Голова трещит.
— У меня то же самое,— ответил я.— Надо держаться.
Я дал ему порошок от головной боли и сам проглотил один.
— Это оттого, что воздух разреженный. Видно, мы высоко забрались.
Головная боль скоро прошла — мы спустились пониже, в долину. Там росла густая трава. Она была вся в ледяной росе, и наши тряпичные башмаки мгновенно промокли. Стали мерзнуть ноги.
На опушке леса с громким лаем нас встретила собака и, прячась в кустах, пошла за нами по пятам. Заливистый лай раздавался далеко в горах.
— Надо прикончить,-— сказал проводник и дал команду остановиться.— Не то выдаст пограничникам.
— Может, они-то и натравили ее.
— Идем,— сказал проводник, протягивая мне пистолет.
Мы сошли с тропы. Собака прьи ала и вертелась во-» круг куста, норовя наброситься на нас. Я выстрелил. Собака взвыла и замолкла.
— Толково,—» произнес проводник.
Мы вернулись на тропу и продолжали путь.
— Полегчало? — спросил я Августа.
— Немного,— неуверенно ответил он.
— Мне >гоже?— сказал я.— Только не поддаваться. Самое трудное, наверное, позади.
Но самое трудное только начиналось. Вдали что-то клокотало и бурлило. Это и была та самая река, о которой говорили пастух с проводником.
С каждой минутой шум нарастал. Показался поток. Он срывался с высот в глубокое и узкое ущелье, прорубленное в скале. Остановились возле бурного порога, сплошь заваленного большими и мелкими камнями. Самые мелкие вода отточила гладкими и длинными, как карандаши.
Над каменными глыбами, вставшими поперек течения, хлестали брызги, во все стороны летели клочья белой пены. Проводник что-то кричал, размахивая руками, но рев воды заглушал его голос. Потом по цепочке, крича друг другу на ухо, была передана команда: «Укрыться!», и мы полезли в прибрежный кустарник. Старосты групп собрались на берегу обсудить, как лучше переправиться через реку. Проводник скрылся в кустах и скоро вернулся оттуда с толстой веревкой: один конец ее он привязал к дереву на берегу и, держась за другой, вместе с Жаном Сурумом спустился к воде. Обняв друг друга за плечи, они осторожно побрели по вспененной, клокочущей реке. Они шли наискосок, то и дело останавливаясь, изо всех сил борясь с течением. Наконец они благополучно достигли другого берега и закрепили второй конец веревки за ствол.
Теперь через реку тянулся поручень. Крепко вцепившись в него, мы друг за другом брели на тот берег. Вода здесь была неглубокая, но холодная, как лед, и быстрая. Маленького аргентинца, который вздумал у самого берега отпустить веревку, течение подкинуло кверху и с такой силой вышвырнуло на берег, что он потерял сознание.
Я перешел рбКу одним из первых, а Пендрик остался последним. Ему, морскому волку и хорошему пловцу, поручили отвязать веревку и доставить ее на другой берег. Пока мы разувались, выжимали воду из штанин, Пендрик обвязал себя веревкой и ступил в воду. На середине реки он поскользнулся и упал. Течение тотчас подхватило его и бросило на камни, где вода клокотала и бурлила, как в адском котле. Сам он оттуда ни за что бы не выбрался. Хорошо, что обвязал себя веревкой. Жан Сурум подтянул
его к берегу и помог встать на ноги. Пендрик наглотался холодной воды, а главное, промок до нитки. Развязывая узел разбухшей веревки, он чихал и чертыхался:
— Уж теперь простужусь как пить дать. Черт его знает, откуда такая холодная вода?
— С ледника,— сказал проводник.— Скоро увидите. Ян Церинь отдал Пендрику свою рубашку, а я —
шерстяной свитер. И маленькому аргентинцу товарищи собрали сухую одежду. Жан Сурум дал обоим выпить коньяку, чтоб не простыли. Начинался новый подъем.
Миновав последнюю полоску леса, мы вышли на белый от инея луг. Луна закатилась, небо уже румянилось утренней зарей. Я оглянулся, и у меня захватило дух от красоты и величия горного пейзажа. Голубеющее небо подпирали запорошенные снегом вершины, от них тянулись книзу фиолетовые расселины с постепенным переходом в темно-синий цвет. Его, в свою очередь, сменяла бледноватая пелена тумана — сначала прозрачная, потом ярко-белая, перистая. Из-под этой пелены, из темной проруби, вырвалось на свободу белое облако, похожее на голубя, и поплыло, изящно выгнув шею. Земля уходила все ниже и ниже, а навстречу поднимались студеные белые выси с редкими клыками черных скал. На лужайке паслось стадо газелей. Прекрасные животные, почуяв людей, вскинули головы и удивленно, будто не веря своим глазам, глядели на нас, потом встрепенулись и поплыли вниз в кристально чистом горном воздухе.
А мы забирались все выше в горы. Мы уже не шли, а карабкались, подъем становился все круче. Первым упал маленький аргентинец, перед этим искупавшийся в реке. Он сел и сказал, что дальше не пойдет.
— Еще далеко? — спросил Пендрик, и, судя по голосу, силы его были на исходе.
— Порядочно,— ответил проводник.— Кончится долина реки, начнется ледник. Перейдем его, еще один холмик, а на следующем перевале уже пограничный столб.
— Пограничный столб на такой высоте? — удивился Пендрик.
— Граница проходит по самым высоким горам,— пояснил провожатый.
К нам подошел плечистый бельгиец, чемпион-автогонщик, разбивший недавно себя и свою машину на состязаниях. Только теперь я заметил, как он сильно хро-
мает. Вытерев ладонью пот со лба, он мрачно спросил провожатого:
— Неужели не могли выбрать дорогу получше?
— Дороги получше заняли пограничники,— ответил провожатый.
Видя, что у гонщика иссякают последние силы, он предложил ему коньяку. Тот жадно пил прямо из горлышка.
— Ты что, спятил? — сказал провожатый.— Напьешься, застрянешь в горах.
— Не впервой нам лазить на крышу,— приободрившись, хвастал гонщик.
— На такую-то крышу навряд ли лазил,— возразил провожатый. Но хромой рассмеялся:
— Разве это высота! Плевал я на такие горки.
— Смотри, сам себя не заплюй,— бросил провожатый и зашагал вперед.
Всю дорогу меня удивляло, с какой необъяснимой легкостью идет наш проводник. В его походке было что-то от той грации, с которой двигались газели. Создавалось ощущение, что он не идет, а плывет в ясном утреннем воздухе, плывет безо всяких усилий и труда. Его уверенные, ловкие движения, неутомимость успокаивали и ободряли.
Большинство из нас уже не просто шло, а из последних сил ломилось вперед с мрачной одержимостью. Промокшие ноги так отчаянно мерзли, что приходилось стискивать зубы, чтобы не кричать от боли. В тот момент, когда, казалось, меня покидают последние силы, по цепочке передали команду: «Остановиться! Позавтракать!»
Мы сели на мерзлую землю под чахлыми карликовыми сосенками — от виноградников Каркассонна пришли в зону тундры. Здесь было холодно, неуютно, но красота гор была неповторима.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128
— У меня то же самое,— ответил я.— Надо держаться.
Я дал ему порошок от головной боли и сам проглотил один.
— Это оттого, что воздух разреженный. Видно, мы высоко забрались.
Головная боль скоро прошла — мы спустились пониже, в долину. Там росла густая трава. Она была вся в ледяной росе, и наши тряпичные башмаки мгновенно промокли. Стали мерзнуть ноги.
На опушке леса с громким лаем нас встретила собака и, прячась в кустах, пошла за нами по пятам. Заливистый лай раздавался далеко в горах.
— Надо прикончить,-— сказал проводник и дал команду остановиться.— Не то выдаст пограничникам.
— Может, они-то и натравили ее.
— Идем,— сказал проводник, протягивая мне пистолет.
Мы сошли с тропы. Собака прьи ала и вертелась во-» круг куста, норовя наброситься на нас. Я выстрелил. Собака взвыла и замолкла.
— Толково,—» произнес проводник.
Мы вернулись на тропу и продолжали путь.
— Полегчало? — спросил я Августа.
— Немного,— неуверенно ответил он.
— Мне >гоже?— сказал я.— Только не поддаваться. Самое трудное, наверное, позади.
Но самое трудное только начиналось. Вдали что-то клокотало и бурлило. Это и была та самая река, о которой говорили пастух с проводником.
С каждой минутой шум нарастал. Показался поток. Он срывался с высот в глубокое и узкое ущелье, прорубленное в скале. Остановились возле бурного порога, сплошь заваленного большими и мелкими камнями. Самые мелкие вода отточила гладкими и длинными, как карандаши.
Над каменными глыбами, вставшими поперек течения, хлестали брызги, во все стороны летели клочья белой пены. Проводник что-то кричал, размахивая руками, но рев воды заглушал его голос. Потом по цепочке, крича друг другу на ухо, была передана команда: «Укрыться!», и мы полезли в прибрежный кустарник. Старосты групп собрались на берегу обсудить, как лучше переправиться через реку. Проводник скрылся в кустах и скоро вернулся оттуда с толстой веревкой: один конец ее он привязал к дереву на берегу и, держась за другой, вместе с Жаном Сурумом спустился к воде. Обняв друг друга за плечи, они осторожно побрели по вспененной, клокочущей реке. Они шли наискосок, то и дело останавливаясь, изо всех сил борясь с течением. Наконец они благополучно достигли другого берега и закрепили второй конец веревки за ствол.
Теперь через реку тянулся поручень. Крепко вцепившись в него, мы друг за другом брели на тот берег. Вода здесь была неглубокая, но холодная, как лед, и быстрая. Маленького аргентинца, который вздумал у самого берега отпустить веревку, течение подкинуло кверху и с такой силой вышвырнуло на берег, что он потерял сознание.
Я перешел рбКу одним из первых, а Пендрик остался последним. Ему, морскому волку и хорошему пловцу, поручили отвязать веревку и доставить ее на другой берег. Пока мы разувались, выжимали воду из штанин, Пендрик обвязал себя веревкой и ступил в воду. На середине реки он поскользнулся и упал. Течение тотчас подхватило его и бросило на камни, где вода клокотала и бурлила, как в адском котле. Сам он оттуда ни за что бы не выбрался. Хорошо, что обвязал себя веревкой. Жан Сурум подтянул
его к берегу и помог встать на ноги. Пендрик наглотался холодной воды, а главное, промок до нитки. Развязывая узел разбухшей веревки, он чихал и чертыхался:
— Уж теперь простужусь как пить дать. Черт его знает, откуда такая холодная вода?
— С ледника,— сказал проводник.— Скоро увидите. Ян Церинь отдал Пендрику свою рубашку, а я —
шерстяной свитер. И маленькому аргентинцу товарищи собрали сухую одежду. Жан Сурум дал обоим выпить коньяку, чтоб не простыли. Начинался новый подъем.
Миновав последнюю полоску леса, мы вышли на белый от инея луг. Луна закатилась, небо уже румянилось утренней зарей. Я оглянулся, и у меня захватило дух от красоты и величия горного пейзажа. Голубеющее небо подпирали запорошенные снегом вершины, от них тянулись книзу фиолетовые расселины с постепенным переходом в темно-синий цвет. Его, в свою очередь, сменяла бледноватая пелена тумана — сначала прозрачная, потом ярко-белая, перистая. Из-под этой пелены, из темной проруби, вырвалось на свободу белое облако, похожее на голубя, и поплыло, изящно выгнув шею. Земля уходила все ниже и ниже, а навстречу поднимались студеные белые выси с редкими клыками черных скал. На лужайке паслось стадо газелей. Прекрасные животные, почуяв людей, вскинули головы и удивленно, будто не веря своим глазам, глядели на нас, потом встрепенулись и поплыли вниз в кристально чистом горном воздухе.
А мы забирались все выше в горы. Мы уже не шли, а карабкались, подъем становился все круче. Первым упал маленький аргентинец, перед этим искупавшийся в реке. Он сел и сказал, что дальше не пойдет.
— Еще далеко? — спросил Пендрик, и, судя по голосу, силы его были на исходе.
— Порядочно,— ответил проводник.— Кончится долина реки, начнется ледник. Перейдем его, еще один холмик, а на следующем перевале уже пограничный столб.
— Пограничный столб на такой высоте? — удивился Пендрик.
— Граница проходит по самым высоким горам,— пояснил провожатый.
К нам подошел плечистый бельгиец, чемпион-автогонщик, разбивший недавно себя и свою машину на состязаниях. Только теперь я заметил, как он сильно хро-
мает. Вытерев ладонью пот со лба, он мрачно спросил провожатого:
— Неужели не могли выбрать дорогу получше?
— Дороги получше заняли пограничники,— ответил провожатый.
Видя, что у гонщика иссякают последние силы, он предложил ему коньяку. Тот жадно пил прямо из горлышка.
— Ты что, спятил? — сказал провожатый.— Напьешься, застрянешь в горах.
— Не впервой нам лазить на крышу,— приободрившись, хвастал гонщик.
— На такую-то крышу навряд ли лазил,— возразил провожатый. Но хромой рассмеялся:
— Разве это высота! Плевал я на такие горки.
— Смотри, сам себя не заплюй,— бросил провожатый и зашагал вперед.
Всю дорогу меня удивляло, с какой необъяснимой легкостью идет наш проводник. В его походке было что-то от той грации, с которой двигались газели. Создавалось ощущение, что он не идет, а плывет в ясном утреннем воздухе, плывет безо всяких усилий и труда. Его уверенные, ловкие движения, неутомимость успокаивали и ободряли.
Большинство из нас уже не просто шло, а из последних сил ломилось вперед с мрачной одержимостью. Промокшие ноги так отчаянно мерзли, что приходилось стискивать зубы, чтобы не кричать от боли. В тот момент, когда, казалось, меня покидают последние силы, по цепочке передали команду: «Остановиться! Позавтракать!»
Мы сели на мерзлую землю под чахлыми карликовыми сосенками — от виноградников Каркассонна пришли в зону тундры. Здесь было холодно, неуютно, но красота гор была неповторима.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128