Вчера мне звонили, предупреждали. Поймите меня правильно, господин Скулте, я не могу... Они соберут консилиум, и тогда... всему конец. Закроют мою клинику, запретят частную практику. А вас арестуют и будут судить. Я просто удивляюсь вашей выдержке. Откуда только силы берутся! Вначале ваше состояние было почти безнадежно. Вы это понимаете?
— Понимаю, господин Гибет. Вы спасли меня тогда...
— А теперь уж не смогу,— повторил он.— С некоторых пор я начинаю задумываться: где мы — в демократическом государстве или в огромной тюрьме? Ответ напрашивается сам собой... Куда ни глянешь, кругом штыки, садизм, попрание элементарных гражданских свобод, смехотворный культ доморощенного диктатора — на манер нацистской Германии. Мои нервы не выдерживают. Рассудок восстает и негодует. А что толку? Мы всего-навсего маленькие камешки, сорванные с места и влекомые страшной, гибельной лавиной. Если только война не сотрет с лица земли все человечество, грядущие поколения будут смеяться над нами. Над нашей трусостью, над тем, что мы позволили залезть на троны убийцам и сами безропотно копали себе могилы...
— Но ведь не все живут так, как мы,— заметил я.
— Вероятно, вы имеете в виду Советский Союз? Испанию? Но их тоже предоставили своей судьбе. Черная лавина фашизма все сотрет с лица земли, все! Свобода, гуманизм — все погибнет. Все погребет под собой лавина фашизма.
— Вы чересчур пессимистичны, доктор,— сказал я.— В мире есть силы, которые борются против фашиз-
100
ма и способны сдержать лавину. Поверьте мне, господин Гибет, они задержат ее... Если мы потеряем веру в будущее, мы потеряем почву под ногами. Какой тогда смысл жить, бороться, мечтать о завтрашнем дне!
— Восхищаюсь вами, господин Скулте. После всего, что вы недавно пережили, верить в светлое будущее человечества... Я, к сожалению, утерял эту веру. Случай с вами для меня был последней каплей. Нас затягивает мерзкое зловонное болото. Уж если нет надежды выбраться, лучше опустить руки, чтобы скорей наступал конец.
— Нет! Нельзя опускать руки! Доктор Гибет устало улыбнулся:
— Но если нет никакой надежды?
— А если надежда есть, только вы ее не видите? — воскликнул я с жаром.— Нет, нельзя опускать руки. Нужно бороться за жизнь.
Гибет саркастически рассмеялся.
— Вы прямо Джек Лондон. Однако и он опустил руки... Насколько я понимаю, вы принадлежите к тем, кто погибает с музыкой?
— Нет, господин Гибет! Я принадлежу к тем, кто борется с музыкой. Я принадлежу к тем, кто никогда не опускает руки. Лавину нужно задержать, если мы хотим спасти человечество, спасти свободу...
Нашу дискуссию прервала Лилия Земдега. Она принесла справку. Доктор Гибет подписал ее и передал мне со словами:
— Прошу вас, господин Скулте!
Простились мы сердечно. Лилии Земдеге я на прощанье поцеловал руку.
— Мы для вас сделали все, что могли,— сказала она.— Берегите себя. Вам нужен покой, абсолютный покой. Желаю вам скорей поправиться, господин Скулте!
Разговор с доктором Тибетом и задушевные слова Лилии Земдеги глубоко растрогали меня. Чтобы успокоиться, я должен был погулять по скверу, прежде чем решился пойти в полицию. Вопреки моим ожиданиям процедура оказалась недолгой. Усатый чиновник, не ответив на мое приветствие, небрежно пробежал глазами справку доктора Тибета, что-то отметил в своей тетради, и я был свободен. Из полиции я отправился домой, чтобы взять несколько книг.
Стоило мне появиться в своей комнате, как постучался Ган. Он приветствовал меня с такой шумной радостью, будто мне удалось выйти живым из морга или воскреснуть из мертвых.
— Господин Скулте, вы ли это? Здравствуйте, здравствуйте! Какое счастье снова видеть вас! А я-то думал, что вы уехали к отцу в деревню, но...
— Я был на взморье. По совету врача. Мне предписан морской воздух.
— Ну да, конечно! — воскликнул Ган, ощупывая меня с головы до пят плутоватым взглядом.— Вы даже загорели. Но почему не оставили своего адреса? Вчера к вам приезжал отец. Вот деньги и письмо,— сказал он, доставая из кармана пачку денег и конверт.— Вы на него не сердитесь, он великолепный человек. Просто у него было превратное представление о вас. Я, образно выражаясь, раскрыл ему глаза. Не желаете взглянуть на карту Испании? Я отметил последние перемены на фронтах.
— Извините,— сказал я как можно спокойней,— извините, но у меня совсем нет времени. Нужно прочитать письмо, собрать кое-какие вещи...
— Вы снова едете на взморье?
— Да, и пробуду там несколько дней.
— Отец зовет вас на лето к себе. Он и нас пригласил погостить.
— Я поеду к нему позже. Сейчас не могу. Я нахожусь под наблюдением врача. До свиданья! — решительно закончил я разговор и принялся вскрывать конверт.
— До свиданья! — слегка опешив, произнес Ган и вышел из комнаты.
— Бегемот,— резюмировал я, когда дверь за ним захлопнулась.— Шимпанзе. Идиот...
Я сел на скрипучий диван и принялся за письмо.
«Дорогой мой сын!
Называю тебя так потому, что ты мне по-прежнему дорог. Извини, что в прошлый раз так получилось. Виной всему горячее отцовское сердце, которое очень озабочено твоей судьбой. Почему ты забыл обо мне? Как всегда, ждал тебя к лету домой, но не дождался. Приезжай! Мне совестно смотреть людям в глаза. Все спрашивают о тебе, и я не знаю, что сказать. Сам посуди, на что это похоже? Отец не знает, что с его сыном... Конечно, я тоже виноват, не знал всех подробностей. Господин Ган мне многое объяснил, и у меня сразу отлегло на сердце. Но ты с ним будь настороже. По-моему, он дурной человек. Лукавый, а лукавые люди дурные. Он преподнес мне несколько орехов, я раскусил их, и все оказались червивыми. Ты понял меня? Приезжай, Анатол! Мне надо о многом поговорить с тобой. На днях видел нашего кузнеца, говорит, и Борис еще не приезжал. Что же вы медлите? Приезжали бы вместе! Только Гана не берите с собой.
Оставил тебе немного денег на дорогу. Привези мне какую-нибудь хорошую книжку и купи фоноскоп, а то я не нашел.
Целую тебя, с приветом твой о т е ц».
Я читал письмо, чувствуя грусть и раскаяние. Все-таки у меня неплохой отец. Нельзя же требовать от пожилого человека, чтобы он поступал и думал так же, как я. У него была другая жизнь, другие понятия, его окружали совсем другие люди. Меня обрадовало его письмо и особенно замечание про старого Гана. Значит, отец раскусил преподнесенные Ганом орешки. Не такой уж ограниченный у меня отец. Деревенская жизнь, общество скряги аптекаря, волостного старосты и полицейских не смогли превратить его в обывателя. Я даже почувствовал гордость за отца, и мне захотелось тут же написать ему письмо. Но, здраво рассудив, решил не писать. Лучше из Парижа. Вполне возможно, охранка следит и за моей перепиской.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128
— Понимаю, господин Гибет. Вы спасли меня тогда...
— А теперь уж не смогу,— повторил он.— С некоторых пор я начинаю задумываться: где мы — в демократическом государстве или в огромной тюрьме? Ответ напрашивается сам собой... Куда ни глянешь, кругом штыки, садизм, попрание элементарных гражданских свобод, смехотворный культ доморощенного диктатора — на манер нацистской Германии. Мои нервы не выдерживают. Рассудок восстает и негодует. А что толку? Мы всего-навсего маленькие камешки, сорванные с места и влекомые страшной, гибельной лавиной. Если только война не сотрет с лица земли все человечество, грядущие поколения будут смеяться над нами. Над нашей трусостью, над тем, что мы позволили залезть на троны убийцам и сами безропотно копали себе могилы...
— Но ведь не все живут так, как мы,— заметил я.
— Вероятно, вы имеете в виду Советский Союз? Испанию? Но их тоже предоставили своей судьбе. Черная лавина фашизма все сотрет с лица земли, все! Свобода, гуманизм — все погибнет. Все погребет под собой лавина фашизма.
— Вы чересчур пессимистичны, доктор,— сказал я.— В мире есть силы, которые борются против фашиз-
100
ма и способны сдержать лавину. Поверьте мне, господин Гибет, они задержат ее... Если мы потеряем веру в будущее, мы потеряем почву под ногами. Какой тогда смысл жить, бороться, мечтать о завтрашнем дне!
— Восхищаюсь вами, господин Скулте. После всего, что вы недавно пережили, верить в светлое будущее человечества... Я, к сожалению, утерял эту веру. Случай с вами для меня был последней каплей. Нас затягивает мерзкое зловонное болото. Уж если нет надежды выбраться, лучше опустить руки, чтобы скорей наступал конец.
— Нет! Нельзя опускать руки! Доктор Гибет устало улыбнулся:
— Но если нет никакой надежды?
— А если надежда есть, только вы ее не видите? — воскликнул я с жаром.— Нет, нельзя опускать руки. Нужно бороться за жизнь.
Гибет саркастически рассмеялся.
— Вы прямо Джек Лондон. Однако и он опустил руки... Насколько я понимаю, вы принадлежите к тем, кто погибает с музыкой?
— Нет, господин Гибет! Я принадлежу к тем, кто борется с музыкой. Я принадлежу к тем, кто никогда не опускает руки. Лавину нужно задержать, если мы хотим спасти человечество, спасти свободу...
Нашу дискуссию прервала Лилия Земдега. Она принесла справку. Доктор Гибет подписал ее и передал мне со словами:
— Прошу вас, господин Скулте!
Простились мы сердечно. Лилии Земдеге я на прощанье поцеловал руку.
— Мы для вас сделали все, что могли,— сказала она.— Берегите себя. Вам нужен покой, абсолютный покой. Желаю вам скорей поправиться, господин Скулте!
Разговор с доктором Тибетом и задушевные слова Лилии Земдеги глубоко растрогали меня. Чтобы успокоиться, я должен был погулять по скверу, прежде чем решился пойти в полицию. Вопреки моим ожиданиям процедура оказалась недолгой. Усатый чиновник, не ответив на мое приветствие, небрежно пробежал глазами справку доктора Тибета, что-то отметил в своей тетради, и я был свободен. Из полиции я отправился домой, чтобы взять несколько книг.
Стоило мне появиться в своей комнате, как постучался Ган. Он приветствовал меня с такой шумной радостью, будто мне удалось выйти живым из морга или воскреснуть из мертвых.
— Господин Скулте, вы ли это? Здравствуйте, здравствуйте! Какое счастье снова видеть вас! А я-то думал, что вы уехали к отцу в деревню, но...
— Я был на взморье. По совету врача. Мне предписан морской воздух.
— Ну да, конечно! — воскликнул Ган, ощупывая меня с головы до пят плутоватым взглядом.— Вы даже загорели. Но почему не оставили своего адреса? Вчера к вам приезжал отец. Вот деньги и письмо,— сказал он, доставая из кармана пачку денег и конверт.— Вы на него не сердитесь, он великолепный человек. Просто у него было превратное представление о вас. Я, образно выражаясь, раскрыл ему глаза. Не желаете взглянуть на карту Испании? Я отметил последние перемены на фронтах.
— Извините,— сказал я как можно спокойней,— извините, но у меня совсем нет времени. Нужно прочитать письмо, собрать кое-какие вещи...
— Вы снова едете на взморье?
— Да, и пробуду там несколько дней.
— Отец зовет вас на лето к себе. Он и нас пригласил погостить.
— Я поеду к нему позже. Сейчас не могу. Я нахожусь под наблюдением врача. До свиданья! — решительно закончил я разговор и принялся вскрывать конверт.
— До свиданья! — слегка опешив, произнес Ган и вышел из комнаты.
— Бегемот,— резюмировал я, когда дверь за ним захлопнулась.— Шимпанзе. Идиот...
Я сел на скрипучий диван и принялся за письмо.
«Дорогой мой сын!
Называю тебя так потому, что ты мне по-прежнему дорог. Извини, что в прошлый раз так получилось. Виной всему горячее отцовское сердце, которое очень озабочено твоей судьбой. Почему ты забыл обо мне? Как всегда, ждал тебя к лету домой, но не дождался. Приезжай! Мне совестно смотреть людям в глаза. Все спрашивают о тебе, и я не знаю, что сказать. Сам посуди, на что это похоже? Отец не знает, что с его сыном... Конечно, я тоже виноват, не знал всех подробностей. Господин Ган мне многое объяснил, и у меня сразу отлегло на сердце. Но ты с ним будь настороже. По-моему, он дурной человек. Лукавый, а лукавые люди дурные. Он преподнес мне несколько орехов, я раскусил их, и все оказались червивыми. Ты понял меня? Приезжай, Анатол! Мне надо о многом поговорить с тобой. На днях видел нашего кузнеца, говорит, и Борис еще не приезжал. Что же вы медлите? Приезжали бы вместе! Только Гана не берите с собой.
Оставил тебе немного денег на дорогу. Привези мне какую-нибудь хорошую книжку и купи фоноскоп, а то я не нашел.
Целую тебя, с приветом твой о т е ц».
Я читал письмо, чувствуя грусть и раскаяние. Все-таки у меня неплохой отец. Нельзя же требовать от пожилого человека, чтобы он поступал и думал так же, как я. У него была другая жизнь, другие понятия, его окружали совсем другие люди. Меня обрадовало его письмо и особенно замечание про старого Гана. Значит, отец раскусил преподнесенные Ганом орешки. Не такой уж ограниченный у меня отец. Деревенская жизнь, общество скряги аптекаря, волостного старосты и полицейских не смогли превратить его в обывателя. Я даже почувствовал гордость за отца, и мне захотелось тут же написать ему письмо. Но, здраво рассудив, решил не писать. Лучше из Парижа. Вполне возможно, охранка следит и за моей перепиской.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128