Она означает кровавый фашистский террор. Вы этого желаете, честный анархист?
— Я желаю мира. Желаю покончить с безумной братоубийственной войной.
Борис махнул своей огромной ладонью в сторону фашистов:
— Это их вы называете братьями?
— Все испанцы мне братья. Вам этого не понять. Вы чужеземцы. Вам бы следовало уйти, но, к сожалению, придется уйти мне.
Впервые нам приходилось слышать такое. Впервые приходилось спорить с настоящим капитулянтом. Мь1 опомнились, когда Мануэль Зоро уже спустился в лощину, где под сенью дубравы его ждала санитарная машина. Заревел мотор и, подпрыгивая по колдобинам горной дороги, машина скрылась за скалами.
— Ну? — спросил Борис.— По-твоему, враг или просто дурак?
— Для дурака он чересчур умен, для врага —откровенен,— сказал я.— Ему надоело воевать, и потому он за капитуляцию.
— Но как такому человеку можно доверять наших больных и раненых?
— Что ты хочешь этим сказать?
— Думаю, надо сообщить комиссару. Пускай его сменят.
— И переведут в другую часть? Работая среди испанцев, Зоро принесет куда больше вреда.
— Вот что: поговорим с комиссаром, а потом попросим Пендрика присмотреть за ним,— предложил Борис.
— Да он Пендрика вокруг пальца обведет!
— К Пендрику он расположен.
— Но Пендрик находится всецело под его влиянием,— возразил я.
— Так надо объяснить ему, что это за субъект! — сказал Борис.
— Что ж, попробуем.
Вечером мы встретились с комиссаром. Попов вызвал к себе Пендрика и говорил с ним в нашем присутствии.
— А по-моему, Мануэль — отличный малый. Тут какое-то недоразумение,— сказал Пендрик.
Я передал ему наш разговор с Зоро.
— С продуктами в самом деле тяжеловато,— возразил на это Пендрик.— Нам и самим не хватает. Кроме ослятины, ничего не видим.
— Нельзя же из-за этого самому становиться ослом! — набросился я на него.— Он что, и тебя успел сагитировать?
— Раз такое дело, нам вообще говорить не о чем,— вспылил Пендрик и, соскочив со стула, бросился к двери.
— Постой, тебя ни в чем не винят, только спрашивают,— пришел на помощь Борис— Ты интернационалист. Если он ненавидит нас, значит, он и тебя ненавидит, только прикидывается другом.
— Какой ему прок от этого? — удивился Пендрик.
— Чтобы сбить тебя с толку. Чтобы ты дальше разносил пораженческие настроения. Неужели не понятно?
— Но положение действительно тяжелое,— оправдывался Пендрик.— Астурия пала.
— Северный фронт не мог сопротивляться,— спокойно пояснил Попов—- потому что оказался в тисках
блокады. А мы получаем помощь из Советского Союза. У нас иное положение, нет никаких оснований для паники.
Мы убедили Пендрика. Он обещал наблюдать за Мануэлем Зоро и, заметив что-либо подозрительное, тут же сообщить комиссару.
Когда он вместе с Борисом вышел, я спросил комиссара, нет ли новостей по делу Эндрупа.
— Из Коминтерна пока не ответили,— сказал Попов.— В подполье такие вопросы не так-то просто выяснить. И все же надеюсь, в ближайшее время все выяснится,— сказал он.— А Борис пускай не волнуется. Мы все постоим за него. О нем никто худого слова не скажет. Хороший солдат, хороший коммунист. А вы почему не вступаете в партию?
Вопрос был слишком неожиданным. Я не знал, что сказать.
А Попов продолжал:
— Ваше место в наших рядах. Подумайте об этом, если согласны, подавайте заявление. Поручители найдутся. Я бы и сам охотно за вас поручился.
— Спасибо, товарищ комиссар,— ответил я.
С того дня зачастили дожди. Затянутый тумаком горный круг напоминал огромный барабан, на котором молнии выбивали грозную дробь. Красная глина размокла и липла к ногам. Сухие долины превратились в бурные реки, а дороги в непролазные топи. На фронте воцарилась непривычная, гнетущая тишина. Низкие густые облака преградили путь самолетам и надежно укрыли местность от глаз наблюдателей-артиллеристов. Только на переднем крае лаяли пулеметы, но все реже и реже. И люди, подобно земле, раскисали...
Как-то утром командир батареи Микола Савич заглянул в мою палатку под колючим кактусом.
— Товарищ Скулте, собирайтесь. Нужно присмотреть новые позиции. Тут мы скоро потонем.
Меня это обрадовало. Я почти не спускался с гор, обозревал окрестность только с птичьего полета в окуляры бинокля. Собрался быстро, минут через десять мы уже катили в легковой машине Савича в тыл. Осторожно пересекли две-три размытые дождем долины, выбрались на Кордовское шоссе, миновали обложенный тучами перевал и, наконец, спустились в просторную долину, поросшую дубками. Неожиданно просияло солнце, словно мечами пронзив пелену облаков; и синевато-стальная лента шоссе, согретая теплом, заклубилась паром.
— Хороша Испания! — воскликнул Микола Савич.— Смотрю на эти горы, и мне порой начинает казаться, что я в Болгарии.
— Не бывал в Болгарии.
— Жаль,— сказал Савич.— Какие розы!.. А табак...
— Да, болгарский табак неплохой,— согласился я.
— Самый лучший,— поправил меня Савич.— А сливы, перец, помидоры! Нашу мастику пробовал?
— Что за мастика?
— Напиток из аниса.
— В Астурии я отведал аниса. С черным кофе. Чудесная вещь!
— Это все не то! — Савич пренебрежительно махнул рукой.— Такой мастики, как у нас, нигде нет. А какой у нас пляж! Вода в Черном море как парное молоко.
— Самый лучший пляж у нас, на Рижском взморье,— не выдержал я.
— Жаль, что ты не видел Варну. Тогда бы помалкивал. Это не песок — золото.
— Золото?
— А народ? Таких славных людей ты нигде не встречал.
— Нет, встречал,— возразил я.
— Где?
— Здесь, в Испании. Один из них сидит со мной рядом.
Микола рассмеялся, потом произнес негромко, словно разговаривая сам с собой:
— Да, латыши как будто бы неплохие ребята. Вы, черти, отличные вояки. Я знаю, красные латышские стрелки Ленина охраняли, отважно дрались на фронтах гражданской войны. Или возьми испанцев...
— У каждого народа есть хорошие и есть плохие люди.
— Это верно,— согласился Савич и, сняв фуражку, пригладил свои густые курчавые волосы. Потом тронул иссиня-черные усики под прекрасным орлиным носом и сказал: — Приедем в город, и первым делом к парикмахеру. Мы с тобой похожи на дикарей.
Я ощупал свой затылок. Волосы лезли за шиворот, подбородок был колюч, как еж.
— В таком виде лучше не показываться женщина на глаза,— продолжал Савич.
— А у тебя есть знакомая? Он лукаво улыбнулся.
— Не беспокойся, и для тебя найдется. Здесь чудесные девушки. Нежные, как сливы, горячие, как огонь. Такие бывают только на юге.
— Ты женат, Микола? — спросил я.
— Не успел выбрать жену,— рассмеялся Савич.— Мне ведь всего-навсего тридцать.
— Я моложе, но был женат. Умерла, остался ребенок. Славный парнишка. Тоже Анатол.
— А где же он теперь, твой Анатол?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128
— Я желаю мира. Желаю покончить с безумной братоубийственной войной.
Борис махнул своей огромной ладонью в сторону фашистов:
— Это их вы называете братьями?
— Все испанцы мне братья. Вам этого не понять. Вы чужеземцы. Вам бы следовало уйти, но, к сожалению, придется уйти мне.
Впервые нам приходилось слышать такое. Впервые приходилось спорить с настоящим капитулянтом. Мь1 опомнились, когда Мануэль Зоро уже спустился в лощину, где под сенью дубравы его ждала санитарная машина. Заревел мотор и, подпрыгивая по колдобинам горной дороги, машина скрылась за скалами.
— Ну? — спросил Борис.— По-твоему, враг или просто дурак?
— Для дурака он чересчур умен, для врага —откровенен,— сказал я.— Ему надоело воевать, и потому он за капитуляцию.
— Но как такому человеку можно доверять наших больных и раненых?
— Что ты хочешь этим сказать?
— Думаю, надо сообщить комиссару. Пускай его сменят.
— И переведут в другую часть? Работая среди испанцев, Зоро принесет куда больше вреда.
— Вот что: поговорим с комиссаром, а потом попросим Пендрика присмотреть за ним,— предложил Борис.
— Да он Пендрика вокруг пальца обведет!
— К Пендрику он расположен.
— Но Пендрик находится всецело под его влиянием,— возразил я.
— Так надо объяснить ему, что это за субъект! — сказал Борис.
— Что ж, попробуем.
Вечером мы встретились с комиссаром. Попов вызвал к себе Пендрика и говорил с ним в нашем присутствии.
— А по-моему, Мануэль — отличный малый. Тут какое-то недоразумение,— сказал Пендрик.
Я передал ему наш разговор с Зоро.
— С продуктами в самом деле тяжеловато,— возразил на это Пендрик.— Нам и самим не хватает. Кроме ослятины, ничего не видим.
— Нельзя же из-за этого самому становиться ослом! — набросился я на него.— Он что, и тебя успел сагитировать?
— Раз такое дело, нам вообще говорить не о чем,— вспылил Пендрик и, соскочив со стула, бросился к двери.
— Постой, тебя ни в чем не винят, только спрашивают,— пришел на помощь Борис— Ты интернационалист. Если он ненавидит нас, значит, он и тебя ненавидит, только прикидывается другом.
— Какой ему прок от этого? — удивился Пендрик.
— Чтобы сбить тебя с толку. Чтобы ты дальше разносил пораженческие настроения. Неужели не понятно?
— Но положение действительно тяжелое,— оправдывался Пендрик.— Астурия пала.
— Северный фронт не мог сопротивляться,— спокойно пояснил Попов—- потому что оказался в тисках
блокады. А мы получаем помощь из Советского Союза. У нас иное положение, нет никаких оснований для паники.
Мы убедили Пендрика. Он обещал наблюдать за Мануэлем Зоро и, заметив что-либо подозрительное, тут же сообщить комиссару.
Когда он вместе с Борисом вышел, я спросил комиссара, нет ли новостей по делу Эндрупа.
— Из Коминтерна пока не ответили,— сказал Попов.— В подполье такие вопросы не так-то просто выяснить. И все же надеюсь, в ближайшее время все выяснится,— сказал он.— А Борис пускай не волнуется. Мы все постоим за него. О нем никто худого слова не скажет. Хороший солдат, хороший коммунист. А вы почему не вступаете в партию?
Вопрос был слишком неожиданным. Я не знал, что сказать.
А Попов продолжал:
— Ваше место в наших рядах. Подумайте об этом, если согласны, подавайте заявление. Поручители найдутся. Я бы и сам охотно за вас поручился.
— Спасибо, товарищ комиссар,— ответил я.
С того дня зачастили дожди. Затянутый тумаком горный круг напоминал огромный барабан, на котором молнии выбивали грозную дробь. Красная глина размокла и липла к ногам. Сухие долины превратились в бурные реки, а дороги в непролазные топи. На фронте воцарилась непривычная, гнетущая тишина. Низкие густые облака преградили путь самолетам и надежно укрыли местность от глаз наблюдателей-артиллеристов. Только на переднем крае лаяли пулеметы, но все реже и реже. И люди, подобно земле, раскисали...
Как-то утром командир батареи Микола Савич заглянул в мою палатку под колючим кактусом.
— Товарищ Скулте, собирайтесь. Нужно присмотреть новые позиции. Тут мы скоро потонем.
Меня это обрадовало. Я почти не спускался с гор, обозревал окрестность только с птичьего полета в окуляры бинокля. Собрался быстро, минут через десять мы уже катили в легковой машине Савича в тыл. Осторожно пересекли две-три размытые дождем долины, выбрались на Кордовское шоссе, миновали обложенный тучами перевал и, наконец, спустились в просторную долину, поросшую дубками. Неожиданно просияло солнце, словно мечами пронзив пелену облаков; и синевато-стальная лента шоссе, согретая теплом, заклубилась паром.
— Хороша Испания! — воскликнул Микола Савич.— Смотрю на эти горы, и мне порой начинает казаться, что я в Болгарии.
— Не бывал в Болгарии.
— Жаль,— сказал Савич.— Какие розы!.. А табак...
— Да, болгарский табак неплохой,— согласился я.
— Самый лучший,— поправил меня Савич.— А сливы, перец, помидоры! Нашу мастику пробовал?
— Что за мастика?
— Напиток из аниса.
— В Астурии я отведал аниса. С черным кофе. Чудесная вещь!
— Это все не то! — Савич пренебрежительно махнул рукой.— Такой мастики, как у нас, нигде нет. А какой у нас пляж! Вода в Черном море как парное молоко.
— Самый лучший пляж у нас, на Рижском взморье,— не выдержал я.
— Жаль, что ты не видел Варну. Тогда бы помалкивал. Это не песок — золото.
— Золото?
— А народ? Таких славных людей ты нигде не встречал.
— Нет, встречал,— возразил я.
— Где?
— Здесь, в Испании. Один из них сидит со мной рядом.
Микола рассмеялся, потом произнес негромко, словно разговаривая сам с собой:
— Да, латыши как будто бы неплохие ребята. Вы, черти, отличные вояки. Я знаю, красные латышские стрелки Ленина охраняли, отважно дрались на фронтах гражданской войны. Или возьми испанцев...
— У каждого народа есть хорошие и есть плохие люди.
— Это верно,— согласился Савич и, сняв фуражку, пригладил свои густые курчавые волосы. Потом тронул иссиня-черные усики под прекрасным орлиным носом и сказал: — Приедем в город, и первым делом к парикмахеру. Мы с тобой похожи на дикарей.
Я ощупал свой затылок. Волосы лезли за шиворот, подбородок был колюч, как еж.
— В таком виде лучше не показываться женщина на глаза,— продолжал Савич.
— А у тебя есть знакомая? Он лукаво улыбнулся.
— Не беспокойся, и для тебя найдется. Здесь чудесные девушки. Нежные, как сливы, горячие, как огонь. Такие бывают только на юге.
— Ты женат, Микола? — спросил я.
— Не успел выбрать жену,— рассмеялся Савич.— Мне ведь всего-навсего тридцать.
— Я моложе, но был женат. Умерла, остался ребенок. Славный парнишка. Тоже Анатол.
— А где же он теперь, твой Анатол?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128