно! — все больше распаляясь, продолжаю я.—Все данные. Экстра! И фигура, и ноги, и личико — все как по заказу. Полная гармония. Думаешь, я выбрал бы своей моделью какую-нибудь толстуху?
Хеля негромко смеется. Выпрямилась (спиной ко мне), даже про стирку забыла. По-женски горда и счастлива.
— Честное слово, какой вы, пан...
— ...Людас.
— ...пан Людас...
— Ну ладно, сдаюсь. До поры до времени.
— Вы подарите мне этот рисунок на память? — спрашивает она, не оборачиваясь.—А может, разрешите теперь посмотреть?
— Отчего ж,—говорю,—можно. Но за это тебе придется мне спеть, идет?
— Здесь, на людях?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121