— Он левый республиканец. Раньше был правый, теперь — левый. — Она произнесла это с легкой иронией. — А если война затянется,— продолжала она,— отец успеет стать коммунистом. Он уже теперь защищает чаще коммунистов, чем своих республиканцев. И говорит точь-в-точь как вы: «Коммунисты рассуждают здраво».
— В таком случае, и ваш отец рассуждает здраво,— весело сказал я.
— Да,— серьезно ответила Росита. — Если бы не мама, он давно бы записался в коммунисты. Мама боится, что коммунисты отнимут наш дом.
— На что им ваш дом?
— Не знаю. Но мама боится. Мне, конечно, все равно, где жить. Я бы с большим удовольствием жила в центре города, чем здесь. Но мама... Здесь каждое деревце, каждый цветок посажены ее руками. Ей даже страшно подумать, что все это можно потерять. Я вполне ее понимаю.
— Я тоже,— сказал я. — Но ведь ваш отец не бог весть какой землевладелец. Он живет профессурой, и мне кажется, ваша мать напрасно беспокоится.
Росита усмехнулась.
— Опять вы говорите, как отец. Но маму не так-то легко разубедить.
Мы снова вышли на берег Магро и повернули обратно к дому.
— Идемте скорее,— сказала Росита. — Наверное, нас ждут.
Нас действительно ждали. Отец вышел в сад, а мать стояла в дверях. Росита познакомила нас. Они величали меня сеньором, я отвечал им тем же. Сеньор Альварес был сухощав, среднего роста, лет пятидесяти, с густой короткой бородой. Его супруга была лет на десять моложе, располневшая, но еще красивая и крепкая женщина. «Вот такой же будет Росита в сорок лет»,— думал я, наблюдая за обеими и находя их удивительно похожими.
За обедом мне пришлось со всеми подробностями рассказать, откуда я, как и давно ли попал в Испанию, нравятся ли мне испанцы и прочее. Хозяева как будто остались довольны моими ответами, и скоро мы беседовали как добрые старые знакомые.
В ожидании послеобеденного кофе сеньор Альварес закурил старую трубку, а мне предложил сигареты. От медвяно-сладкого запаха табака и синеватого дыма стало особенно уютно и хорошо.
Вскоре разговор коснулся испанской интеллигенции.
— Самый цвет ее погибает в этой войне,— сказал сеньор Альварес. — У нас он гибнет в окопах, а там — в застенках, в прямом и переносном смысле. Фашизм ненавидит культуру. Тут он похож на церковь. Бы ведь знаете, что церковь на протяжении многих веков уничтожала, во всяком случае, старалась уничтожать лучших людей Испании, в том числе писателей, художников. Фашисты поступают точно так же. В начале войны в Гренаде убили нашего поэта Гарсиа Лорку. Они, видите, решили, что Гарсиа Лорка слишком влюблен в народ, чтобы не быть с ним заодно, и потому убили. Фашизму не нужна культура. А вы знаете, что Франко прежде командовал иностранным легионом и уже тогда обагрил свои руки кровью народа?
— Да, слышал,— ответил я.
— У этого легиона, который и по сей день остается главной опорой каудильо, страшный лозунг: У1уа 1а ти-ег*е! ' Но скажите, молодой человек, разве смерть совместима с культурой, просвещением?
— Думаю, что нет,— ответил я. — Культура и просвещение идут в ногу с жизнью.
— Да, сеньор Анатолио, да! — воскликнул профессор. — Палачи, убийцы всегда ненавидели, всегда подавляли культуру, и так же сейчас поступают фашисты. В Испании, в Германии, в Италии — повсюду. Чтобы воцарился мрак, сначала нужно уничтожить свет. И они уничтожают его с винтовкой в одной руке, с крестом — в другой. Совсем как во времена крестовых походов. Виднейшие профессора, попавшие в лапы фашистам, давно уничтожены. Они не постеснялись даже поднять руку на гордость Испании — философа Мигуэля де Уна-муно. Вы о нем слышали?
— Но Унамуно, насколько я знаю, умер естественной смертью.
— Совершенно верно,— согласился профессор Альварес,— он умер естественной смертью, но после того, как к груди старика приставили пистолет. А случилось это на каком-то фашистском сборище в Саламанке. Старый Унамуно поначалу не разобрался в событиях и на первых шагах примкнул к реакции. Когда один из ора-
1 Да здравствует смерть! (исп.)
торов позволил себе презрительно отозваться о басках, Унамуно, сам баск по национальности, не стерпел и высказал гневный протест. Тогда-то выскочил из толпы одноглазый, хромоногий урод в генеральском мундире иностранного легиона — его звали Мильян Астрей — и, ткнув револьвер в грудь Унамуно, исступленно вскрикнул: «Долой интеллигенцию! Да здравствует смерть!» Но Унамуно не испугался. Теперь он знал свое место в борьбе, и он спокойно ответил бесноватому фашисту: «Вы можете нас победить, но не убедить». И он умер, как вы сказали, естественной смертью: от разрыва сердца... С приставленным к груди пистолетом.— Сеньор Альварес замолчал и дрожащими руками принялся выбивать погасшую трубку. Немного успокоившись, он добавил: — Вот так, сеньор Анатолио, они борются за новую Испанию: долой интеллигенцию, да здравствует смерть...
Росита с мамой внесли кофе и домашнее печенье из рисовой муки. После тягостной беседы мы оба молчали. Профессор, видимо, продолжал размышлять о судьбе испанской интеллигенции, а я — о нем самом. «Хорошо,— подумал я,— что такой человек сегодня учит молодежь, учит, как жить, найти свое место в больших событиях. И, если даже фашистам удастся потопить в крови республику, такие люди все равно до последнего вздоха останутся вместе со своим народом, потому что у них только два пути: свобода или смерть».
Поезд отходил не скоро, и Росита предложила проводить меня до последнего пригорода, откуда ходили трамваи. Перейдя через Магро, мы очутились на шоссе. К трамваю путь оказался неблизким, и я решил попросить постовых милиционеров остановить попутную машину.
— Если оставите нам свою девушку,— сказал постовой, кивнув на Роситу,— задержим для вас роскошный лимузин.
— Идет,— ответил я с улыбкой.— Она останется. В первой же машине нашлось свободное место.
В ней ехали офицеры. Узнав, что я из интербригады, они охотно согласились подвезти меня. Прощаясь, Росита обещала завтра проведать меня в гостинице.
По одежде, разговору я заключил, что мои попутчики — штабисты. Они упомянули бои под Теруэлем, и я,
не сдержавшись, высказал свою радость по поводу победы. Они хмуро посмотрели на меня, а старший, седой коронель, сказал устало:
— Теруэльская операция пока не закончена, молодой человек, и как она закончится, трудно сказать.
— Но Теруэль ведь взят! — воскликнул я. Коронель натянуто улыбнулся.
— Вы правы, но это стоило чрезмерных усилий. Мятежники сосредоточили под Теруэлем огромное количество боевой силы и техники для ответного удара. А наши возможности — это я говорю только вам — уже исчерпаны.— И потом добавил: — Теруэль нам обошелся слишком дорого. Они воюют с помощью техники, мы — с помощью человеческих сердец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128
— В таком случае, и ваш отец рассуждает здраво,— весело сказал я.
— Да,— серьезно ответила Росита. — Если бы не мама, он давно бы записался в коммунисты. Мама боится, что коммунисты отнимут наш дом.
— На что им ваш дом?
— Не знаю. Но мама боится. Мне, конечно, все равно, где жить. Я бы с большим удовольствием жила в центре города, чем здесь. Но мама... Здесь каждое деревце, каждый цветок посажены ее руками. Ей даже страшно подумать, что все это можно потерять. Я вполне ее понимаю.
— Я тоже,— сказал я. — Но ведь ваш отец не бог весть какой землевладелец. Он живет профессурой, и мне кажется, ваша мать напрасно беспокоится.
Росита усмехнулась.
— Опять вы говорите, как отец. Но маму не так-то легко разубедить.
Мы снова вышли на берег Магро и повернули обратно к дому.
— Идемте скорее,— сказала Росита. — Наверное, нас ждут.
Нас действительно ждали. Отец вышел в сад, а мать стояла в дверях. Росита познакомила нас. Они величали меня сеньором, я отвечал им тем же. Сеньор Альварес был сухощав, среднего роста, лет пятидесяти, с густой короткой бородой. Его супруга была лет на десять моложе, располневшая, но еще красивая и крепкая женщина. «Вот такой же будет Росита в сорок лет»,— думал я, наблюдая за обеими и находя их удивительно похожими.
За обедом мне пришлось со всеми подробностями рассказать, откуда я, как и давно ли попал в Испанию, нравятся ли мне испанцы и прочее. Хозяева как будто остались довольны моими ответами, и скоро мы беседовали как добрые старые знакомые.
В ожидании послеобеденного кофе сеньор Альварес закурил старую трубку, а мне предложил сигареты. От медвяно-сладкого запаха табака и синеватого дыма стало особенно уютно и хорошо.
Вскоре разговор коснулся испанской интеллигенции.
— Самый цвет ее погибает в этой войне,— сказал сеньор Альварес. — У нас он гибнет в окопах, а там — в застенках, в прямом и переносном смысле. Фашизм ненавидит культуру. Тут он похож на церковь. Бы ведь знаете, что церковь на протяжении многих веков уничтожала, во всяком случае, старалась уничтожать лучших людей Испании, в том числе писателей, художников. Фашисты поступают точно так же. В начале войны в Гренаде убили нашего поэта Гарсиа Лорку. Они, видите, решили, что Гарсиа Лорка слишком влюблен в народ, чтобы не быть с ним заодно, и потому убили. Фашизму не нужна культура. А вы знаете, что Франко прежде командовал иностранным легионом и уже тогда обагрил свои руки кровью народа?
— Да, слышал,— ответил я.
— У этого легиона, который и по сей день остается главной опорой каудильо, страшный лозунг: У1уа 1а ти-ег*е! ' Но скажите, молодой человек, разве смерть совместима с культурой, просвещением?
— Думаю, что нет,— ответил я. — Культура и просвещение идут в ногу с жизнью.
— Да, сеньор Анатолио, да! — воскликнул профессор. — Палачи, убийцы всегда ненавидели, всегда подавляли культуру, и так же сейчас поступают фашисты. В Испании, в Германии, в Италии — повсюду. Чтобы воцарился мрак, сначала нужно уничтожить свет. И они уничтожают его с винтовкой в одной руке, с крестом — в другой. Совсем как во времена крестовых походов. Виднейшие профессора, попавшие в лапы фашистам, давно уничтожены. Они не постеснялись даже поднять руку на гордость Испании — философа Мигуэля де Уна-муно. Вы о нем слышали?
— Но Унамуно, насколько я знаю, умер естественной смертью.
— Совершенно верно,— согласился профессор Альварес,— он умер естественной смертью, но после того, как к груди старика приставили пистолет. А случилось это на каком-то фашистском сборище в Саламанке. Старый Унамуно поначалу не разобрался в событиях и на первых шагах примкнул к реакции. Когда один из ора-
1 Да здравствует смерть! (исп.)
торов позволил себе презрительно отозваться о басках, Унамуно, сам баск по национальности, не стерпел и высказал гневный протест. Тогда-то выскочил из толпы одноглазый, хромоногий урод в генеральском мундире иностранного легиона — его звали Мильян Астрей — и, ткнув револьвер в грудь Унамуно, исступленно вскрикнул: «Долой интеллигенцию! Да здравствует смерть!» Но Унамуно не испугался. Теперь он знал свое место в борьбе, и он спокойно ответил бесноватому фашисту: «Вы можете нас победить, но не убедить». И он умер, как вы сказали, естественной смертью: от разрыва сердца... С приставленным к груди пистолетом.— Сеньор Альварес замолчал и дрожащими руками принялся выбивать погасшую трубку. Немного успокоившись, он добавил: — Вот так, сеньор Анатолио, они борются за новую Испанию: долой интеллигенцию, да здравствует смерть...
Росита с мамой внесли кофе и домашнее печенье из рисовой муки. После тягостной беседы мы оба молчали. Профессор, видимо, продолжал размышлять о судьбе испанской интеллигенции, а я — о нем самом. «Хорошо,— подумал я,— что такой человек сегодня учит молодежь, учит, как жить, найти свое место в больших событиях. И, если даже фашистам удастся потопить в крови республику, такие люди все равно до последнего вздоха останутся вместе со своим народом, потому что у них только два пути: свобода или смерть».
Поезд отходил не скоро, и Росита предложила проводить меня до последнего пригорода, откуда ходили трамваи. Перейдя через Магро, мы очутились на шоссе. К трамваю путь оказался неблизким, и я решил попросить постовых милиционеров остановить попутную машину.
— Если оставите нам свою девушку,— сказал постовой, кивнув на Роситу,— задержим для вас роскошный лимузин.
— Идет,— ответил я с улыбкой.— Она останется. В первой же машине нашлось свободное место.
В ней ехали офицеры. Узнав, что я из интербригады, они охотно согласились подвезти меня. Прощаясь, Росита обещала завтра проведать меня в гостинице.
По одежде, разговору я заключил, что мои попутчики — штабисты. Они упомянули бои под Теруэлем, и я,
не сдержавшись, высказал свою радость по поводу победы. Они хмуро посмотрели на меня, а старший, седой коронель, сказал устало:
— Теруэльская операция пока не закончена, молодой человек, и как она закончится, трудно сказать.
— Но Теруэль ведь взят! — воскликнул я. Коронель натянуто улыбнулся.
— Вы правы, но это стоило чрезмерных усилий. Мятежники сосредоточили под Теруэлем огромное количество боевой силы и техники для ответного удара. А наши возможности — это я говорю только вам — уже исчерпаны.— И потом добавил: — Теруэль нам обошелся слишком дорого. Они воюют с помощью техники, мы — с помощью человеческих сердец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128