— Борис...
Где-то бомбили, вздрогнули скалы.
— Борис...
Я взял его руки, они были холодные.
— Борис! — почти крикнул я.
Он не ответил. Моя борода теперь касалась его лица, и я прошептал:
— Борис, дружище, что с тобой? Борис!
Со стороны Средиземного моря донесся оглушительный раскат. Наверное, взлетела на воздух какая-нибудь крепость или склад с боеприпасами.
— Борис...
И потом я крикнул изо всех сил:
— Борис!
Загремели камни. Кто-то подбежал ко мне.
— Борис!..
На плечо легла чья-то рука.
— Не надо, Малыш. Не надо...
— Он умер, Дик.
Где-то снова бомбили. Мне казалось, что даже носилки, на которых лежал Борис, дрогнули.
— Не надо,— уговаривал Дик.— Утри слезы... Тут уж ничем не поможешь...
Вокруг собрались те, кто остался в живых. Ян Церинь с раненой рукой на весу стоял у изголовья носилок, зажав пилотку под мышкой. Ветер играл его льняными волосами, а лицо в веснушках было сурово и грустно. Все стояли, обнажив и склонив головы. Дик всхлипывал.
— Надо похоронить,— негромко произнес Попов.— Анатол, ты выбери место...
Смуглые руки подняли носилки. Я шел впереди. Шел в горы. Борис должен покоиться там, откуда видны Пиренеи. Он должен видеть горы, которые когда-то мы перешли. Он должен покоиться там, откуда хорошо видны перелетные птицы, которые летят к нему на родину. Он должен покоиться там, где мы с маленьким Анатолом и Сподрой сможем его найти, когда Испания станет свободной. Он должен покоиться там, где ничьи грязные руки не потревожат его сон...
В долине грохотали орудия. В небе выли самолеты.
Моторизованные части ломились вперед. А мы медленно, с торжественной неторопливостью поднимались в горы...
И тогда неожиданно зазвучала валторна. Нет, пожалуй, она не звучала — рыдала, роняя звонкие слезы на твердый гранит, на спекшиеся комья красной глины и гладкие глыбы камня. Словно звонкая капель, эти звуки рассыпались в вечнозеленых твердолистых зарослях, в густых кронах кедров, и мне даже казалось, в миндальных садах Каталонии, садах, истерзанных пулями захватчиков. Вместе с валторной всхлипывали горы, и серебристые облака в вышине, и берега рек, укрытые олеандром, и долины, по которым проносились разгоряченные стальные машины врага. Но мы не спешили. Валторна трепетала и рыдала, как живая.
У подножья островерхой скалы, вздымавшейся к небу, словно пирамида, мы вырыли могилу и в нее опустили тело нашего друга и командира. Люди подносили и укладывали каменные плиты. Когда все было закончено, мы еще раз в молчании склонили головы.
Никто не сказал ни слова. Смолк и плач валторны. Поднялись тридцать винтовочных стволов. Тридцать последних патронов, прогремев единым залпом, были последним приветом нашему товарищу. Тридцать последних патронов были последним приветом Испании.
Тридцать последних патронов...
И тридцать убитых горем фигурок поплелись по склонам к французской границе...
Дорога была запружена беженцами, повозками, машинами. Женщины несли детей, мужчины — огромные корзины со скарбом. В придорожных канавах валялись поломанные телеги с рассыпавшимся добром, порванные пуховые перины. На затухающих кострах еще дымились котлы с нехитрым варевом. Нескончаемой вереницей катили в гору переполненные санитарные машины, пустые продовольственные фургоны, грузовики с зенитными пулеметами, к которым не было патронов, орудия, для которых уже не было снарядов, агитавтобусы с молчавшими громкоговорителями, автомобили с мощными прожекторами... Шли войска с простреленными знаменами. Весь этот многотысячный поток машин, повозок, людей двигался медленно, нехотя, будто бы делая над собой усилие. По обе стороны дороги угрюмо шумел лес, а вершины Пиренеев, закутавшись в снега и тучиу настороженно молчали.
После ночлега в горах рано поутру мы повстречали то, что осталось от польской и чешской рот, которыми командовал Максимов. Высокий Максимов заметно сник, ссутулился. Он весь оброс, был бледен и худ. Мы ни о чем их не спрашивали, они нас тоже. Все было ясно без слов. Когда Попов рассказывал про Бориса, Максимов как-то странно мотнул головой и произнес задумчиво:
— Да, жаль Борьку, жаль...
Мы надели на древко свое старое боевое знамя и передали его Максимову. Граница была уже рядом. Там находились представители республиканского правительства. Мы остановились. Максимов, комиссар Попов перед строем поцеловали знамя и вручили его представителям правительства. Сзади подходили новые части, и нам пришлось отойти.
Граница.
Французские жандармы в черных плащах, с карабинами. Рослые, темные стрелки-сенегальцы в хаки. Репортеры, фотографы. Вздохи, ухмылки, вызывающие выкрики. Злобной радостью сияющие лица и печально склоненные головы.
Граница. На пограничном столбе надпись: «Франция».
Мы сняли с плеч винтовки. Слева от дороги лежала огромная груда оружия, по большей части старого, поржавевшего в дождях и окопной грязи. Почти три года оно переходило из рук в руки, повидало Мадрид, виноградники Малаги, снега Гвадаррамы, студеные горы Теруэля, обагренную кровью Сьерра-де-Кабалыо на Эбро и цветущие миндальные сады Каталонии. Теперь эти винтовки и карабины после долгих жестоких боев лежали вплотную друг к другу, как солдаты в братской могиле.
В эту мертвую груду мы уложили свои винтовки. И, прощаясь с ними, спрашивали себя: «Надолго ли?»
Подгоняемые жандармами и стрелками-сенегальцами, мы опять построились в колонны и под усиленным конвоем стали спускаться в долину. Перед нами в голубеющей дымке лежала Франция. Вспомнился Париж, Лион, Монпелье, Каркассонн и тайные тропы в горах. Вспоминался рассвет в Пиренеях, когда я сидел на гранитной глыбе и думал, вернусь ли снова сюда. И вот теперь мы возвращаемся, усталые, разбитые. Разбитые? Нет, мы были просто побежденные. Но то была победа без победы, потому что мы не были разбиты. Мы просто меняли фронт, а враг оставался все тот же.
За маленьким пограничным городком по обе стороны шоссе тянулся ровный луг. Справа длинными рядами стояли санитарные, а слеза — боевые машины и орудия. Среди стволов я увидел Адама Огриня с его ребятами. Они тоже сдавали оружие.
— Адам! — крикнул я.
Огринь пробился сквозь ряды конвоиров и пожал мне РУку.
— Ну что, передышка? — сказал он, как всегда, улыбаясь.
— Передышка.
— А где Борис?
— Там,— кивнул я назад, и он меня понял.
— И я своих недосчитался. Ничего, выше голову!
— Разве у меня опущена? Он усмехнулся.
— Вот и хорошо! У нас тоже. Вот стволы, правда, опущены. До тех пор палили, пока не погнулись. А в остальном — порядок.
— Где раздобыл пушки?
— На дороге подобрали.
— Молодцы!
— Ну, мне пора,— сказал Адам.— В долине встретимся.
Он побежал к своим ребятам, а я теперь все поглядывал на вереницы санитарных машин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128