— продолжал он.— Ты безжалостно растоптал их, растоптал не только свою жизнь, но и мою. Слух о твоем аресте уже дошел до нашей волости. Там только об этом и говорят. Сына доктора Скултё посадили в каталажку! Тебя исключили из университета, меня, наверно, прогонят с работы. Ты подумал о том, что с нами будет? Куда мы денемся? Нам придется идти побираться, вымаливать жалкие гроши. Хорошо, что мать твоя не дожила до такого позора. Мир ее праху! Лучше б и мне умереть вместе с нею...
Я стиснул зубы и молчал, боясь потерять терпение. Между тем отец продолжал, истерично всхлипывая:
— Пастер, будущий Пастер... Преступник и каторжник... Какой позор!
Это было последней каплей. Я приподнялся с постели и показал на дверь.
— Уходи! Об одном прошу — уходи!
— Ты просил денег... Я занял у аптекаря, я привез,— сказал он, протягивая мне пачку банкнот.
Я с яростью оттолкнул его руку.
— Возьми свои деньги и уходи! Я прошу, отец, уходи по-хорошему.
— Ты гонишь меня? — спросил отец, глядя на меня исподлобья. Рука с деньгами опустилась на колени.— Я могу уйти, но имей в виду, никогда не вернусь.
— Мне необходим абсолютный покой. Уходи!
— А мне, думаешь, не нужен покой? Разве ты можешь себе представить, что я пережил в эти дни? У меня совершенно расстроены нервы. Покой!.. Только о себе думаешь, на других тебе наплевать. Наплевать на отца. Наплевать на его седую голову, на эти руки, которые баюкали тебя и выводили в жизнь. Хорошо, я уйду, но при одном условии: ты должен чистосердечно рассказать, за что тебя арестовали и что ты натворил. Ты пойми, я вернусь домой, все будут спрашивать. Что я скажу?
— Говори, что хочешь!
— Неужели твое преступление настолько ужасно,
что даже родному отцу в нем стыдно признаться? Кому же ты тогда об этом расскажешь, если не мне — своему отцу.
— Никому. И тебе я ничего не могу рассказать.
— Тем хуже! — воскликнул отец.— Теперь я вижу, что ты спутался с бандой мерзавцев. И данная тобой клятва обязывает тебя скрывать следы преступлений. Дома меня будут расспрашивать люди — аптекарь, волостной староста, командир айзсаргов, полицейский...
— Какое мне дело до командира айзсаргов и полицейского!
Отец продолжал, не обращая внимания на мои слова:
— Меня выгонят, как собаку...
— За что тебя выгонят?
— За твои преступления.
— Скажи, что ты ничего не знаешь. Что тебя это не касается, что ты отрекся от меня. Командир айзсаргов, полицейский! — рассмеялся я.— Ты не плохо подобрал народец, перед кем я должен исповедаться, ничего не скажешь...
— Это все почтенные, достойные уважения люди.
— Для тебя они почтенные и достойные уважения, а для меня — идиоты и сволочи.
Отец снова вспылил:
— Идиоты и сволочи? А перед кем ты будешь держать ответ за свои преступления?
— Перед своей совестью.
— Совестью! — насмешливо повторил отец.— А я кому отвечу за твой проступок?
— Ты не обязан отвечать. Я взрослый человек и сам могу ответить за себя.— Я нажал кнопку, чтобы вызвать старшую сестру.— Довольно, отец, я устал...
Отец сидел у моей постели, низко свесив голову. В палату вошла Лилия Земдега.
— Вы меня звали?
— Госпожа Земдега, мы закончили. Проводите отца.
Отец вздрогнул точно от пощечины. Потом медленно встал и подал мне руку. Я пожал ее. Рука была холодная, как неживая.
— До свиданья! — сказал он тихо.
1 Айзсарги — члены военизированной организации, на которую опиралась диктатура Ульманиса.
— Всего хорошего! — ответил я.
— Деньги оставлю в конторе.
— Не надо, вези их обратно.
— Я оставлю,— прошептал он.— Когда поправишься, возьмешь.
— Не надо,— повторил я.
Он ушел, а для меня началось самое тяжелое. Во мне боролись три недобрых демона — самолюбие, злость и жалость, и ни один из них не мог взять верх над двумя другими. Если бы взяли верх самолюбие или злость, я бы, наверное, быстро успокоился, но, увы, все обстояло иначе. Дни и ночи напролет я думал об отце. Иногда мне казалось, что он все еще сидит у моего изголовья, горестно склонив седую голову. Может, стоило ему все рассказать и он понял бы меня? А вдруг — от этой мысли мне становилось страшно — в минуту откровенности он доверил бы кому-нибудь тайну, об этом узнали другие, и, сам того не желая, я стал бы предателем? Там, в тюрьме, мои мучители твердили мне, чтобы я признался во всем, обещая за это отпустить меня и больше никогда не трогать. Мне сулили даже деньги, давали честное слово, что о моем предательстве никто не узнает. Но я выбрал иной путь, я не пожелал за тридцать сребреников купить свое благополучие в обмен на несчастья и страдания других. И неужели теперь, когда самое трудное позади, я решусь на предательство, даже ради того, чтобы рассеять сомнения отца, успокоить его? Нет, я никогда не сделаю этого.
Наконец самолюбие во мне одержало верх, и я успокоился.
Глава 4
ЗДРАВСТВУЙ, ЖИЗНЬ!
Во второй половине мая здоровье мое настолько улучшилось, что я мог выйти из больницы -и продолжать лечение дома. Доктор Гибет обещал ^присматривать за мной, пока совсем не поправлюсь. Все было бы хорошо, если бы не одно прискорбное обстоятельство: я должен был зарегистрироваться в полиции и без разрешения не имел права менять место жительства.
Перед тем как выйти из больницы, я получил оставленный отцом конверт с деньгами. Я его даже не рас-
крыл, потому что Гита уже заплатила за лечение. Она встретила меня в конторе клиники.
— Я приехала на машине. Отвезу тебя домой.
Мы вышли во двор. Весна была в самом разгаре, все зеленело, цвело. Свежий воздух и солнечный свет, от которых я успел отвыкнуть, опьяняли и бодрили меня.
Я сообщил Гите, что должен зарегистрироваться в полиции, а потом, когда совсем поправлюсь, явиться к прокурору.
Это испугало ее, но она старалась не показывать вида.
— Хочешь прокатиться по городу? — спросила Гита, когда мы сели в машину.— Если бы ты знал, как прекрасны сейчас рижские парки! Все в цветах.
— Едем, милая,— сказал я.— Хоть на край света. Гита погрозила пальцем:
— Ты забыл, что без разрешения полиции тебе нельзя выезжать даже за пределы города...
У Аркадьевского парка мы вышли из машины. У меня все еще немного кружилась голова и плохо слушались ноги. Гита взяла меня под руку.
— Был бы ты всегда таким беспомощным,— шутила Гита,— никуда бы от меня не убежал.
— А я и так не собираюсь от тебя убегать. Теперь мы всегда будем вместе.
Вдоль берега по-весеннему живой речушки Марупи-те мы не спеша поднялись на террасы парка — излюбленное место наших свиданий. Там всегда было мало народу, к тому же оттуда открывался чудесный вид на Старую Ригу. Мы присели на скамью.
— Здесь ты в первый раз поцеловал меня,— вспоминала Гита.
— Три года назад...
— Была осень, дорожки в желтых листьях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128
Я стиснул зубы и молчал, боясь потерять терпение. Между тем отец продолжал, истерично всхлипывая:
— Пастер, будущий Пастер... Преступник и каторжник... Какой позор!
Это было последней каплей. Я приподнялся с постели и показал на дверь.
— Уходи! Об одном прошу — уходи!
— Ты просил денег... Я занял у аптекаря, я привез,— сказал он, протягивая мне пачку банкнот.
Я с яростью оттолкнул его руку.
— Возьми свои деньги и уходи! Я прошу, отец, уходи по-хорошему.
— Ты гонишь меня? — спросил отец, глядя на меня исподлобья. Рука с деньгами опустилась на колени.— Я могу уйти, но имей в виду, никогда не вернусь.
— Мне необходим абсолютный покой. Уходи!
— А мне, думаешь, не нужен покой? Разве ты можешь себе представить, что я пережил в эти дни? У меня совершенно расстроены нервы. Покой!.. Только о себе думаешь, на других тебе наплевать. Наплевать на отца. Наплевать на его седую голову, на эти руки, которые баюкали тебя и выводили в жизнь. Хорошо, я уйду, но при одном условии: ты должен чистосердечно рассказать, за что тебя арестовали и что ты натворил. Ты пойми, я вернусь домой, все будут спрашивать. Что я скажу?
— Говори, что хочешь!
— Неужели твое преступление настолько ужасно,
что даже родному отцу в нем стыдно признаться? Кому же ты тогда об этом расскажешь, если не мне — своему отцу.
— Никому. И тебе я ничего не могу рассказать.
— Тем хуже! — воскликнул отец.— Теперь я вижу, что ты спутался с бандой мерзавцев. И данная тобой клятва обязывает тебя скрывать следы преступлений. Дома меня будут расспрашивать люди — аптекарь, волостной староста, командир айзсаргов, полицейский...
— Какое мне дело до командира айзсаргов и полицейского!
Отец продолжал, не обращая внимания на мои слова:
— Меня выгонят, как собаку...
— За что тебя выгонят?
— За твои преступления.
— Скажи, что ты ничего не знаешь. Что тебя это не касается, что ты отрекся от меня. Командир айзсаргов, полицейский! — рассмеялся я.— Ты не плохо подобрал народец, перед кем я должен исповедаться, ничего не скажешь...
— Это все почтенные, достойные уважения люди.
— Для тебя они почтенные и достойные уважения, а для меня — идиоты и сволочи.
Отец снова вспылил:
— Идиоты и сволочи? А перед кем ты будешь держать ответ за свои преступления?
— Перед своей совестью.
— Совестью! — насмешливо повторил отец.— А я кому отвечу за твой проступок?
— Ты не обязан отвечать. Я взрослый человек и сам могу ответить за себя.— Я нажал кнопку, чтобы вызвать старшую сестру.— Довольно, отец, я устал...
Отец сидел у моей постели, низко свесив голову. В палату вошла Лилия Земдега.
— Вы меня звали?
— Госпожа Земдега, мы закончили. Проводите отца.
Отец вздрогнул точно от пощечины. Потом медленно встал и подал мне руку. Я пожал ее. Рука была холодная, как неживая.
— До свиданья! — сказал он тихо.
1 Айзсарги — члены военизированной организации, на которую опиралась диктатура Ульманиса.
— Всего хорошего! — ответил я.
— Деньги оставлю в конторе.
— Не надо, вези их обратно.
— Я оставлю,— прошептал он.— Когда поправишься, возьмешь.
— Не надо,— повторил я.
Он ушел, а для меня началось самое тяжелое. Во мне боролись три недобрых демона — самолюбие, злость и жалость, и ни один из них не мог взять верх над двумя другими. Если бы взяли верх самолюбие или злость, я бы, наверное, быстро успокоился, но, увы, все обстояло иначе. Дни и ночи напролет я думал об отце. Иногда мне казалось, что он все еще сидит у моего изголовья, горестно склонив седую голову. Может, стоило ему все рассказать и он понял бы меня? А вдруг — от этой мысли мне становилось страшно — в минуту откровенности он доверил бы кому-нибудь тайну, об этом узнали другие, и, сам того не желая, я стал бы предателем? Там, в тюрьме, мои мучители твердили мне, чтобы я признался во всем, обещая за это отпустить меня и больше никогда не трогать. Мне сулили даже деньги, давали честное слово, что о моем предательстве никто не узнает. Но я выбрал иной путь, я не пожелал за тридцать сребреников купить свое благополучие в обмен на несчастья и страдания других. И неужели теперь, когда самое трудное позади, я решусь на предательство, даже ради того, чтобы рассеять сомнения отца, успокоить его? Нет, я никогда не сделаю этого.
Наконец самолюбие во мне одержало верх, и я успокоился.
Глава 4
ЗДРАВСТВУЙ, ЖИЗНЬ!
Во второй половине мая здоровье мое настолько улучшилось, что я мог выйти из больницы -и продолжать лечение дома. Доктор Гибет обещал ^присматривать за мной, пока совсем не поправлюсь. Все было бы хорошо, если бы не одно прискорбное обстоятельство: я должен был зарегистрироваться в полиции и без разрешения не имел права менять место жительства.
Перед тем как выйти из больницы, я получил оставленный отцом конверт с деньгами. Я его даже не рас-
крыл, потому что Гита уже заплатила за лечение. Она встретила меня в конторе клиники.
— Я приехала на машине. Отвезу тебя домой.
Мы вышли во двор. Весна была в самом разгаре, все зеленело, цвело. Свежий воздух и солнечный свет, от которых я успел отвыкнуть, опьяняли и бодрили меня.
Я сообщил Гите, что должен зарегистрироваться в полиции, а потом, когда совсем поправлюсь, явиться к прокурору.
Это испугало ее, но она старалась не показывать вида.
— Хочешь прокатиться по городу? — спросила Гита, когда мы сели в машину.— Если бы ты знал, как прекрасны сейчас рижские парки! Все в цветах.
— Едем, милая,— сказал я.— Хоть на край света. Гита погрозила пальцем:
— Ты забыл, что без разрешения полиции тебе нельзя выезжать даже за пределы города...
У Аркадьевского парка мы вышли из машины. У меня все еще немного кружилась голова и плохо слушались ноги. Гита взяла меня под руку.
— Был бы ты всегда таким беспомощным,— шутила Гита,— никуда бы от меня не убежал.
— А я и так не собираюсь от тебя убегать. Теперь мы всегда будем вместе.
Вдоль берега по-весеннему живой речушки Марупи-те мы не спеша поднялись на террасы парка — излюбленное место наших свиданий. Там всегда было мало народу, к тому же оттуда открывался чудесный вид на Старую Ригу. Мы присели на скамью.
— Здесь ты в первый раз поцеловал меня,— вспоминала Гита.
— Три года назад...
— Была осень, дорожки в желтых листьях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128