А вообще, что может быть страшнее того, что мы с Анатолио повидали под Кихорной? Помнишь череп на ветке кипа риса?
При одном воспоминании у меня мурашки по спине забегали.
— Жаль, что я не с вами,— сказал я.
— Да-а,— протянул Гечун.— Кто бы мог подумать, Анатолио, что ты станешь тыловой крысой!
— Ты только посмотри на него,— подхватил Добрин.— Чистенький, холеный, как оловянный солдатик.
— Не могу же я в грязной одежде принимать больных и раненых,— оправдывался я.
— А гонорары получаешь натурой? — продолжал подтрунивать Гечун.— Если много будет, вспомни про нас, Анатолио.
— Пока что никто не несет. Поблизости ни души.
— Вот досада! — воскликнул Добрин.— Где же ты наберешь себе хорошеньких прачек?
— Тебе дам наряд на стирку,— отрезал я.
— Вот не советую! Со мной трудно будет расплатиться. А знаешь, как моряки стирают белье? Привяжут к чалке и за борт. Мне штурман из Варны рассказывал. В один прекрасный день его одежонку по ошибке заглотала акула, и он остался, как Адам в раю.
— Но у меня же нет парохода,— сказал я. Добрин усмехнулся.
— Почему обязательно пароход? Привяжи белье к санитарной машине, вкати ее в Сухару. Возле Чертовых ворот глубина небольшая, течение быстрое, в два счета перестирает твои простыни лучше, чем все Карменситы Испании.
— Ты его не слушай,— вмешался Гечун,— не успеешь привязать, как марокканцы стащат.
— Откуда здесь марокканцы? — удивился я.
— Их тут видимо-невидимо,— отозвался Гечун.— Франко гнал сюда все, что под руку попадалось.
Долина между Сьерра-Педросо и Сьерра-Кемадой клокотала, как адский котел. Борис уже несколько раз звонил на батарею и справлялся, нельзя ли открыть
огонь. Наконец ответили, что орудия собраны. Я приник к стереотрубе, наблюдая, как ложатся снаряды. Километрах в десяти с развевающимся черным знаменем скакал табор марокканцев. Внезапно земля раскололась под копытами лошадей, вверх взметнулось огромное облако дыма и пыли. Четкие ряды всадников смешались, конь знаменосца во главе колонны топтался на месте. Но потом кавалеристы выровняли строй и снова поскакали. Борис отодвинул меня от стереотрубы, прильнул к ней и сам беспрестанно командовал:
— Огонь! Огонь! Огонь!
Теперь и на Сьерра-Педросо стали залетать снаряды тяжелой артиллерии мятежников. Пытаясь накрыть наш наблюдательный пункт, они сначала громили гранитные скалы, потом перенесли огонь по ту сторону зубчатого хребта и принялись пепелить домишки Пераледы. Противник, видимо, решил, что наши батареи стоят в городке, но они преспокойно вели огонь из крестьянских двориков, опоясанных высокими глинобитными стенами.
Опасаясь, что в мое отсутствие снаряд может угодить в медпункт, я поспешил вниз. Добравшись до шоссе, петлявшего по склонам из Пераледы в близлежащий городок Гранха, занятый фашистами, я увидел укрытые за гранитными глыбами противотанковые пушки. Возле них говорили по-латышски.
— Ребята! — крикнул я.
— Олээа! — отозвался высокий стройный лейтенант в зеленой шинели нараспашку. Голос показался мне знакомым, я подошел поближе. Он вышел мне навстречу.
Это был Адам Огринь, командир противотанковой батареи, с которым я познакомился среди развалин Вильянуэвы-де-ла-Каньяды.
— Анатол,— крикнул он, кидаясь мне на шею,— жив?
— Как видишь,— ответил я, свободной рукой изо всех сил колошматя его по спине.— Сорняк не так-то легко истребить.
— Остальные ребята?
— Борис и Добрин тут рядом, за скалами.
— Да ку?
— Слышишь, стреляют!
— Здорово бьют,— весело ответил Огринь. На его молодом, дочерна загоревшем лице со времени последней встречи залегла не одна морщинка, но глаза светились так же ярко и рот смеялся так же беспечно, как раньше.— Ах вы, черти этакие! Схожу проведаю.
— Как только тут немного стихнет, надо бы всем собраться,— сказал я.
— Обязательно соберемся! Кто мог подумать, что снова увидимся,— продолжал он.— А как дела у Бориса?
— Все по-старому,— ответил я,— никаких сдвигов. Огринь понимающе кивнул.
— Что поделаешь? Такой узел нелегко распутать. Я тоже написал в Альбасету. За Бориса головой могу поручиться.
— Спасибо, Адам,— сказал я, будто речь шла обо мне.— Он тебя не подведет.
Я сообщил ему, что мы недавно были в Альбасете и что после этой поездки Борис заметно успокоился.
— И потому не расспрашивай его ни о чем,— сказал я,— не стоит бередить старые раны.
— Ладно, ладно,— ответил Огринь.— Вот будет встреча! А нас тут швыряли повсюду, как ржавые гвоздики. Где наступление, туда и нас.
— Под Теруэлем был?
— А как же! Пару танков подбили.
— Сколько же всего на твоей совести?
— Пока пять. Живы будем, еще набьем.
— Ты настоящий танкоснайпер!
— Да ну! У меня отличные ребята, потому такой счет...
За скалами раздался странный крик.
— Обезьяна? — удивился я.
— Какая обезьяна! Это мой подносчик снарядов Сан-Педро. Ты не смейся, ишак трижды ранен, а идет как заведенный. Взвалишь ему на спину ящик со снарядами, и будьте покойны, доставит прямо к пушкам. Еще ни разу не заблудился.
— А говорят, ишак глупое животное,— усмехнулся я.
— Ерунда! Умнейшая скотина на земле...
Условившись при первой же возможности встретиться, мы расстались. Я отправился в долину, Адам Огринь — в гору, навестить Бориса и Добрина.
Как только я переступил порог медпункта, у ворот остановилась санитарная машина. Молодой врач-поляк, сопровождавший ее, попросил принять тяжелораненого. Почти сутки он пролежал на склоне Сьерра-Кемады, потеряв много крови. Из воинской книжки я узнал, что раненый из бригады Домбровского, по национальности литовец. Лицо казалось молодым, а густые волосы совсем седые. Он был без сознания и временами бредил.
— Нет, не сдамся! — кричал он.— Револьвер, револьвер... Только не в плен... Конец... Застрелюсь...
Мы решили, что, получив ранение, он боялся попасть в плен и действительно пытался застрелиться. Медлить было нельзя, и мы с Хаимом решили сделать ему переливание крови. Но какая у него группа крови?
— Возьмите у меня, товарищ медико,— сказал Ха-им.— У меня первая — универсальная, и крови хоть пруд пруди.
Так мы и сделали. На следующее утро раненому стало лучше, он мог уже разговаривать.
— Вы литовец?
— Из Аргентины,— ответил он на прекрасном испанском языке.
— Сколько вам лет?
— Тридцать три.
— Отчего вы поседели?
— Вы шутите, медико?
— У вас совершенно седые волосы.
Я вложил ему в руку зеркальце. Он взглянул в него, и рука с зеркальцем беспомощно упала на грудь.
— Ничего не понимаю. У меня были темные волосы. Что случилось, медико?
— Не знаю. Вероятно, от больших переживаний. Он долго молчал, борясь со слезами, но они все же
прорвались сквозь густые черные ресницы и тонкими струйками текли по щекам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128
При одном воспоминании у меня мурашки по спине забегали.
— Жаль, что я не с вами,— сказал я.
— Да-а,— протянул Гечун.— Кто бы мог подумать, Анатолио, что ты станешь тыловой крысой!
— Ты только посмотри на него,— подхватил Добрин.— Чистенький, холеный, как оловянный солдатик.
— Не могу же я в грязной одежде принимать больных и раненых,— оправдывался я.
— А гонорары получаешь натурой? — продолжал подтрунивать Гечун.— Если много будет, вспомни про нас, Анатолио.
— Пока что никто не несет. Поблизости ни души.
— Вот досада! — воскликнул Добрин.— Где же ты наберешь себе хорошеньких прачек?
— Тебе дам наряд на стирку,— отрезал я.
— Вот не советую! Со мной трудно будет расплатиться. А знаешь, как моряки стирают белье? Привяжут к чалке и за борт. Мне штурман из Варны рассказывал. В один прекрасный день его одежонку по ошибке заглотала акула, и он остался, как Адам в раю.
— Но у меня же нет парохода,— сказал я. Добрин усмехнулся.
— Почему обязательно пароход? Привяжи белье к санитарной машине, вкати ее в Сухару. Возле Чертовых ворот глубина небольшая, течение быстрое, в два счета перестирает твои простыни лучше, чем все Карменситы Испании.
— Ты его не слушай,— вмешался Гечун,— не успеешь привязать, как марокканцы стащат.
— Откуда здесь марокканцы? — удивился я.
— Их тут видимо-невидимо,— отозвался Гечун.— Франко гнал сюда все, что под руку попадалось.
Долина между Сьерра-Педросо и Сьерра-Кемадой клокотала, как адский котел. Борис уже несколько раз звонил на батарею и справлялся, нельзя ли открыть
огонь. Наконец ответили, что орудия собраны. Я приник к стереотрубе, наблюдая, как ложатся снаряды. Километрах в десяти с развевающимся черным знаменем скакал табор марокканцев. Внезапно земля раскололась под копытами лошадей, вверх взметнулось огромное облако дыма и пыли. Четкие ряды всадников смешались, конь знаменосца во главе колонны топтался на месте. Но потом кавалеристы выровняли строй и снова поскакали. Борис отодвинул меня от стереотрубы, прильнул к ней и сам беспрестанно командовал:
— Огонь! Огонь! Огонь!
Теперь и на Сьерра-Педросо стали залетать снаряды тяжелой артиллерии мятежников. Пытаясь накрыть наш наблюдательный пункт, они сначала громили гранитные скалы, потом перенесли огонь по ту сторону зубчатого хребта и принялись пепелить домишки Пераледы. Противник, видимо, решил, что наши батареи стоят в городке, но они преспокойно вели огонь из крестьянских двориков, опоясанных высокими глинобитными стенами.
Опасаясь, что в мое отсутствие снаряд может угодить в медпункт, я поспешил вниз. Добравшись до шоссе, петлявшего по склонам из Пераледы в близлежащий городок Гранха, занятый фашистами, я увидел укрытые за гранитными глыбами противотанковые пушки. Возле них говорили по-латышски.
— Ребята! — крикнул я.
— Олээа! — отозвался высокий стройный лейтенант в зеленой шинели нараспашку. Голос показался мне знакомым, я подошел поближе. Он вышел мне навстречу.
Это был Адам Огринь, командир противотанковой батареи, с которым я познакомился среди развалин Вильянуэвы-де-ла-Каньяды.
— Анатол,— крикнул он, кидаясь мне на шею,— жив?
— Как видишь,— ответил я, свободной рукой изо всех сил колошматя его по спине.— Сорняк не так-то легко истребить.
— Остальные ребята?
— Борис и Добрин тут рядом, за скалами.
— Да ку?
— Слышишь, стреляют!
— Здорово бьют,— весело ответил Огринь. На его молодом, дочерна загоревшем лице со времени последней встречи залегла не одна морщинка, но глаза светились так же ярко и рот смеялся так же беспечно, как раньше.— Ах вы, черти этакие! Схожу проведаю.
— Как только тут немного стихнет, надо бы всем собраться,— сказал я.
— Обязательно соберемся! Кто мог подумать, что снова увидимся,— продолжал он.— А как дела у Бориса?
— Все по-старому,— ответил я,— никаких сдвигов. Огринь понимающе кивнул.
— Что поделаешь? Такой узел нелегко распутать. Я тоже написал в Альбасету. За Бориса головой могу поручиться.
— Спасибо, Адам,— сказал я, будто речь шла обо мне.— Он тебя не подведет.
Я сообщил ему, что мы недавно были в Альбасете и что после этой поездки Борис заметно успокоился.
— И потому не расспрашивай его ни о чем,— сказал я,— не стоит бередить старые раны.
— Ладно, ладно,— ответил Огринь.— Вот будет встреча! А нас тут швыряли повсюду, как ржавые гвоздики. Где наступление, туда и нас.
— Под Теруэлем был?
— А как же! Пару танков подбили.
— Сколько же всего на твоей совести?
— Пока пять. Живы будем, еще набьем.
— Ты настоящий танкоснайпер!
— Да ну! У меня отличные ребята, потому такой счет...
За скалами раздался странный крик.
— Обезьяна? — удивился я.
— Какая обезьяна! Это мой подносчик снарядов Сан-Педро. Ты не смейся, ишак трижды ранен, а идет как заведенный. Взвалишь ему на спину ящик со снарядами, и будьте покойны, доставит прямо к пушкам. Еще ни разу не заблудился.
— А говорят, ишак глупое животное,— усмехнулся я.
— Ерунда! Умнейшая скотина на земле...
Условившись при первой же возможности встретиться, мы расстались. Я отправился в долину, Адам Огринь — в гору, навестить Бориса и Добрина.
Как только я переступил порог медпункта, у ворот остановилась санитарная машина. Молодой врач-поляк, сопровождавший ее, попросил принять тяжелораненого. Почти сутки он пролежал на склоне Сьерра-Кемады, потеряв много крови. Из воинской книжки я узнал, что раненый из бригады Домбровского, по национальности литовец. Лицо казалось молодым, а густые волосы совсем седые. Он был без сознания и временами бредил.
— Нет, не сдамся! — кричал он.— Револьвер, револьвер... Только не в плен... Конец... Застрелюсь...
Мы решили, что, получив ранение, он боялся попасть в плен и действительно пытался застрелиться. Медлить было нельзя, и мы с Хаимом решили сделать ему переливание крови. Но какая у него группа крови?
— Возьмите у меня, товарищ медико,— сказал Ха-им.— У меня первая — универсальная, и крови хоть пруд пруди.
Так мы и сделали. На следующее утро раненому стало лучше, он мог уже разговаривать.
— Вы литовец?
— Из Аргентины,— ответил он на прекрасном испанском языке.
— Сколько вам лет?
— Тридцать три.
— Отчего вы поседели?
— Вы шутите, медико?
— У вас совершенно седые волосы.
Я вложил ему в руку зеркальце. Он взглянул в него, и рука с зеркальцем беспомощно упала на грудь.
— Ничего не понимаю. У меня были темные волосы. Что случилось, медико?
— Не знаю. Вероятно, от больших переживаний. Он долго молчал, борясь со слезами, но они все же
прорвались сквозь густые черные ресницы и тонкими струйками текли по щекам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128